Мне кажется, нельзя любить по часам. Иначе получается, что я навязываюсь, произнесла она.
А муж? Натали прожила в браке пять лет и только недавно освободилась. Как и я. Неудивительно, что каждый из нас поначалу хотел все переменить, мы оба вернулись к родителям, вот только она не смогла протянуть дольше полугода, а я до сих пор живу со своей старушкой.
Ты же должен понимать: в каждом браке отношения разные.
А он вообще был верующим?
Он и сейчас верующий, улыбнулась она.
А дети?
Так и не договорились, и по прошествии остановки, Нам пора.
Пошли под руку, остановившись перед надвратной иконой, Натали надела платок и повела меня в храм Живоначальной Троицы, пятисотлетние стены пропитались запахами ладана и воска, сейчас на жаре, ароматы тянулись вслед за прихожанами, медленно поднимаясь на верхние этажи. Она сразу пошла в подвал, где располагалась церковная лавка, купила свечки и долго, пока я шарил взглядом по стенам, выбирала образок знакомой, которой предстояла операция на кишечнике в бесплатной больничке. Советовалась шепотком с молоденькой продавщицей в черном, наконец, та достала иконку преподобного Алексия. Святой сильно походил на спасителя, вот только весь в отрепьях, лохмат и нечесан. Купив, Натали, снова о чем-то шепталась, кивнула и наконец-то повела меня наверх.
Там я снова остался один, пока она отдавала записку священнику, стоял перед иконой богородицы, разглядывая потемневший от времени и чада свечей, вспоминая, что было здесь прежде. Кажется, точно не музей. В монастырских покоях, хорошо помню, находилось общежитие ткацкой фабрики, накрывшейся еще в середине девяностых, тотчас же монастырь отошел к церкви.
Затрезвонил мобильный мама. Просила купить хлеб. Я коротко поговорил, отойдя к самой иконе, будто с ней разговаривал, только потом узнал, что отчасти так и вышло изображение называлось хлебной иконой, перед которой я должен ставить свечки для получения хорошей работы. Потом узнал: Натали просила помолиться и за меня.
Мы поднялись наверх, постояли у еще одной иконы богородицы, затем, сходили в другую церковь. Сели на лавочку в теньке: Натали устала. Сперва сидели молча, но моя розовая знакомица не могла утерпеть, стала вспоминать, как полгода назад, поздней зимой, сюда привезли мощи Андрея Первозванного очередь желающих причастится выстроилась на много километров. Она простояла часов шесть, прежде чем коснулась раки. Морозец стоять не давал, хорошо служки бегали, оделяли страждущих блинами. Правда, по сотне рублей штука.
Я и говорю: «друзья, ну что же мы стоим, в гастрономе напротив икра куда дешевле, давайте скинемся, поедим как белые люди». И так хорошо: поели блинов с икрой, псалмы попели, чаем согрелись.
Я накрыл ее руку своей. Натали обернулась на храм, потом на меня. Высвободив ладонь, стала что-то искать в сумке.
Люблю здесь сидеть. Тихо, спокойно. Сразу вся грязь сползает, и помолчав чуть, прибавила: Пойдем потихоньку, скоро автобус подойдет.
Странно все же, произнес я, поднимаясь. Ты ведь сама врач, ну не запирайся, с твоим опытом, давно могла стать. А будешь дарить иконку на удачу.
Поэтому и дарю. Я тебе рассказывала, как у нас хирург больному на ухо локтем надавил во время операции?
Я проводил ее до двери, следующие дни у Натали оказались рабочими, мы собирались снова встретиться, но тут случилась оказия: знакомый забрал машину с ремонта и был готов подбросить до дачи, на четыре дня по такому случаю Натали взяла выходной. Я напомнил о себе, но получил отказ: буду все время на огороде, не хочу, чтоб мой рыцарь видел меня невесть какой. И еще надо поглядеть, будут ли забор красить.
Забор покрасили розовым, конечно. Натали показывала фотографии, сделанные ее раскладушкой, жаловалась, что мальчик, никак не мог поверить, в мою серьезность. «Но я же говорю: Ты на меня посмотри, какой мне еще забор нужен, не красный же, а он как раз красную краску принес и белила. Развел, порадовал меня, убил соседей. Убитые соседи на следующем снимке».
Я ей показывал свои снимки, предложил поставить один из понравившихся в качестве заставки на рабочий стол ноутбука. Она отказалась, улыбнувшись, мол, каждое утро, включая компьютер, буду здороваться с моим рыцарем, а его нет. Я возражал, ну почему же, я здесь. Она озорно заискрила взглядом, спросила напрямую, нравится ли мне. Я отвечал, кажется с какой-то обреченностью в голосе с первого же дня. Натали смутилась, спохватилась, как же так, я столько для нее сделал, а без отдарка до сих пор. Пошли на лоджию, она стала сыпать без разбора кабачки, патиссоны, огурцы, морковь в сумки, набила три, одна порвалась, она немного успокоилась, я принялся откладывать.
Все точно не дотащу, даже до лифта.
Через два дня снова был у нее. Знакомая привезла малину и щедро оделила подружку, та пригласила разобрать ягоды. Натали, готовя основу для варенья, рассказывала о пациенте: мальчике лет двадцати с большим гонором, даже ей с трудом удалось окоротить требовавшего себе особые условия парня. «Могу поселить в ординаторской, говорю ему, но тогда придется отвечать на звонки».
Как они без тебя обходятся?
Иногда звонят, просят придти, подменить. И хорошо, если во второй день, а сразу после смены я с ног валюсь. Я говорю, миленькие мои, ну совесть поимейте, я и так стараюсь, дайте роздых, вздохнула и снова улыбнулась: Не всегда так случается.
Через три дня позвонила, попросила придти. Вернее так, позвонила, но напросился сам, по голосу поняв, насколько Натали не та, к которой я привык за полтора месяца. Встретила меня у лифта, заранее открыв дверь, знакомая розовая пижама, серое лицо. Проводила в кухню.
Позвонила сегодня утром в больницу, Сашу готовили к операции, я ей икону дарила, я кивнул. Вчера вечером звонила, сказала, вот видишь, даже твой человек божий не понадобился, а сегодня утром умерла. До сих пор не своя, и тут же: Не умею я этого делать.
Чего «этого»? не понял я.
Да и она хороша, взяла, хотя заранее знала, что не положит у кровати, не помолится, в церковь не сходит, а она рядом, церковь, в двух шагах, на территории. Божья помощь не получается, раздаю, а только хуже.
Чего «этого»? не понял я.
Да и она хороша, взяла, хотя заранее знала, что не положит у кровати, не помолится, в церковь не сходит, а она рядом, церковь, в двух шагах, на территории. Божья помощь не получается, раздаю, а только хуже.
А были другие? она кивнула.
С мужем так. И с другими. Я люблю бога, но я не умею делиться им, своей любовью. Я не обрядная, я молюсь, я пощусь, я исповедуюсь, мне все прощается, но другим, вот им нет. Прости, что я говорю, мне надо не тебя тревожить, а его, он может один сказать. А может и говорит, но не понимаю, не понимаю ничего, Натали заплакала.
Первый раз видел ее такой, исчезла вся она прежняя, совершенно другая женщина, сорока с чем-то лет сидела передо мной, плакала, не вытирая слез, уставясь невидящими глазами в холодильник и коротко всхлипывала. Я подсел, попытался прижать к себе, она оттолкнула.
Не надо, я другая сегодня.
Я знаю, но
Не надо, и вдруг: Я ведь нравилась тебе.
Ты мне и сейчас нравишься. Я тебя почти каждый день во сне
Она хотела закрыть рот рукой, но промахнулась, будто пощечину попыталась влепить. Сжалась, произнесла «прости», снова долго молчала.
Ничего не выйдет. Я не такая, повторила и снова замолчала. Только глаза просили уйти. Им я и подчинился.
Натали позвонила на следующий день, пытаясь снова предстать прежней. Голос с заметной хрипотцой просил прощения: Натали собиралась на дачу на неделю. А там сам знаешь, связь не ловится. Я молча кивал, пока не сообразил, что Натали не увидит движений головы.
Поедем вместе.
Ты же знаешь, я тоже буду не такой. Мне не хочется. Прости, и тут же: Зато, когда вернусь
Связь нежданно оборвалась, я перезвонил, но Натали больше к разговору о поездке не возвращалась. Говорили о ее делах в больнице, она говорила, я слушал.
Позвонила только через двенадцать дней, до этого домашний отзывался роботом, сообщавшим, что хозяйка пропустила платеж, мобильный недоступен. Сказала, что переехала, теперь до работы всего пятнадцать минут на автобусе, без пересадок. А не другой конец города, час с лишним в одну сторону.
Ты как будто всем мегаполисом отгородилась, наконец, произнес я.
На новоселье не приглашаю, вот разберусь чуть, а то уж очень тут грязно. Перед собой неудобно. Кухня вся черная и холодильник заляпан чем-то. Я тебе позвоню, когда все налажу. Тогда и посидим.
Буду ждать.
Посидим, эхом повторила она, заканчивая разговор. Я положил трубку на базу, молча оглядел комнату. Потом поднялся, смял старую трепаную картонку иконы богородицы и вышвырнул ее в окно. Будто пытался мстить испугавшейся меня чужим подарком.
Через день меня пригласили на собеседование, взяли на работу. Натали могла бы сказать о свечке, поставленной недели назад перед хлебной иконой но ее не было рядом. Совсем не было.
Начало июня 2016Карта памяти
алаверды моей «Ностальгии»
Сижу перед экраном монитора и заворожено смотрю на заставку: камера движется в кирпичном лабиринте, обходя препятствия, минуя тупики, иногда тыркаясь в них и возвращаясь обратно, чтобы снова и снова блуждать в поисках неведомого, пока я не трону мышь или не нажму на клавишу. Как завораживает это блуждание, не знаю, сколько прошло времени, но я по-прежнему сижу перед экраном, не отрываясь, иногда мне кажется, что это я сам брожу в неведомых далях и ищу что-то, давно потерянное, что-то, что так жажду поскорей обрести, и одновременно сижу, ожидая, разглядывая собственные блуждания.
Жизнь состоит из ожиданий, соткавшихся спешными перемещениями от одной точки к другой. И даже сами перемещения эти порой состоят из бесконечного ожидания сидя у окна поезда, самолета, автобуса, глядя на темнеющее или светлеющее небо, на морось или снег, лучи, разбивающие полудрему путника, ждущего своей остановки. Чтобы выйти и пересесть на другой транспорт, который доставит его к другой точке, а покамест его еще следует дождаться. А затем ждать снова, сидя в проходе или у окна, перемещаясь, или добравшись до места назначения, опять ждать работы, обеда, отдыха, времени отхода ко сну, и снова времени отправления рейса.