Лесом хорошо идти. Лес еловый, тесный, душистый. О. Никодим готовит грозное оружие на завтрашних староверов. О. Анемподист робко обдумывает своих «немоляк».
Лес прервался, чуть виден кое-где вдали. Среди зеленых полей что-то вроде крошечной деревушки. Это и есть Чернухинский скит женский раскольничий монастырь.
Какие странные избы: без окон; по крайней мере, с дороги не видать ни одного окна, а так, стены серые бревенчатые, частоколы. Вот как будто ворота. Стучимся.
Никого.
Ямщик толкнул ворота и вошел. Мы за ним.
Двор. Во дворе ничего и никого. Чисто, травка повсюду. Окна есть, но плотно приперты дощатыми, одностворчатыми ставенками.
Ждем.
Вот стукнуло крытое крыльцо. О. Никодим выдвинулся.
Здравствуй, мать! Гости петербургские скит хотят поглядеть. Пустишь, что ль? Ты ведь меня знаешь.
Мать Александра всмотрелась.
И то знаю. Ты знакомый батюшка. Что же, пожалуйте. В сенях лесенка наверх. Пахнет свежестью.
Мы прошли в светлую келью через другую, такую же светлую, где стоит кровать, затянутая чисто и плотно белым полотном с кружевами у пола.
Чистота, доходящая до роскоши. На окнах цветы (фуксии), пол сплошь устлан разноцветными половиками, в стеклянном шкафике блестит посуда, ложечки приткнуты там же к полочкам, висят. Никакой духоты. Окна маленькие, особого устройства: верхнее стекло широкое и низкое, створ на половине. Вероятно, подъемные. В углу громадный киот, под ним, задернутые ситцевой занавесочкой, книги.
Скит, монастырь, в котором как будто нет ни сестер, ни послушниц, одна настоятельница: так повсюду тихо и пустынно. Мы не только не встретили никого, но даже и следов живого человека не было.
Мать Александра занималась вышиванием лопастей для лестовок треугольники, которые подвешиваются с обеих сторон к лестовке (раскольничьи четки) по три с каждой стороны. Шила мать Александра по розовому бархату синелью. Тотчас же стала убирать работу.
Шьете, матушка?
Да, понемножку. Вот, уж очки надеваю. Обратилась ко мне.
А у тебя тоже очки? Вон какие.
Вы в мои, матушка, ничего не увидите. Взяла мое pince-nez[1], посмотрела.
И впрямь ничего не вижу. Для чего же они?
А для дали. У меня такие глаза, что вблизи видят, а вдаль нет.
Подумала.
Гм Несправедливые, значит, уж такие глаза.
В матери Александре ни суетливости, ни смущения, ни приветливости.
Садись, пожалуйста. Поставить самоварчик?
О. Никодим спокойно и плотно уселся на диван. Мебель в келье была простенькая, чистая, и старинная, прямо-спинная. Стол с белой скатертью, поверх скатерти белая же клеенка.
Ставьте, матушка, самоварчик, чайку попьем.
Мать Александра женщина лет 45, довольно полная, но не слишком, круглолицая, чернобровая, черты прямые, красивые, серьезные. Но и серьезна она не слишком; в лице, и в поступи, и во всем достойная, холодноватая спокойность. На голове круглая бархатная шапочка, из-под которой на плечи, вдоль щек, складками падает черная манатейка. Черный сарафан, завязанный под мышками, белые рукава.
Тотчас же принесла самовар, вынула из шкафчика посуду, сахар и «землянику» излюбленное заволжское лакомство, как мы после убедились: шершавые темно-розовые леденцы, подобие ягод, и вкус вроде земляники.
О. Никодим спросил, много ль сестер.
Да мало, очень мало.
А все-таки, человек пятнадцать?
Какое! Сказать всего шесть сестер. Помещение-то порядочное, а келейки пустуют.
Что ж так? Не берете?
Да кого брать? Хорошеньких-то негде взять, ну а то этого прости Христа ради! (поклонилась) не хочется.
Мать Александра хотя и поклонилась, произнеся довольно смелое слово, но поклонилась только по христианской привычке покаяться, осуждая; само же слово она произнесла без всякого смущения и не по обмолвке.
Нынче деревенские-то, продолжала она, одень их, да на гулянье пусти, а работать не хотят. Одень, а потом замуж идут. Нынче в деревне каждая девушка под зонтом, как госпожа, да в калошах, а в избе страм, да смрад, да есть нечего. И просятся а не берем. Не пьете разве внакладку?
Гости отказались от накладки.
Поговорили еще. О. Никодим, желая нам сделать приятное, стал заводить речь о Кормчей, об Антихристе, о том, о сем. Мать Александра говорила толково, но без особого увлечения. Книги свои, видимо, читала.
Пока мы грешили чаем, она пила из чашки горячую воду, прикусывая сахар.
А покажи-ка нам, мать, моленную-то, сказал, наконец, о. Никодим. Моленная-то у вас больно хороша.
Что ж, пожалуйте.
Опять без приветливости и без смущения.
Прошли темноватыми, уже другими, сенями. И здесь была вкусная, свежая душистость. Не то сухими травами, не то новым деревом пахло.
Моленная на ключе. В самом деле как хороша!
Просторная, высокая горница, даже точно две вместе, потому что налево, посередине стены, выступ и белая колонка.
Направо окно. Вся стена против входа занята образами, сплошь. Образа идут и по боковым стенам.
Прямо как бы аналой, скорее престол, потому что ниже аналоя и квадратный; за ним свеча, желтая, толстая. Образа иконостаса, темные, большие, дают ощущение странной близости к ним; вероятно, потому, что повешены низко и что в моленной нет церковного амвона со ступенями. Громадные, черные лики, только белки глаз выступают.
Жемчужные и бисерные ризы красиво тусклы. На престоле парча, а сверху тонкое кисейное покрывало, шитое. Лежат кожаные книги.
Наше внимание занял четырехугольный большой образ на правой стене. Висит высоко и не в свете по той же стене окно.
Мать Александра сказала:
Никола «Ярое око». Этого образа ни в одной обители нет. Подлинно не знаю, а слышала, что он, Никола, в землю ушел, а там его неладно приняли, вот он, батюшка, и разъярился.
Объяснение смутное. Образ очень хорош. Лицо молодое, вполоборота (Николая Чудотворца обыкновенно пишут и писали глубоким стариком) не грозное, именно «ярое», белки глаз, обращенных вбок, сверкают в коричневой мгле.
Моленная высока, прохладна; чуть пахнет ладаном, деревом и воском. Кроме входной двери против иконостаса, есть в левом углу еще дверца в боковушку, где, кажется, хранится утварь. Мы пробыли в моленной с полчаса. Не хотелось уходить. Отрадны были чистота, свежесть, ароматы, строгое благолепие в соединении с какой-то «домашностью»; и церковь и комната, своя, своей заботливостью устроенная; направо от входной двери, у стены против иконостаса диван с прямой спинкой, обитый темненьким ситцем, обыкновенный; кое-где половички с разноцветными полосками, как и в келье матери Александры.
Из моленной, по просьбе о. Никодима, прошли, через те же полусветлые, душистые сени, в одну из келий пустых.
«Сестер» нам мать Александра так и не показала.
Вот это трапезная наша, а вот стрянущая Стряпущая чистенькая-пречистенькая кухонька, пахнет опять свежестью и кашей, очень хорошо.
А вот келейка, пустует у нас.
Мать Александра быстро прошла вперед, в небольшую прохладную горницу и откинула ставень.
Тут есть икона сошествия во ад «со душек». Два лика. Образ большой, темный, в серебряной ризе. Много фигур, посередине Христос, сходящий в ад «со душею». Давно велись споры, как именно сходил Христос в ад: лежала ли плоть Его во гробе, а сходила одна душа, или же Он сам сходил «со душею»?
Поговорили еще. Проводила нас мать Александра приветливее, чем встретила. О. Никодим совсем разошелся, о. Анемподист, как малознакомый, держал себя в высшей степени скромно и все время молчал.
Поговорили еще. Проводила нас мать Александра приветливее, чем встретила. О. Никодим совсем разошелся, о. Анемподист, как малознакомый, держал себя в высшей степени скромно и все время молчал.
Спаси вас Христос. И мать Александра низко поклонилась. За посещение благодарю.
Во взаимных приветствиях сошли во дворик и за ворота, где стояла наша долгуша.
Мать Александра проводила нас до ворот и заперлась.
О. Никодим решительно разохотился возить нас и показывать «обители». Да и погода стояла удивительная, ясная, нежаркая, точно весенняя.
Заедем в Медведевский монастырь, убеждал о. Никодим. Все равно по пути. Там мне тоже все знакомы. Единоверческий монастырь, женский. Единоверие увидите.
Согласились.
Монастырь отделен от дороги зеленым лугом, белый, большой, старый, весь как на ладанке. Вошли в ограду.
Зелень кругом, широко, просторно, вечерними цветами пахнет и сеном. На высокой паперти собора монахиня сидит, с нею маленькие девочки, много, одетые как монашки, в черных платочках. «Сиротки», которых воспитывает монастырь.
Шла служба. Мы вошли на минуту в церковь. Вид обычный, православный, только поют гнусавя, намеренно в нос, однотонно, так же и читают.
Игуменьи не оказалось дома. Явилась казначейша, повели нас в игуменские покои, пришла целая толпа монахинь.
О. Никодим и тут как дома. Но у монахинь не было приветливой холодности и достоинства матери Александры: чувствовалась некоторая сладость, почти иудушкина гостеприимная готовность. И комната игуменьи куда обычнее кельи чернухинской настоятельницы: нет роскоши чистоты, не изба а домик, вид купеческой комнаты, с тюлевыми занавесками, с большими растениями у окон.
Опять сейчас же «самоварчик», но уже с суетливостью, с вареньем; и тут не то.
О. Никодим спросил, какая у них есть старинная книга «в лицах».
Петербургские гости интересуются.
Принесли «Житие св. Феодоры» и «Мытарства».
Книга и рисунки действительно очень любопытны. Сделаны от руки в красках. Год не обозначен, определить трудно. Серые, бессветные грешники, яркие черти, беспомощная, маленькая душа св. Феодоры.
Монахини любопытны, до разговоров жадны, но говорят все больше пустяки, о своих же пустяковых делах.
Провожали нас толпой за ограду, благодарили и все спрашивали имена, «за кого Богу молиться».
Спешим, на нашей долгушке, назад, в С, в наш недостроенный домик. Завтра рано выезжать, ночевать будем уже в селе Владимирском, после вечера на Светлом озере.
22 июня
Семь часов утра. Торопливо напились чаю. И, оставив на попечение трактирщика, содержателя нашего «отеля», лишние чемоданы, двинулись на Шалдеж, во Владимирское.
Едем с урядником на козлах, которого предложили нам просто как заботливого дядьку и который сам оказался из «немоляев»; едем уже не в нашем «ковчеге», а в другом тарантасе, полегче, но тоже наполненном сеном.
Заехали за отцами Никодимом и Анемподистом. Они немножко запоздали, потому что о. Анемподист служил раннюю обедню. Тарантас их готов и какие там лежат славные, розовые ситцевые подушки! А мы опять на своих глупых пледах, и все сползаем вниз.