Аз, Буки, Веди. Избранные стихи и поэмы - Юрий Лифшиц 2 стр.

И дымила она папироскою,
и носила нелепые платьица,
и ругалась она с недоростками,
и могла ненароком расплакаться.

Дремлют пятиэтажные тополи
в беспокойном дворе моей памяти.
Сколько троп мы под ними протопали
до того как подернулись патиной.

Нет уж ни тополей, ни родителей
в стариковских пальтишках заношенных,
нет на лавочках бабушек бдительных
и стучащих с утра доминошников.

Погрустнели пенаты облезлые,
став хрущобами и перестарками,
и захлопнулись двери железные,
и дворы обросли иномарками.

Сломан корт, где мы шайбу футболили,
и в асфальт, не расчерченный в «классики»,
смотрят только коты сердобольные
через окна из модного пластика.

Сколько нынче детей в целом городе,
столько было тогда в нашем дворике.
Не расслышать в теперешнем грохоте 
прятки, салочки, крестики-нолики.

А зимой вместо чистописания
ребятишки на улице носятся,
где красивая девочка самая
мне попала снежком в переносицу.

А когда я вернулся из армии,
целовались мы так с этой девочкой,
что порой улыбалось парадное,
грея нас радиаторной печкою.

Мы лет сорок все так же целуемся,
как когда-то юнцами зелеными,
но не бродим до света по улицам,
ведь подъезды теперь с домофонами.

В этот дом с незнакомыми окнами
я иду, как обычно, проулочком
и встречаю опять под балконами
одинокую прежнюю дурочку.

Покурить бы сейчас с ней на лавочке,
обсудить, что творится по «ящику»,
но боюсь, что старушка расплачется,
и на кой мне курить, некурящему?..

Среди лесов, полей и рек,
степей и грозных скал
веселый Город Мастеров
когда-то процветал.

Далеко ото всех столиц
и крупных городов
собою горд и духом тверд
был Город Мастеров.

Трудились там и стар, и млад
совсем не задарма,
но возводили там для всех
бесплатные дома.

Аллеи, парки и сады
росли как на дрожжах,
и славный Город утопал
в деревьях и цветах.

Одежду шили Мастера,
тачали сапоги,
варили пиво и пекли
блины и пироги.

Растили хлеб, держали пчел
и ткали полотно,
ловили рыбу, скот пасли
и делали вино.

Стихи писали Мастера
и музыку к стихам,
и вечно был набит битком
театр по вечерам.

Играли свадьбы что ни день,
суля влюбленным рай.
А сколько было там детей 
поди их сосчитай.

Детей учили Мастера
лечили стариков
Но вдруг напали Дураки
на Город Мастеров.

Им говорили Дураки:
живете вы не так,
но вас мы можем научить:
мы знаем, что и как.

Никто не ведал, не гадал
об этих Дураках,
но показалось всем тогда,
что правда в их словах.

Хоть было от таких речей
обидно Мастерам,
решили все-таки они
поверить Дуракам.

И те тотчас же принялись
рубить, крушить, ломать,
и, разом все переломав,
сломали все опять.

Лишили начисто всего
наивных Мастеров:
земля, вода и даже свет
в руках у Дураков.

Все развалили, все смели
до крошки, до глотка,
отныне в Город даже хлеб
везут издалека.

Законы пишут Дураки
вершат неправый суд,
а скажешь слово поперек 
в два счета рот заткнут.

Разбогатели Дураки
и в сладком забытьи
на ветер сыплют барыши
чужие, как свои.

А если спросишь про доход 
грозят перстом руки:
нельзя заглядывать, друзья,
в чужие кошельки.

Аллеи, парки и сады
пустили на дрова,
чтоб магазинам застить свет
не смели дерева.

Все исковеркали вконец,
одну имея цель,
чтоб все на свете превратить
в кабак или в бордель.

Теперь не ценится совсем
простой и честный труд,
и если не воруешь ты,
тебя же осмеют.

Не учат ничему детей,
не лечат стариков.
Велели всем за все платить:
не можешь  будь здоров!

Ссужают деньги Дураки
с немалою лихвой,
но если в срок не возвратишь 
ответишь головой.

И Мастерам пришлось тогда
покинуть отчий край,
а сколько с места их снялось 
поди-ка сосчитай.

И разъезжаются они
искать Фортуну там,
где жизнь испортить Дураки
не могут Мастерам.

И все, кто голову еще
имеют на плечах,
бросают дом, чтоб Дураков
оставить в дураках.

Но им на это наплевать,
известно им давно,
что все оставить край родной
не смогут все равно.

Немного в Городе детей,
но много стариков,
и остаются все они
в руках у Дураков.

Не ведает никто из них,
что впереди беда,
и скоро Город Мастеров
исчезнет навсегда.

И не оставить Дуракам
опустошенных мест,
ведь перессорились они
с Придурками окрест.

Среди лесов, полей и рек,
степей и грозных скал
веселый Город Мастеров
когда-то процветал.

Далеко ото всех столиц
и крупных городов
собою горд и духом тверд
был Город Мастеров

Рассеется, как пыль из-под колес,
непостоянной жизни постоянство,
и небо включит радужный насос,
выкачивая время из пространства.

И нолики пойдут, держа в горсти
краюшки неприкаянного края,
чтобы себе на крестик наскрести
в окрестностях расхристанного рая.

Как ростовщик, закрывший уши ватой,
чтобы вкусить оплаченный покой,
здесь повернулись небеса спиной
к земле, пред ними вечно виноватой

В пятьдесят седьмом я вышел в свет
тиражом в один экземпляр.
И хотя моей книге немало лет,
для себя я не так уж стар.

И не молод, чтоб не смежать ресниц,
понимая, что томик мой,
сам собой дойдя до последних страниц,
захлопнется сам собой.

Я был начат в лучшие времена
и рассчитан не для продаж.
Знает только Бог, какова цена
книге той, что выходит в тираж

Я весь этот мир забираю с собой

Живите без света  и плачьте!

Г. Григорьев. Завещание

Я все оставлю вам, когда уйду.
Нет-нет, благодарить меня не надо:
я все-таки возьму одну звезду,
когда уйду тропою листопада.

Да что звезда  всего лишь уголек,
неяркий проблеск на небесной глади,
прозрачной точки призрачный кружок
в какой-нибудь заоблачной тетради.

А кто ее оставил на потом,
наверно, думал: может пригодится,
а век спустя, листая скучный том,
перечеркнет ненужную страницу.

Какая грусть! Какой счастливый час!
Какие несравненные ступени!
Какое незаметное для глаз
мгновенье безответного успенья!

И ничего. И все. И благодать.
И солнце неприступное в зените.
Мне жалко вас без солнца оставлять.
Меня вы только не благодарите.

Уходит человек во тьму,
но остается имя.
О, как не хочется ему
мерцать между живыми.

Как хочется ему вернуть
свое пустое тельце
туда, где вспомнит кто-нибудь
законного владельца.

А если в памяти пустой
он не найдет ответа,
то безымянной тишиной
растает имя это.

Азохнвэй, советские евреи!
И полутораглазый Бенедикт,
постигший все  от ямба до хорея 
до срока отсчитал последний икт.

Видать, стрелецкий вкрался бла́говест,
в канон прамузыки материковой,
в которой дилювическое слово
преодолел георгиевский крест.

Но на ветру трепещет волоконце
живой строки, забредшей в мертвый скит,
из топи блат взошло не волчье солнце
и снова флейта Марсия звучит.

В бессмертной мерзлоте первооснов
немало вас, талантливых жидов.

Немало вас, талантливых жидов,
сбежали от погромов и распятий,
чтобы возглавить вовремя и кстати
кержацкий институт иных миров.

Новосибирск и Хаймыч Исаак 
вполне себе обыденное дело,
призвавшее врача ускорить шаг
от здравоохраненья до расстрела.

Неплох был тот еврейский рядовой,
который, хоть служил у атамана
всего лишь две недели в лекарской,
ждал (не дождался) манны из нагана,

о гиппократах будущих радея,
работавших на матушку-Расею.

Работавших на матушку-Расею
набыченных до одури телят
вела на свет отнюдь не наугад
рука полуопального халдея.

Эстетикою лифшицких наук,
набитых ортодоксии зарядом,
палил он изо всех своих базук
по модерновым авиаотрядам.

И всяческих разумных шагинян,
подобных дневниковой Мариэтте,
брал на философический аркан,
сам далеко не будучи как эти,

кто из-за пары суверенных слов
своих пейсатых не снесли голов.

Своих пейсатых не снесли голов
иные синеблузники, не Шуров,
который оказался жив-здоров
для скетчей, шуток, песен, каламбуров.

Он пел, играл, хохмил и думал втуне:
«Израилевич, мать его ети!
Ну, разве плохо  Лившиц и Рыкунин?..»
Но на эстраду вновь пора взойти

Зато теперь все Манечки в борделе,
нет «Аннушки» и масса «Главсметан»,
Касьяны пашут на своих Ульян,
а песенки зае зае заели

Вы поняли, как стало все немило,
пархатые, куда вас заносило?

Я все оставлю вам, когда уйду.
Нет-нет, благодарить меня не надо:
я все-таки возьму одну звезду,
когда уйду тропою листопада.

Да что звезда  всего лишь уголек,
неяркий проблеск на небесной глади,
прозрачной точки призрачный кружок
в какой-нибудь заоблачной тетради.

А кто ее оставил на потом,
наверно, думал: может пригодится,
а век спустя, листая скучный том,
перечеркнет ненужную страницу.

Какая грусть! Какой счастливый час!
Какие несравненные ступени!
Какое незаметное для глаз
мгновенье безответного успенья!

И ничего. И все. И благодать.
И солнце неприступное в зените.
Мне жалко вас без солнца оставлять.
Меня вы только не благодарите.

Уходит человек во тьму,
но остается имя.
О, как не хочется ему
мерцать между живыми.

Как хочется ему вернуть
свое пустое тельце
туда, где вспомнит кто-нибудь
законного владельца.

А если в памяти пустой
он не найдет ответа,
то безымянной тишиной
растает имя это.

Азохнвэй, советские евреи!
И полутораглазый Бенедикт,
постигший все  от ямба до хорея 
до срока отсчитал последний икт.

Видать, стрелецкий вкрался бла́говест,
в канон прамузыки материковой,
в которой дилювическое слово
преодолел георгиевский крест.

Но на ветру трепещет волоконце
живой строки, забредшей в мертвый скит,
из топи блат взошло не волчье солнце
и снова флейта Марсия звучит.

В бессмертной мерзлоте первооснов
немало вас, талантливых жидов.

Немало вас, талантливых жидов,
сбежали от погромов и распятий,
чтобы возглавить вовремя и кстати
кержацкий институт иных миров.

Новосибирск и Хаймыч Исаак 
вполне себе обыденное дело,
призвавшее врача ускорить шаг
от здравоохраненья до расстрела.

Неплох был тот еврейский рядовой,
который, хоть служил у атамана
всего лишь две недели в лекарской,
ждал (не дождался) манны из нагана,

о гиппократах будущих радея,
работавших на матушку-Расею.

Работавших на матушку-Расею
набыченных до одури телят
вела на свет отнюдь не наугад
рука полуопального халдея.

Эстетикою лифшицких наук,
набитых ортодоксии зарядом,
палил он изо всех своих базук
по модерновым авиаотрядам.

И всяческих разумных шагинян,
подобных дневниковой Мариэтте,
брал на философический аркан,
сам далеко не будучи как эти,