Возвращаясь домой от Проца, принимавшего на Ленина, можно было не выходить на Крещатик. Но не выйти на Крещатик в новом, только что сшитом, элегантно облегающем демисезонном пальто, когда встречные дамы, заглядываясь на видного Яшу издалека, переводили затем взор на неё, и прищуривались, понимая, откуда и шляпка, и пальто, и туфельки, и видели, как все это добротно и как сидит, не говоря уже о личике без единой морщинки, ради этого стоило и терпеть Проца, и переплачивать за крэм, и менять шляпочниц вслед за Галиной Порфирьевной.
Что же касается встречных мужчин, то, что я могу вам сказать?
Соня была красавица. Белоснежное точно фарфоровое личико, носик, губки бантиком. А ресницы длинные-предлинные завивающиеся свои, а глаза не глазки очи цыганские с карими в золотых блестках зрачками: когда бабушка засыпала над сказкой, я приподнимал веко и он золотился. А ножка маленькая, японская, чуть ли не тридцатого размера, как у Золушки в исполнении киноактрисы Янины Жеймо. А фигурка! На групповых фото её всегда ставили вперед и в центр. Так было, судя по надписям на обороте, и в Полтаве, и в Чкалове, и в Саратове, и в Кисловодске.
И вся она была такая Ах!
Даже когда молоденькая Сонечка превратилась в Софочку, Сонюру, а затем и в Софию Михайловну, «пани министершу», Яша звал ее по-прежнему: «мамочкой», «солнышком», «золотцем», «рыбкой». Несмотря на частое употребление, эти слова у него каждый раз загорались заново, играли, вспыхивали; казалось бы пустой звук, дешевые бирюльки местечкового угодника, стертые, ничтожные, словесная пыль а в любовном прищуре Яшуниного любования теплели они и оживали и, воскреснув в ласковых оборотах и интонациях, имели, как не раз подчеркивал дядя Лёва, категорический успех. Может быть, потому что все объекты его любви соединились в одном предмете, говоря философским языком? Но скажите, зачем и для чего об этом думать? Просто ему хотелось холить, хотелось радовать и угождать, и одевать в самое лучшее, чтобы не стыдно было выйти, наряжать, привозить, доставать, будь то газовое полупрозрачное с буфами, или с глубоким вырезом, открытое, или греческие с длинными ремешочками, подчеркивающие завязочками мягкость ножки, босоножки, или такую итальянскую ночную рубашку, что Соне было неловко надеть, и она отдала её маме, но и мама такое похабство не надевала.
Когда они выходили вдвоем, Яша надевал только колодки, орден не надевал. Всё равно на орден уже никто не смотрел.
У окна
Да, такие дела Такая натура И была ей мала и кухня, и двор с соседями, и цех наката, и даже примерочная у самого Проца Мала и тесна И жизнь, временами казалось, была не в радость, и не то чтобы кто-то утеснял, и вроде бы грех жаловаться, дом полная чаша, и дети, и Яша, и я, и все же почему-то хотелось жалеть и себя, и всех, и печалиться, тосковать Но слезы приходили не сразу.
Следовало сесть с кошкою у окна и, приладив сеть на батарею, напевать о чём-нибудь невеселом. И смотреть туда, куда смотрит Пупка, смотрит, не улыбаясь, будто знает что-то такое о жизни, но молчит, не хочет расстраивать, даже не мяучит
Следовало сесть с кошкою у окна и, приладив сеть на батарею, напевать о чём-нибудь невеселом. И смотреть туда, куда смотрит Пупка, смотрит, не улыбаясь, будто знает что-то такое о жизни, но молчит, не хочет расстраивать, даже не мяучит
Бабуля садилась у окна что-нибудь подшивать, или перебирать гречку, или протирать хрусталь, и вскоре, глядя вдаль, забывалась и тоненько, жалобно, точно нищенка-безноженька, выводила «Марусю», которая отравилась, в больницу её увезли, а оттуда дорога одна, на кладбище, в сырую тесную могилку под тяжелую плиту
И потом другую песню про ту самую Безноженьку, которая ползет и валяется у марусиной оградки, еще более жалисную, и голос Сонин подрагивал, позванивал и утеснялся, и казалось, выводит не она, а Маруся, из глубины и печали.
И так они пели втроем, в унисон, и слезы катились и капали на бандуры, хрусталь или на гречку, в которую как говорят у нас в Полтаве, скочила Вера, старшая Сонина сестра, красавица, и там в этой гречке ее обманул польский офицер Оставалось только отравиться в страшных муках, броситься с ногами под поезд, повеситься на собственной косе, или же ею зарезаться в чистом поле у березки А что делать? Песни-то были о любви. А из песни слово не выкинешь.
Бабушка умолкает. Кошка вздыхает.
Но сделать из этого вывод, что был будто бы какой-то якобы капитан дальнего плавания, которого Яша «спустил с лестницы»? Я бы не стал. Где мы, а где море. И лестницы у нас не было. Две ступеньки крыльца это что, лестница?
Что в карманах у Яши
Если вы надеваете огдена, грассируя а-ля Вертинский, пояснял Проц, мэдали и другие награды, ни о каком платочке, торчащем из нагрудного кармана, речи быть не может. Его место во внутреннем кармане пиджака. Там он не помнется и в случае необходимости скажем, вынуть соринку из глаза ребенку или даме всегда чист и авантажен. Второй платок рабочий пусть будет в заднем кармане брюк. В другом внутреннем бумажник, в боковых, я не зашиваю, футляр для очков, пояснял Проц. И дедушка слушал внимательно, уточнял. Находя место и для документов, и маленькой записной книжки с таким же укрепленным на ней карандашиком, и для безмен-рулетки, для авоськи или кулька, и ключей в чехле, и фонарика, и перочинного ножа, и двух расчесок, одна из которых плоская пряталась в нагрудном кармане.
Лазить у Яши по карманам я, конечно, не лазил, но когда костюм собирались сдать в чистку, все это выкладывалось на стол, причем я не помню, чтобы там не завалялась конфетка, или орешек, и чтобы не приходилось перебивать аппетит или колоть дверью. И такого перламутрового ножика не было ни у кого, и фонарика, «жучка», который работал без батареек. Яша не разрешал брать все сразу. Но с удовольствием раскрывал все лезвия, и даже пинцет и зубочистку, и подстригал для примера один ноготь и тут же затачивал пилочкой. Взвешивал Пупку в коробке для обуви своим безменом, заодно и мерил длину до кончика хвоста. Демонстрировал, какой маленький у него серебристый карандашик в записной с золотым обрезом. И первыми со стола убирал ножик и фонарик, то есть нож и фонарь, без которых ни один разведчик на задание не выходит.
Большой Человек
Раньше я говорил, что дедушка у меня главный, даже очень. А Вовка говорил, что у него папа Солдат. И я не знал, что сказать. А теперь знаю дедушка Герой. У дедушки орден, «Знак Почёта», все пишется с большой с заглавной буквы. И дядя Лёва говорит про него большой человек, говорит, подымая палец, так, что оба слова надо писать с большой буквы Большой Человек, как на ордене и в орденской книжке. А теперь и я знаю почему.
Деда, а за что у тебя орден?
Яша задумывается, но ненадолго:
За войну.
А ты кто был? Летчик, как папа? Танкист? Конник? Генерал? спрашиваю я со знанием дела.
Наш завод давал фронту патроны.
Пули? Да?.. это немного разочаровывает. Я уже стал представлять бой, взрывы, дедушку с гранатой
Миллионы патронов.
Миллионы повторяю я, и дедушка поясняет:
По сто пуль в каждого фашиста.
Сто! это много. И я начинаю считать, Один, два, три я уже умею, десять, одиннадцать, двенадцать под каждый шаг, сорок пять, сорок шесть, сорок семь, марширую, весело, правильно. И дедушка строчит из пулемета.
Из послесловия
Рядом с орденом «Знак Почёта» Яша привинчивает значок «Отличник нефтяной и газовой промышленности». И ценит его не меньше, снимает, когда костюм отдается в чистку, хранит в отдельной коробочке. Но какое отношение имел патронный завод к наркомату нефтяной и газовой промышленности? И почему Яшу наградили так в документе «за досрочное проведение весеннего сева»? эти вопросы я не задавал.
Ноябрь 1941. Яша направлен на работу в Чкалов, в отдел снабжения химзавода. Вот он слева на групповом фото, не в центре, он еще не начальник. 404й поставляет фронту солидол, смазку для орудий и танков. Производство вредное. Пары кислот вызывают кашель, о чем Яше забывать нельзя. И глаза слезятся, краснеют и чешутся, будто запорошенные песком. Тогдато и появилась у Сони привычка давать ему с собой два носовых платочка: для глаз и от кашля. И на заводе он старался не сидеть отчасти и по этой причине. Но главное было в том, что сиднем людей не накормишь.
Штейн (парторг ЦК) ставит задачу просто: «План есть закон. За срыв месячного задания вплоть до высшей меры». Директор, парторг ЦК, секретарь парткома должности расстрельные. И потому гайки закручены до предела, но угрозы уже не срабатывают. Впроголодь норму не дашь. Что такое 600 граммов хлеба?! «Не хлебом единым жив человек. говорит Дворников (директор). А мясом, салом, крупой, селедкой, всем, что достанешь. Фонды довели, а отоварить нечем. Ты понял, Яков?»
«Людей надо подкормить», этой задачи нет в его записной книжке. Но весной 1942 рабочие химзавода стали получать доппаёк.
А придумал он вот что: поехал по колхозам. И увидел есть и овцы, и свиньи. Поголовье может расти, были бы корма. «Всё дадим только сеять не на чем. Трактора, комбайны не на ходу, требуют ремонта, а слесарей нет ушли на фронт. Дайте слесарей!»
Слесарей Яша нашел на 545-м, патронном.
Слесарей дать не могу, отрезал Фролагин, директор. План, сам знаешь. Сорвём расстрел.
А если я сюда пригоню дадите людей?
В рабочее время не дам. Сам знаешь.
А после смены, сверхурочно?
Да ты сначала пригони. Как ты пригонишь? Тягачей нет, а грузовики не вытянут. Пригонишь поговорим.
В танковом училище было три танка, старого образца, но на ходу.
Не дам! сказал начальник. Не положено.
А учения у вас проводятся?
Не понял.
Проведите учения в Акбулаке. А на обратном пути прицепим по 12 трактора. Ночью. Кто увидит? Назавтра другой район. А я дам баранину.
Я дам баранину, обещал он и слесарям на 545-м. Чтобы остались после смены, после 12 часов тяжелой работы. И ему верили.
Дом шоколадный
Я помню ее, хотя никогда и не видел большую, квадратную, как КВН49, и того же практически цвета. И на ней, перевязанной широкой красной лентой, ничего, кроме шоколадного цвета не нарисовано, так интереснее, когда не знаешь, что там, шоколадный Кремль, шоколадный заяц, или избушка с медведями. Цвет говорит сам за себя. И уже мама тянет за ленточку, бант уменьшается, сейчас спадёт, сейчас Я знал, что было в той коробке, представлял и избушку, и большую семью медведей с маленьким медвежонком, и колодец. Но и в моих мечтах крышка коробки ни разу не поднималась. И я не спрашивал: «А еще привезет? И можно ли ему написать письмо, попросить еще, не спрашивал, потому что, понимал, или скорее чувствовал такое чудо лишь бы кому не бывает, лишь бы за что не дается.