и трели соловья, узоры мотылька,
гончарный круг и медь, и спицы, и колёса,
и крылья ветряка, и формулу цветка.
Создам ли из ребра ещё одно творенье
и свет, и тьму, и твердь, и ангельское пенье?
Вчера ещё не смог бы веры не хватало,
но я тебя увидел, адское зерцало,
не Беатриче, нет ты мне явилась въяве,
небесное созданье в дьявольской оправе,
и ужаснулся я, открыв тебя вчера:
душа и дух и плоть из моего ребра.
Истома, истома
Но в счастье не веря
из дома, из дома,
и стук истукана,
испуг дон Гуана,
окара и кара
от рук истукана,
так Дант Алигьери
карал Даниэля,
и в счастье не веря,
о, донна Анна,
прости, донна Анна
Губительный изгиб
Н. К.
Губительный изгиб,
излом бровей, излука
из тетивы бровей, из лука
лучится свет или лукавство?
За взгляд один отдать полцарства.
И гнев излит,
и злит излет
души на кромке
миров, где звонкий
ты встретишь день
или потемки?
Проросли в душе пророчества
многоячеством речей
Многоокость одиночества
одинаковость ночей,
где цветет на дне сознания,
на изнанке век, очей
смутный образ мироздания,
чуждый плод на древе знания
непостижный и ничей.
Нежный ужас
Н. К.
Пока не осужден не сужен,
не знаешь, жив ли в самом деле:
когда приходит нежный ужас
с глазами раненной газели,
чужим страданием разбужен,
я выползаю из постели.
Бессонниц каторжные цепи.
Видений сумрачные сонмы.
Светает. Мрак для мира лепит
из света восковые формы.
А на заре великолепье
и щебет птиц тревожат сон мой.
Просторен мир, но в каждый день
вхожу я тесными вратами,
попробуй, бремена продень
в ушко иголки за плечами
то ль два горба, то ль крыльев сень,
и нежный ужас пред глазами.
Грехопадение
Грехопадение бесшумно: все мы
из детства изгнаны, как из Эдема.
В аду обетованном глас Адама
мы слышим в наших коммунальных кущах,
но стихнет он в пустыне вопиющий
раздастся глас ведут очередного
козла, как говорится, отпущенья,
а я паду в твои объятья снова,
чтобы в любви отмыть грехопаденье.
Мы слов стыдились нежных, как апрель
мы чувств бежали искренних и звонких,
но грубой жизни злая канитель
в душе не затравила взгляд ребенка.
Прозрачные, как смех и Цинциннат,
взрослели, ускользая от цинизма,
пусть буду перед миром виноват,
не этот плоский мир моя отчизна:
я весь оттуда, где трепещет сад
на зеркале травы, где бродят лани,
и ты оттуда, и о том твой взгляд
мне говорит яснее восклицаний.
Но как узка тропинка, труден путь
над бездною безо́бразных видений,
и я молю, чтобы не соскользнуть
позволил опыт всех моих падений.
Ослепленность
Влю ослепленность, одержимолость
вдох выдох вдох новения.
Миг и стекает изморосью изморозь.
Как задержать дыханье вдох мгновения?
Априюль меня, примаюнь меня
приголубь меня, прижуравль меня,
средь синиц и кур я устал, авгур,
приручи меня, приволчи меня,
я устал от свор и устал от свар,
я устал от сук и собачьих ласк,
ведь не пес я, бес,
скучно мне средь дрязг
обрати меня в твоего коня.
Сброшенные шкуры
Век приучаемся мы к отчужденью
жизни живой, тренируясь при жизни
в самозабвении и умиранье,
так приучаются к самозакланью,
так постепенно ступень за ступенью,
как по ступенькам, сходят с ума:
в сонной ли сини, в тихой квартире
снятся покинутые дома,
сброшенных жизней змеиные шкуры
и чередуются в яростном мире
вспышки горячечной температуры
с тряским ознобом злой лихорадки.
Этот возвышен до самоповешенья;
падая, корчится Мышкин в припадке;
в полночь беседует с чертом помешаный
девочка снится мужчинам, играет
с Гумбертом и Свидригайловым в прятки.
Читая «Лолиту»
Истовых чувств исток
заперт, наложен запрет,
перебродил сок,
перебродил в бред.
Рвется нежная плоть,
мякоть из кожуры
истому перебороть
в порыве адской игры
тщится тщедушный мозг,
шаток сознанья мост,
сладок запретный плод,
но отныне запрета нет
все дозволено тем,
кто в силах переступить
через табу, тотем,
чтоб жажду Лилит испить.
Видение
Лишившись угла и крова,
проживал я в театре теней,
лунных, солнечных, звездных,
вели они бой меж собою,
бесшумный, вечный, бескровный;
из земли извлекали корень
мандрагоры в лунные ночи,
тень собаки сажая на цепь,
и собачья тень издыхала
и снова садилась у корня.
Съев тень яблока, тени вещали,
исполнялись немыслимой силы,
находили клады, рожали,
на врагов насыпали порчу,
весть о том несли вестовые,
на исходе дня удлиняясь,
а в безлунно-беззвездные ночи
а в безлунно-беззвездные ночи
укорачиваясь и корчась.
Там жили бесшумной жизнью
и бескровно там погибали:
тень склонялась над тенью с лаской
и другую тень пожирала,
на том месте трава рыжела,
видно солнце ее выжигало,
а лишенные собственных теней
растворялись в чистейшем эфире.
Там я с собственной тенью слился
и с другими сдружился тенями
в безмолвной стране забвенья,
где жду я тебя с твоей тенью.
Не стаю лебедей
Не стаю лебедей, не соколов
я выпускаю из ладоней,
и вот, являются из коконов
(неотличимы от агоний
те напряженные мгновения
на грани смерти и рождения,
а просветленье от безумия,
когда во тьме своих наитий,
склонясь над бездною Везувия,
натягиваю струны-нити
и с крутизны стола соскальзываю,
паря над пропастью топазовою)
и, молчаливые, над бездною
лишь слышится шуршанье крылий
взмывают песней бесполезною,
храня налет небесной пыли,
быть может, просто однодневками,
а может гордым махаоном,
но крыльями взмывают дерзкими
под изумленным нeбосклоном,
пусть издыхающие гусеницы
влачатся по земле печальной,
так некогда святые мученицы
и ведьмы на кострах молчали
А невесомость это страх
А невесомость это страх,
разрыв привычных уз, иллюзий,
И веской тяжестью в руках
не стать обыденной обузе.
Истончена моя печаль
до искры золотой в глазах,
до искрометного луча,
мечтающего о кострах,
но ткань реальности размокла
неотличимы от пустот
заброшенные эмпиреи:
припоминая Эмпедокла,
по краю кратера ползет,
в пустынное жерло глазея,
завороженный светом крот.
Как льётся свет
Как льётся свет в небесный люк!
Гуляет по страницам ветерок,
а я на заре выпускаю из рук
птицу своих тревог.
Как безмятежно ясен день
и головокружительна зелень
на меня же с неба падает тень
птицы моих смятений.
Как вечер тих, и ветер стих,
и ночь глядит на страницу,
а ко мне вернулась верная птица
и закрыла крыльями стих.
Щегол
До чего, щегол, ты щегловит
О. Мандельштам
Свет и свист, и щелк да щелк
прилетел ко мне с утра,
разбудил и растравил,
взбудоражил до нутра,
посвистел он и умолк.
Ты растрава, мой щегол,
укоризна легких крыл,
твой бесхитростный напев
не припомню, как ни тщусь,
растревожив мою грусть,
мне оставил, улетев,
отголосок, эхо, голк.
Болящий дух
Болящий дух врачует песнопенье
Е. Боратынский
Болящий дух смущают расстоянья
прямые, рвущиеся из-под ног
за горизонт. И ложечкой в стакане
застыла пауза, чуть дрожа: молчанье
звенит на перекрестках всех дорог.
Болящий дух! Сосуд непрочный тесен
махровой дикой розе всех ветров;
далекий лекарь духу бесполезен,
осталось бы для странствий и для песен
немного хлеба и немного слов.
Уходит из-под ног дорога: где бы
ни оглянулся неизменный луч
покажет перевернутое небо
и пол-луны краюхой пухлой хлеба,
а на подошвах клочья влажных туч.
Краков
Краков. Час Przeszły и Przyszły *
разделяются только одной
заколдованной гласной,
пережеванной ртом чужеземца.
Замурован дух королей на Вавеле,
а рядом почиют монархи державы иной
Мицкевич, Словацкий
по соседству с Пилсудским
в усыпальнице царской.
Краков. Час прошлый и пришлый
возвещает трубач на костёле Марьяцком
толпам зевак, запрокинувших головы к башне,
шей не жалея, уставивших зенки в зенит.
В готическом сумраке гаснет
многоречивый блуд ротозеев,
и сквозь барочную сладость творений
богоревнивого резчика Ствоша
мрачно взирает на них
Бог крестоносцев,
не мир принесший, но меч.
Польша. Час Przeszły и Przyszły
в образе сына с пулей в затылке
обнимает Matka Boska Katyñska.**
А в час настоящий
по воскресеньям Варшава на Гельде,
а вечером молится в храме.
В час настоящий
на Рош Хашана в полупустой синагоге
заезжий кантор,
почетный гость и потомок высланных силой,
призывает ветхозаветной молитвой
души расстрелянных в гетто
или сожженных в печах.
дымом они унеслись крематорским по небу
иль самолетом назад не вернутся,
разве потомки заедут;
чтобы пожертвовать сотню-другую «зеленых»
на восстановленье могил
да посмотреть, как в еврейском театре
дают пантомиму
на темы Ицхака Переца,
милое светопреставленье для тех,
кто не видел Освенцима.
Смысл затуманен месивом ног,
и не жалея ладоней,
американские дамы
охают вместе со стайкой
мирно щебечущих немцев.
Польша. Час Przeszły и Przyszły
соединились навечно в костёле
святого Костки, где на могиле отца Попелюшко***
объединились поляки в молитве
для терпеливой борьбы и гневной надежды.
сент 2 окт. 1988
* Будущее и прошедшее время (польск.)
** Катыньская Богоматерь (польск.)
*** Католический священник, убитый агентами службы безопасности при Ярузельском.
Перемышль
Галиция. Уютный городок,
баюкающий в сквере стариков,
они досматривают сны о жизни
в воскресный вечер на скамейках-люльках,
их площадь Рынка говором ласкает,
и цокают вопросы: «Со się stało?»
и гербовый медведь застыл на страже,
пустой фонтан и город охраняя.
Мир на земле. На кладбище. Во храмах.
Вот пани Фелнер видит сон о муже.
умершем только десять лет назад.
Он погребен на кладбище еврейском,
(верней, на пятачке средь запустенья)
с расстрелянными рядом, вместе с ними
пан Фелнер проживал однажды в гетто.
Счастливчики-супруги в катакомбах
скрывались, добывая по ночам
объедки (люди добрые кормили);
но все ж их не увез в Освенцим поезд,
как всю родню, и пуля миновала,
и вот теперь он может спать спокойно,
соединившись навсегда с землей.
Объездила полмира пани Фелнер,
подружек навещая, но вернулась
сны досмотреть об этой странной жизни.
Мир на земле. На кладбище. Во храмах.
Неторопливый городок, взбираясь
мощеной узкой улочкою в гору,
минует храм Крестителя поодаль
играет марши духовой оркестрик,
церковный, видимо: в накидках белоснежных
поверх «вареных» джИнсовых костюмов
подростки так старательно выводят
«Прощание славянки» на прощанье.
(среди герани из окна напротив
старушка бойко хлопает в ладоши).
А улочка взвивается все выше,
минуя «кармелиток босоногих»,
взбирается на Замковую гору,
здесь ноги могут отдохнуть немного,
а взгляд скользит по черепичным крышам,
по куполам и треугольным шпилям
туда, где автобаза в синагоге
и каменисторуслый Сан вскипает.
Мир на земле. На кладбище. Во храмах.
Войны как будто не было. Как будто.
И я бы мог родиться здесь однажды,