Зинаида Гиппиус
В человеческих тисках
И нет томленью разрешенья,
И все навек без измененья
I
В номере лучшей городской гостиницы «Метрополь» сидит инженер Золотов, Иринарх Иванович, а перед ним, через стол его дочь, Фина.
Сквозь грязные окна дорогого номера смотрит грязный зимний день. Иринарх Иванович еще не оправился от неожиданности, еще смущен: наливает себе третий стакан чаю, неловко гремя ложечкой, опять спрашивает Фину, не хочет ли она еще чаю и почему не ест конфет, хотя она уже дважды отказалась.
Неожиданность большая: три года тому назад он видел Фину девочкой, приводила ее к нему в эту же гостиницу не то горничная, не то нянька; а теперь Фина пришла одна высокая, тонкая барышня, и волосы зачесаны, как у взрослей. Ей шестнадцатый год, а на вид больше: совсем не детские, сумрачные глаза. Правда, и теперь глядят эти карие глаза под сближенными бровями на отца с прежним скрытым обожанием, но смущен и потерян Иринарх Иванович. Не может найти верного тона с дочерью.
Вспоминает свои письма к ней за последнее время (переписывались они постоянно) и морщится от конфуза и боли: писал ей девочке, а она вон какая.
Значит, Софиночка, дома теперь учишься? Учителя? переспрашивает он, прихлебывая чай, которого ему совсем не хочется.
Да, учителя. Я же говорила.
Так. А жаль. Ведь нынче бы уж кончила. Рановато, положим Экзамен при гимназии будешь держать?
Не знаю.
Девочка нахмурилась и прибавила с усилием:
Я гадко учусь. Плохо.
Иринарх Иванович испугался. Его Финочка, которая всегда шла первой ученицей, Финочка-умница, книжница, и вдруг так говорит сама; правду же говорит? Что случилось? Надо спросить.
Но ничего не спросил, замолк, пощипывая короткую бороду, сероватую от седины. Инженер Золотов, впрочем, не стар, лет сорок пять, не больше, и лицо у него очень приятное; слишком добродушное только, мягкое; доброта до раскисляйства.
Финочка тоже помолчала. Поправила волосы. И вдруг проговорила совсем чуждо, холодно, условно:
Я тебе не писала об этом, папа, чтобы тебя не огорчать. Но раз уж мы свиделись, так надо правду. Совсем я испортилась. Изленилась. Прости, если это тебя огорчает.
Финочка! Родная! взмолился Золотов и даже привстал. Да какая ж эта правда? Скажи мне, детка, тебе живется худо, скажи, да?
Встала и девочка.
Что ты, папа? Что сказать? Мне очень, очень хорошо, прекрасно
И не выдержала, заплакала, превратилась в маленькую девочку, ладонями утирала глаза.
Да, худо, худо живется, там худо, что не могу больше, пусть я сама гадкая, пусть, пусть, не могу!
Как только Фина превратилась в девочку, Иринарх Иванович перестал ее бояться. Страх перед надвинувшейся неизвестной ответственностью остался, еще обострился, а к девочке, к дочке своей, была только мучительная любовь.
Он взял ее, как маленькую, на колени, неловко прижимал голову к тужурке, целовал в висок, где у нее всегда колечком закручивалась светлая прядка.
Родная, а я-то? Кто тебя обижает? Как же я-то не знал? Как же ты обо мне забыла?
Сквозь всхлипыванья, изо всех сил стараясь успокоиться, Финочка говорила:
Тебя ведь нет, папуся тебя всегда нет Я так тебя люблю, а тебя все до ужаса нет, и я мучусь, и даже тебя забываю, вот до чего дошло! Может, оттого и все, что тебя нет!
Финочка, да ведь я же
Постой, постой, я тебе сначала расскажу. Видишь, я уж не плачу.
Вытерла торопливо ладонями щеки, прижалась к нему, зашептала:
Папа, ведь ты не знаешь, почему я из гимназии ушла? Ведь меня все равно выключили бы. Я Катю Явейн при всех в зале в большую перемену по щеке ударила. Я сильная, у нее из носу кровь пошла. Все видели, инспектор был, закричали, меня окружили, я вырвалась и домой убежала.
Финочка! Господи! Как же это вышло?
А так. Слушай, папа. Никто-никто на свете не знает, никому не говорила, тебе только. Мы поссорились немножко, а она вдруг говорит: «Твоя мама свиридовская содержанка. Твой папа ее Свиридову продал, это вся гимназия знает». Ну я и ударила.
У Золотова искривилось лицо; вздрогнул, Бахотел вскочить, пройтись по комнате. Но руки девочки крепко держались за его шею, и стало жалко их отрывать.
Только дух перевел и спросил тихонько:
Маме тоже не сказала?
Нет, никому же! Мамочке говорила, что из злости ударила и чтоб меня сейчас же из гимназии взять. Мамочка сердилась, потом плакала. Мне жалко, жалко, но я и с учителями заниматься не могу. Я ведь и раньше, впрочем Я уж давно испортилась. Все думала, мучилась Тебя нет
Погоди, Софина, постой Иринарх Иванович нежно отвел ее руки и заглянул в лицо. Ты все скажи. Кто-нибудь тебе наговорил раньше? Что было?
Папа, ведь я же не маленькая. Ведь я же сама понимаю. Ты думаешь, я верю тому, что Катя Явейн сказала? Да нисколько. Я должна была ее ударить, но я не верю. Просто мама полюбила Николая Яковлевича, он ее, а ты уехал, чтобы им было хорошо. Я же ведь понимаю все. Вы думали, я маленькая и ничего не понимаю? Тогда все и началось.
Что все?
Да вот жизнь такая.
Какая же, Финочка? Боже мой, Боже мой! Разве мама не любила тебя, не заботилась?
Фина встала с колен отца и грустно поглядела на него.
Ты странный, папа. Я так много рассказала, а ты не понимаешь. Если я тебя люблю, если ты из-за Свиридова меня и мамочку покинул, то не могу же я этого Свиридова не возненавидеть? И каждый день все больше, да, все больше. А мамочка
Она остановилась, чтобы проглотить рыдание, и чуть слышно кончила:
Любит его все-таки. Плачет перед ним. А он кричит на нее часто. Точно она вправду его купленная. Как он смеет! Уйдет мамочка со мной плачет. Она слабая, мамочка. Я утешаю, жалко, а я бы его я его когда-нибудь
Сжала худенькие ручки в кулаки и так темно посмотрела, что Золотов весь захолодал.
И учителей его не хочу, ничего не хочу. Прачкой буду, горничной.
Фина, что ты? Ведь ты моя, ведь ты на мои деньги живешь и учишься, ведь я тоже не бедный Разве я не посылаю маме? Как ты могла подумать?
Уж не знал, что ей следует говорить, чего не следует. Весь этот ужас застал его врасплох. Надо было действовать, но как он не видел и придумать не мог.