Зинаида Гиппиус
Тетя Лиза
(Отрывок из семейной хроники)
I
Двери на балкон были открыты, на улице светило яркое осеннее солнце и казалось весело и тепло. По моим расчетам, прошел уже час и три четверти, а между тем господин Тома и не думал уходить. Неужели он еще будет спрашивать географию?
Но сейчас же я решила, что он не осмелится: я ему так ясно намекнула в начале урока, что не успела выучить эти глупые африканские острова.
Зала, где я обыкновенно занималась, была большая и пустынная. Все двери кругом запирали, чтобы не мешать мне. Случалось, что только одна дверь в папин кабинет была чуточку приотворена, и тогда я отвечала хорошо и быстро и никогда не развлекалась посторонними предметами.
Но папа ушел в суд. Я слышала, как за ним заперли двери.
Я рассеянно смотрела на пыльную, немощеную улицу нашего городка, на серые деревянные тумбы, на стаи воробьев, потом перевела глаза на мой стол с черной клеенкой и целой грудой книг Вон хрестоматия Полевого в синем переплете с черными кружочками, вон худенький немецкий Маак Ich bin ein armes, armes Kind[1] вспомнилась мне оттуда ненавистная басня А вон, наконец, мой самый злейший враг арифметический задачник, залитый слезами и красными чернилами География что, пустяки, но зато уж эти задачи
Господин Тома не смел прервать молчания. Он сидел съежившись и опустив глаза и беспрестанно поправлял свои манишки. Такая привычка явилась у него, вероятно, потому, что он был немного калека. Он и ходил, прихрамывая, и я сразу заметила, что у него кисти рук точно немного вывихнутые, неправильные. Я всегда думала, что и робкий-то, и приниженный он оттого, что начинает и стыдиться своего убожества.
Как сейчас вижу его загорелое худое лицо с мелкими морщинками, русую бороду и голубые добрые, темного слезящиеся глаза. Иногда он отмечал мне страницы в книжке, и я смотрела на его жалкие грубые пальцы, пожелтевшие от табаку
Господин Тома, я сегодня сколько ошибок в диктанте сделала? спросила я наконец немного высокомерным тоном.
Тома замигал и быстро ответил:
Ни одной-с в трех страницах, исключая знака препинания, то есть одной запятой, которая, как вы сами согласились
Ну да, ну да, знаю! Когда одно подлежащее, то перед «и» запятой не ставится, сказала я скороговоркой и умолкла.
Тома тоже ничего не сказал.
А что, Иннокентий Петрович, продолжала я, видели вы когда-нибудь другую девочку моих лет, которая так же правильно пишет?
Никогда не видел, никогда! с жаром сказал Тома. Это первый пример на моих глазах
Я знала, что Тома именно так ответит, а не иначе и мне стало невесело. Я вообще училась недурно и понимала все скоро, если не считать арифметики, но никогда меня не радовали похвалы Тома, хотя я иной раз и сама их вызывала. Как будто я сама себя хвалила, а не другой.
Чтобы он не смотрел мне в глаза с ожиданием, я спросила его как делается хлопок, а пока Тома объяснял, я стала думать о своих собственных делах.
Я прекрасно знала, что мой папа почти главный в нашем городе, что мы богаты, и даже гордилась этим. Я знала тоже, что Тома беден и служит под начальством папы, занимает какое-то самое маленькое место, что папа сделал ему большую честь, пригласив учить меня, и Тома должен очень радоваться и всячески угождать нам.
Но иногда это было скучно. Он не сердится, не спрашивает уроков, хвалит мои способности и все-таки скучно. Не знаешь никогда наверное в самом ли деле хорошо сделал или это только из-за папы? Иной раз нарочно делаешь гадко, пусть-ка скажет, скажет ли? Какой там! И все из-за папы. Экая тоска!
Но скоро мои мысли улетели далеко от уроков, от господина Тома и даже от моих способностей. Дело в том, что последнее время у нас в доме появилась какая-то тайна. Все шепчутся, бабушка вздыхает и крестится, мама серьезная, Катя, папина сестра, не поет своих романсов и даже, кажется, ее белокурые локоны не так вьются, а Егорка вечно бегает с телеграммами. Один раз и курьера папиного посылали. Все у нас в доме какое-то странное, один только папа все тот же, как всегда.
Я думаю, что, если б я спросила, в чем дело, мне бы рассказали, но я боялась спросить, потому что вся эта таинственность мне казалась слишком ужасной.
Один раз я слышала, входя в комнату, как мама сказала: «Не дай Бог, не дай Бог! Это было бы такое несчастье! Бедняжка Лиза!»
Мне пришло в голову уж не случилось ли чего худого с тетей Лизой? Тетю Лизу, мамину сестру, я хорошо помнила и любила. Ее муж, дядя Вася, был такой веселый, постоянно играл и бегал со мной, когда они жили еще с нами и я была маленькая. Теперь они оба далеко, в Крыму, и Бог знает, скоро ли мы увидимся.
Тетю Лизу я любила гораздо больше, чем Катю. Ну что Катя? Разве ее можно считать тетей? Ей всего семнадцать лет, только что кончила институт, и у ней есть какие-то картинки, в которые она по вечерам играет. Я уж в восемь лет бросила куклы: скучно. А Катя ни маленькая, ни большая: и в картинки играет, и локоны завивает, поет романсы и кокетничает с гостями. Я не могла понять, зачем Катя живет у нас, когда может поехать к своей маме, в Москву, в большой, красивый дом с колоннами. Я решила, что, верно, бабушка слишком строга к ней. Бабушка, точно, была строгая. Когда меня к ней подводили (несколько лет тому назад мы ездили в Москву), у меня просто сердце падало, и я не могла слова сказать. Она была толстая, низенькая, в блестящем черном платье, приказывала звать себя не иначе как ma meme[2], и я ее совсем не любила. Что это за бабушка, которую даже бабушкой звать нельзя? Нет, наша обыкновенная, простенькая бабушка, мамина мама, которая всегда с нами живет, ходит в платочке, ворчит и бранится нет, она гораздо лучше! И я решала про себя, что если я ту, важную, и должна любить, то пускай все и думают, что я ее люблю, ведь никто не узнает, что я не люблю, если я сама не скажу.
Тома давно кончил объяснять про хлопок и опять смотрел мне в глаза. В столовой пробило двенадцать; сейчас должны были подавать завтрак, а Тома не уходил. Я начинала сердиться. Что он с ума, что ли, сошел? Никогда он так не сидит.
Наконец, я потеряла терпение, встала с своего места и сказала:
Уж первый час. Сейчас завтрак. У меня голова болит.
Тома тоже вскочил и вдруг с растерянным видом стал извиняться и что-то бормотать, просить о чем-то, но я его не понимала.
Наконец я разобрала несколько слов.
Извините, Бога ради Если бы не крайность, я бы никогда не осмелился Да вот мать заболела И не за четыре месяца, за месяц бы Да что я! Как это я осмелился
Вам денег, да? сказала я. За четыре месяца? Это мама все забывает Я сейчас спрошу
И прежде чем он успел ответить, я полетела в столовую, распахнула двери и закричала:
Мама, ты опять забыла деньги! Тома просит денег.
Я остановилась как вкопанная. Мама сидела за столом и плакала. Катя стояла около нее и утешала ее.
Ну что это за крик, Ната? сказала мне Катя. Поди скажи, что ему пришлют.
Я приотворила дверь в залу, крикнула Тома: «Вам пришлют» и поскорее подошла к маме. Все равно ужасная ли тайна или нет, но я должна ее узнать.
И я узнала, что дядя Вася давно болен, что ему было и лучше, и хуже, а теперь получили известие, что ему очень плохо, да и тетя Лиза больна. Тетя Лиза, впрочем, всегда, была больная.
Главное мне Лизу жалко, говорила мама. Детей нет, одна на свете, больная Да она не выдержит.
Я сидела молча, с широко открытыми глазами. Еще никогда не умирали люди, которых я знала. А теперь дядя Вася, тот самый дядя Вася Мне было страшно, больно, жалко, но при этом ужасно интересно
Целый день у нас прошел как-то странно. Ждали ответную телеграмму. Бабушка не ворчала, а лежала на своей постели лицом к стене. Папа занимался у себя в кабинете. Я приходила к нему вечером, он дал мне розовую французскую книгу с картинками, посадил около себя и велел смотреть. Мне под конец очень надоело, но я не хотела уйти, чтоб не обидеть папы. Я его больше всего на свете любила и гордилась им.
Когда я ложилась спать (я спала в большой комнате вместе с бабушкой), пришла горничная Даша и сказала, что, кажется, получено хорошее известие дяде лучше. Я сказала: «Ну, слава Богу!», а сама вдруг почувствовала маленькую, чуть заметную досаду, что не случилось то ужасное, необыкновенное и интересное, что все опять будет по-старому.
«Неужели это я жалею, что дядя не умер?» с испугом подумала я и скорее стала на коленки и принялась молиться Богу, то есть читать Отче наш и Богородицу, а в промежутках повторяла: «Господи, прости, Господи, прости!»
Среди ночи меня разбудил какой-то шепот. В комнате горела свеча, заставленная книгой. Бабушка сидела на своей постели, Катя около нее и держала ее за руки. Дверь отворилась, и вошла мама. В ее походке, в лице было что-то такое новое и важное, что я вскочила на постели и невольно закричала:
Мама!
Перестань, деточка! сказала мама, подходя ко мне. Лучше Богу помолись. Дядя Вася умер.
II
Теплое время уже кончилось, и выпал снег, когда тетя Лиза приехала к нам.
Все говорили, что это безумие уезжать из Крыма осенью в ее положении. Только мама понимала, что уж все равно ей не поправиться, где бы она ни жила, а оставаться одной там, где она только что похоронила мужа, слишком тяжело. И скоро все увидели ясно, что тетя Лиза должна умереть; все ждали этого и приготовились, только сама тетя Лиза не подозревала ничего.
Мама!
Перестань, деточка! сказала мама, подходя ко мне. Лучше Богу помолись. Дядя Вася умер.
II
Теплое время уже кончилось, и выпал снег, когда тетя Лиза приехала к нам.
Все говорили, что это безумие уезжать из Крыма осенью в ее положении. Только мама понимала, что уж все равно ей не поправиться, где бы она ни жила, а оставаться одной там, где она только что похоронила мужа, слишком тяжело. И скоро все увидели ясно, что тетя Лиза должна умереть; все ждали этого и приготовились, только сама тетя Лиза не подозревала ничего.
Ей отдали большую комнату, рядом с залой, с двумя окнами. Она уже не могла вставать и всегда сидела на своей кровати, одетая в белый капот с черными полосками. Она сидела тихо, говорила шепотом и много кашляла.
Я раньше никогда не видела такого худого человека. Помню ясно острый подбородок, бледный, сухой нос, большие и странные глаза, какие бывают только у очень больных людей, и главное, ясно помню жилку посередине лба, идущую от переносья кверху. «Она у всех есть, эта жилка, думала я, но до чего же тетя худа, если она у ней так заметна» Руки, когда она ими медленно поправляла капот или подносила чашку к губам, тоже поражали меня: сверху, между костями, были длинные углубления, и только на ладонях оставалось немного тела, и ладони были всегда такие странно-розовые
Я наблюдала тетю пристально, подробно, иногда просто невольно, хотя уже того любопытства к смерти у меня не было. Я уже поняла что «это» случается. Я боялась оставаться с ней одна в комнате и она раз это заметила.
Отчего ты все уходишь, Ната? сказала она мне шепотом, смотря на меня своими темными, страшными глазами. Посиди со мной.