Вышло глупо: нет, три красавицы, подлинные красавицы! были самыми несомненными служанками четы Цетте. Вероятно, их выбирали, как годных и для этюдов Мариуса; но только с этой стороны он ими интересовался. Клара учила их работать и обращалась с ними, как строгая мать. Три девушки, даже девочки: старшей, Марии, едва минуло 16 лет. Пранказии, самой темной и огнеокой 14. А Джованнине всего 12. Но, Боже мой, как они, все разные, были хороши! Не буду описывать, пусть бы Гоголь Да и Гоголь спасовал со своей Анунциатой; кроме того, здесь и не было никаких условных «итальянских», римских, красавиц. Куда Анунциата перед лицом Марии, напоминающей Мадонну какого-то старого испанского художника, или перед ангельским личиком Джованны! Я не мог не подумать, что и Мариус все-таки исказил их, не справился. И я не мог решить, которая лучше. Ну, Бог с ними.
Вы сегодня будете обедать у нас, сказала Клара, проворно связывая цветы. Хоть в такие же красивые букеты, то длинные, то широкие, связывали цветы три пары смуглых рук ворох не уменьшался. После доны Чиччии еще являлись такие же «доны», и все с цветами.
Придет signor il dottore[1]. придут Клара назвала несколько лиц из «высшего» местного общества. Да, в Бестре было свое «высшее» общество: древние фамилии сицилианские. Я даже был, с фрау Цетте, с визитом в такой семье Клара повела меня туда, отрекомендовав, как своего друга, иностранного «барона», интересующегося старинными вещами. Они были мне показаны, но потрясло меня другое: существование, в двадцатом веке, таких людей, с такими обычаями, в таких домах живущих. Каменная лестница, вечная сырость, вечный темный холод: окна никогда не отворяются. На железные узорчатые балконы никто никогда не выходит. Не принято. Мы видели каких-то старых фефел, я их не различал в сумраке и едва понимал. Барышни не показываются. Впрочем, оне и на улицу не показываются. Гуляют изредка, и только в сумерки, с накинутым на голову кружевом. Гулять не принято. А что было бы, если б какой-нибудь из этих «синьорин» пришло в голову надеть шляпку! Ничего нет более «непринятого». К счастью, синьоринам такой мысли в голову не приходит.
Когда я их приглашаю обедать, я не зову иностранцев, продолжала Клара. Вы ничего, вы живете в доме. Мы сами иностранцы, но мы уже местные жители. И то наш единственный, кажется, дом, где они бывают. Так вы придете?
Обычно я обедал у себя, внизу, если не у Франца. Но случалось и у хозяев.
Я не знаю, ответил я заплетающимся языком. У меня голова болит. Прошу извините меня.
Дело в том, что цветы меня одолели. Отуманили, одурманили. В сон какой-то погрузили. У меня было ощущение, что я объелся цветами. Полусознательно продолжал их перебирать, однако.
Клара ничего не заметила.
Приходите! Или вы обещали M-r von Hallen? Я вспомнил, обрадовался:
Да Ему обещал Мадам Цетте, вы меня извините, у меня кружится голова.
А, это fiori di Portugaio![2] С непривычки, в комнате
Нет, все, кажется, вместе. Как вы этот цветопад выдерживаете? Она засмеялась. Хлопнула в ладоши и presto-presto![3] велела своим девочкам утащить куда-то вороха. Букеты остались. Голова у меня продолжала кружиться. Нет, пойду на воздух! Я встал.
А, это fiori di Portugaio![2] С непривычки, в комнате
Нет, все, кажется, вместе. Как вы этот цветопад выдерживаете? Она засмеялась. Хлопнула в ладоши и presto-presto![3] велела своим девочкам утащить куда-то вороха. Букеты остались. Голова у меня продолжала кружиться. Нет, пойду на воздух! Я встал.
Je l'aime Oh, que je l'aime[4] произнес около меня чей-то тихий голос. Это не имело никакого смысла, некому было и говорить, а потому я испугался: бред, что ли, начинается?
Как жаль, что вы не можете! сказала Клара. Вы нам изменяете. Вот и M-r von Hallen с тех пор, как вы здесь, Флориола его совсем не видит. Это ваша вина.
Смеясь, погрозила мне пальцем, еще что-то болтала, но я уже не слышал: скорей, на террасу, и дальше, на дорогу. Хорошо бы на свежесть моря, а то ведь и на воздухе (теперь я чувствую) везде тут пахнет цветами, цветами, цветами
V. Продолжение
Францу я аккуратно рассказывал мои впечатления от Бестры. Он очень внимательно слушал, сам не говорил ничего, как будто хотел, чтобы я самостоятельно осмотрелся. Как будто выжидал чего?
В тот вечер, на острой Дикой скале, я ему не без юмора сообщил, как я «объелся» цветами. Потом спросил:
Что, собственно, эта чета Цетте из себя представляет? Ты их давно знаешь?
По правде сказать, другой вопрос вертелся у меня на языке, поважнее Цеттов: что они! знаю их три дня, уеду и не вспомню Меня занимало нечто более важное. Зачем нужен я Францу? Конечно, долгая разлука создает отдаление, сразу не войдешь в полосу открытых разговоров. Надобно время, чтобы даже близость письменную, когда она есть, перевести на разговорную. Но все-таки! Он спокойнее, чем я ожидал. Драма его, мне известная, как будто отошла в прошлое, а трагедия он сказал, что я ее не понимаю и не пойму. Зачем я ему нужен? На вопрос о Цетте он ничего не ответил, точно не слышал. Смотрел на высокое море под нами. Из-за ледяной, расползшейся Этны падали последние лучи заката, море стало совсем муаровым.
Скучно сказал вдруг и обернул ко мне тонкое лицо. Я невольно подумал, это часто случалось, что Франц особенно, одухотворенно красив. Даже не чертами, а Бог весть чем.
Ты знаешь, Отто женился, прибавил он.
Отто молодой граф X., из-за которого и разыгралась тяжелая драма Франца. Женился? Я не знал, что сказать и молчал.
Да, женился. И, главное, очень счастлив. Он мне написал.
Так что же начал я и договорил скороговоркой: Или ты его еще любишь?
Франц сдвинул брови, лицо его стало жестко. Пожал плечами. И мне показалось с сожалением посмотрел на меня:
Но я думал ты не поймешь.
Опять?
Да. Впрочем, когда-нибудь, может, и поймешь. Не желаю тебе этого.
Франц, право надоело. Очень хочу понять, уверен, что пойму. И не драпируйся ты в эту тогу непонятого, передо мной! Я сам давно хотел спросить тебя
Потом, потом! с нетерпением и мучительством перебил Франц. Мы замолчали. Вдруг он, неожиданно:
Ты, кажется, спрашивал меня о Цетте? Это примечательная семья. И он и Клара.
Я поднял глаза. Удивился. Столько доброты, грустной, правда, но почти нежной, было в лице Франца. Впрочем, я знал и эту его черту: он был бесконечно добр к людям, и не к людям только, а ко всему живому. Он как-то светился весь иногда, не оскорбляющей, пронзительной добротой жалостью.
Она очень несчастна, сказал он. Клара.
Я изумился.
И невинно-несчастна, прибавил Франц, вставая. Но ты
Опять и этого не пойму? Нет, Франц, ты просто смеешься надо мной.
Франц и действительно расхохотался, да так весело, что и я, глядя на него, тоже.
Стояли друг перед другом и хохотали. Будто опять два студента в далеком Гейдельберге. Будто не чаша южного моря зеленела перед нами; не темнеющий жаркий воздух дышал на нас бесстыдным запахом «цветов португальских», и не широкая Этна лежала в углу; а серые, свежие гейдельбергские горы смотрели на нас. Милая, чистая, острая свежесть! Сама как молодость.
VI. Вечер в Рах
Франц жил вовсе не таким отшельником, как я себе сначала воображал. С местными старыми «фамилиями» он, правда, не общался, но в этом глухом скалистом городишке, из одной-единственной улицы состоявшем, было, оказывается, немало иностранцев. Для приезжих имелось два отеля, очень скверных; но большинство иностранцев люди не приезжие: по зеленым скатам, там и здесь, лепились белые домики-виллы, а собственниками были богатые люди, заблагорассудившие в Бестре поселиться, англичане, американцы, немцы вот французов я что-то не помню. Все жили уединенно, как Франц, но не отшельнически; не чуждались общения между собою, кое-кого я у Франца уже встретил.
Городская улица с обеих сторон заканчивалась древними каменными воротами: Восточными и Западными. Все виллы-домики ютились по крутым склонам вне города, за городскими воротами. В глаза не бросались, иные точно совсем были запрятаны в густую зелень, чуть заметна плоская крыша. От виллы Франца, Рах и крыши не видать: скалы заслоняют.
Наша Флориола была, напротив, на скале: низенькая с дороги она, с другой стороны, была в три этажа. Мой длинный чугунный балкон-галерея висел над провалом, глубоким зеленым скатом. Вдали, за ним, туманилось высокое море. Рах был не так близко: к Францу я попадал, пройдя Восточные ворота, всю городскую улицу и ворота Западные, выходящие на Этну. Мог, впрочем, обойти город узкими горными тропами, вдоль города вьющимися, но я в них путался, особенно ночью.