Музы Припарнасья - Виктор Каган 2 стр.

Обошёл я всю квартиру, надо ж мишку отыскать,
заглянул под шкаф, за фикус, в чемодан и под кровать 
соловей без батарейки, пыль и больше ничего.
Мир лишь луч от лика мишки, всё иное тень его!

Всё равно его найду я. Но уж больно ночь темна
и пока светлей не станет, я ещё приму вина.
Пьяный дервиш мне приснится: «Никакого qui pro quo!
Мир лишь луч от лика мишки, всё иное тень его!»

А мишка за диван завалится
и будет там лежать в тиши
пока в мозгу моём заладятся
о мишке грустные стиши.

Оторванная лапа стружкою
сочится на пол из плеча,
а он беспомощною тушкою
лежит и надо звать врача.

Но мне покажется, покажется,
что можно малость подождать
и всё само собой уляжется
пока я буду сочинять.

Слова потянутся, потянутся
целебным чудом из грехов
и раны мишкины затянутся
под пластырем моих стихов.

Поэзия не терпит бантиков.
Ищу я высшей простоты.
Мне мишка улыбнётся с фантика
и скажет: «Женя, гений ты!»

Как мы с мишкою дружили,
просто не разлей вода.
Мишку на пол уронили.
С мишкой страшная беда.

Отделённая от тела
лапа мишкина лежит
и, как звёздочка, несмело
на щеке слеза дрожит.

Мишка спал со мной в постели,
он хороший, он  как я.
Без него осиротели
я и вся моя семья.

С кем теперь делить мне ужин?
С кем теперь я стану спать?
Он мне очень-очень нужен.
Надо что-то предпринять.

О душе пора  не о хлебе.
Забываем о самом главном.
Не хочу журавля в небе,
а синицу в руках  подавно.

Я хочу своего мишку,
что валяется где-то без лапы.
Напишу я о нём книжку,
получу за неё  и в Анапу.

Нет, не тот настоящий мужчина,
кто в хмельном и дурном кураже,
потрясаючи местом причинным,
прётся в дверь, где написано «Ж».

Видишь, мишку враги уронили,
покусившись на родину-мать?
Коль мужчина ты, должен быть в силе,
всех обиженных мишек спасать,

пришивать им и руки, и ноги,
возвращать, как положено, в строй.
Мишки ждут твоей верной подмоги.
Ты ж мужчина, спаситель, герой!

Чем в подъезде, того, целоваться
и дуреть от заморских идей,
должен ты на спасенье бросаться
всех упавших на пол медведéй.

Хоть по отчеству ты не Никитич,
будь Добрыней и Муромцем будь,
чтоб враги, а их тысячи тысяч,
нас с пути не сумели свернуть.

Свалился мишка. Боже мой!
Несчастье кто предугадает?
Я не могу идти домой,
где он без лапы так страдает.

В слезах я мокну под дождём,
со мной рыдает вместе осень.
Любовь, как чемодан  что в нём?
И ручки нет, и жалко бросить.

Какое счастье так любить,
чтобы от горя задыхаться,
с ума по лесенке сходить
к Неве и там навек остаться.

Какая мука жить без мук,
какая благодать несчастье,
когда страдает милый друг
и ты страдаешь с ним отчасти.

Кто нам наврал, что рай земной
ничуть не отличим от ада?
Придти домой и, боже мой,
поднять его  не плачь, не надо.

Свалился мишка. Боже мой!
Несчастье кто предугадает?
Я не могу идти домой,
где он без лапы так страдает.

В слезах я мокну под дождём,
со мной рыдает вместе осень.
Любовь, как чемодан  что в нём?
И ручки нет, и жалко бросить.

Какое счастье так любить,
чтобы от горя задыхаться,
с ума по лесенке сходить
к Неве и там навек остаться.

Какая мука жить без мук,
какая благодать несчастье,
когда страдает милый друг
и ты страдаешь с ним отчасти.

Кто нам наврал, что рай земной
ничуть не отличим от ада?
Придти домой и, боже мой,
поднять его  не плачь, не надо.

Жил он, жил себе, забот не зная,
мягким плюшем согревал меня.
и была ему, как мать родная,
родина и вся моя родня.

Но однажды он свалился на пол
и лежал, как раненый солдат,
с правою оторванною лапой,
помутив от боли чистый взгляд.

Вы бы знали, как боюсь я крови!
Но друзей негоже предавать.
И сурово я насупил брови
и пошёл я мишке помогать.

На себе я мишку с поля боя
вынес, говоря ему: «Не плачь!
Нам сияет небо голубое
и поёт нам Лебедев-Кумач».

Обрóненный мой мишка,
мне без него не жить.
Тут вот какая фишка 
ведь нового не сшить.
А и сошьёшь, обнова 
Федот, да всё не тот.
Не та совсем основа,
не тот совсем компот.

Оторванная лапа,
опилки на полу,
испуганная лампа,
застывшая в углу.
Мне так без мишки страшно,
что и не описать.
От страха бесшабашно
иду его спасать.

Цыганка нагадает
удачу по пути,
а он ещё не знает,
что мне его спасти,
к нему щекой прижаться,
касаньем не спугнуть,
в глаза взглянуть, как в святцы,
и вместе с ним уснуть.

А ты?
Когда медведь свалился,
когда без лапы очутился,
когда валялся на полу
в тоской затянутом углу,
к его прислушиваясь плачу,
когда от горя меркнет свет,
скажи,
ты будешь на удачу
надеяться
или
в ответ
ты круто развернёшь сюжет
и для медведя лазарет,
наложишь парочку лонгет,
чтоб жил с тобой он много лет?!

Я с мишкой много лет дружил,
хоть он не нов, не в этом дело.
Пусть его шёрстка поредела,
но он попрежнему мне мил.

Как был прекрасен наш союз.
Ты мишку на пол уронила.
Я думал, просто пошутила.
Как бы не так. И я боюсь.

Мне говорят, мол, не беда,
вот мы его уже врачуем,
заштопаем, перелицуем
Ах, не волнуйтесь, господа.

Я лапу мишке сам пришью.
А ты меня ревнуешь к зверю,
как будто снова я поверю,
чудачка ты, в любовь твою.

Чернила вышли в феврале.
Я тихо плакал.
Пурга мела по всей земле.
И мишка  на пол.

Свеча горела. Воск стекал,
слезами капал.
А мишка под столом искал 
ах, где же лапа?

Сплетенье душ, скрещенье лап 
как было славно!
Где Айболит, где Эскулап
и Склиф подавно?

Я мишку подниму: «Ну что?
Что, милый мишка?».
Закутаю в кашне, в пальто
и вставлю в книжку.

Пусть бьётся в форточку пурга,
метёт порошей.
Мне с мишкой дружба дорога.
Ведь он хороший.

Пусть у тех, чей медведь, будто грязь, на полу
и с оторванной лапой в далёком углу,
не к Аллаху душа устремится посмертно,
а рассыплется в прах, превратится в золу.

О, прелесть плюшевого мишки,
как бог, хранящего мой сон.
Любви прекрасные излишки 
мне в унисон.
Как дьявольски всё это было
и что влекло,
когда я мишку уронила
себе назло?
Лежит с оторванною лапой.
а я  палач.
И хоть слезами мир закапай,
но, плачь, не плачь
а ход вещей не повернётся
наоборот.
Уже, как тать, к нему крадётся
сибирский кот
В последний миг  откуда сила? 
хвать и в кровать.
Побеждена иль победила?
Да наплевать!

Любовью к мишке дорожите,
вдвойне учитесь дорожить,
и на руках его держите,
чтобы на пол не уронить.
Любить  не спать в одной постели,
в четыре дырочки сопеть,
а жить, чтоб на любимом теле
любимом лапам уцелеть.

Любовью к мишке дорожите,
вдвойне учитесь дорожить,
и на руках его держите,
чтобы на пол не уронить.
Любить  не спать в одной постели,
в четыре дырочки сопеть,
а жить, чтоб на любимом теле
любимом лапам уцелеть.

Я готова себя  до минуты

Всю отдать, до мгновения  Вам.

Подарить! Вы не стали бы вором

Ведь де-факто была я одна,

Но стоит между нами «де-юре»

Неприступной холодной стеной.

Я б любила вас так-то и так-то,
этак тоже и наоборот,
не сбиваясь с прекрасного такта
на занудливый автопилот,
без оглядки и пауз, антракта,
перепутав закат и восход
Но стоит между нами де-факто,
как де-юре закрытых ворот.

Претерпевая медленную юность

впадаю я то в дерзость, то в угрюмость,

пишу стихи, мне говорят: порви!

«А вы так просто говорите слово

вас любит ямб, и жизнь к вам благосклонна», 

так написал мне мальчик из Перми.

Мне претерпеть дано такие страсти,
что перед ними меркнут все напасти,
богами посылаемые вниз
на неразумных чад и их потомков,
блуждающих в рифмованых потёмках,
как под чадрою губ нагих стриптиз.

И юность пыткой бесконечной длится,
язык щекочет слово, как ресница,
а напишу, «Порви,  кричат,  к чертям!».
Послать бы всех. К чему мне эти песни?
Но не поймут и не пойдут, хоть тресни.
Однако, существует где-то там 

я не припомню, это Пермь иль Нальчик 
какая разница?  влюблённый нежно мальчик,
меня ревнуя к ямбу, словно мавр.
Он мне письмо прислал. В нём говорилось,
что Музой мне подаренная милость 
небесный звон божественных литавр.
В письме сквозит такая непорочность
Но, боже мой, откуда эта точность
и пониманья умудрённый дар
у мальчика?! Я снова оживаю,
летит перо и я плевать желаю
на критиков, на смерть, на гонорар.

Сто тысяч стопарей тому назад

Я встретил Музу в местном кабаке.

На ней кокошник был, цветной халат

И туфли на высоком каблуке.

Я угостил плутовку коньяком,

И в голову пришёл мой первый стих.

От радости я писал кипятком, 

Я сроду не писал стихов таких!

Цветной халат, кокошник и боа.
На шпильках туфли. Между пальцев «Кент».
Так Муза появилась с неба, а
к ней тут же устремился пьяный мент.

Я подмигнул ей. И, представьте, вдруг
мент отвалил, в кабак спустилась тишь.
Она  ко мне: «Ну что, мой милый друг?
Ты всё еще с поэзией шалишь?»

Гуляли и любились до утра,
до третьих ошалевших петухов.
Она шептала мне: «Писать пора!»
И я написал два ведра стихов.

Она в меня подумала

Что станет мне женой.

И грянули под куполом

Оркестры в мир иной.

А я сидел и вздрагивал

На каждом бугорке.

Шизофрения дунула?
Кошмаром лезут глюки?
Она в меня засунула
невымытые руки.

Перебирала клапаны
с оттяжкой, с переборчиком.
А я лежал заплаканный,
подрагивая копчиком.

Потом она подумала
в меня, как полагается.
Потом зачем-то плюнула.
И вот стихи рождаются.

Стихи  это очень мужская работа,

Немногим из женщин она по плечу.

Отдельным параграфом нашего КЗОТа

Поэты, я вынести это хочу!

Так ясно, что и объяснять неохота 
что дурочкам мысли простые жевать?
Стихи это очень мужская работа.
Стихи это вам не пахать и рожать.

Стихи это вам не в горящую хату
и тройку коней на скаку удержать.
Про волос и ум  эта мудрость крылата.
Здесь надо немножечко соображать.

И вот я в поту не в седьмом уже  в сотом,
покуда ты в праздности моешь полы,
Рифмую  я гений!  работа и КЗОТа
(а ты не забудь  в паутине углы!).

Я женщин люблю, вот и оберегаю
(а как их от тяжестей не оберегать?),
и оберегая, я так полагаю,
что надобно им запретить сочинять.

А то, понимаешь, такая бодяга,
что как-то неловко, ну, не комильфо 
потеешь ночами, изводишь бумагу,
а в гениях Анна, Марина, Сафо