На, заполни карту, повелительно сказал милиционер.
Хава села с края стола, стала что-то листать, потом достала чернильницу, долго чистила перо, затем каллиграфическим почерком выводила какие-то слова на карточке из плотной желтой бумаги.
Цанка незаметно, как бы переступая с ноги на ногу, сделал шаг вперед, наклонился, напряг зрение, с трудом прочитал:
«Арачаев Цанка Алдумович, 1905 г.р.
Осужден в 1930 г. за участие в антисоветском заговоре.
Осужден в 1935 г. за саботаж, вредительство и антисоветскую агитацию.
Религиозен, имеет двух жен. Сын ярого контрреволюционера. Рецидивист, неблагонадежен».
Когда Хава кончила писать, начальник прочитал ее писанину, подозвал Цанка.
Распишись здесь.
Арачаев, не читая, поставил подпись.
А ты что, писать умеешь? удивился милиционер.
Научили, пока сидел, постарался пошутить Цанка.
Гм, ну ладно Теперь всё. На сегодня всё. А впредь необходимо являться каждый понедельник к девяти часам, для регистрации.
Как каждый понедельник? пожал плечами Цанка, в изумлении скривил худое, сморщенное долгой неволей лицо.
А вот так каждый понедельник, в девять часов утра. Ясно?
А если я не смогу? Ну, вдруг заболею.
Мы разберемся и, если надо, приедем. Это не все. В следующий раз надо принести справку с места работы.
А если я не смогу? Ну, вдруг заболею.
Мы разберемся и, если надо, приедем. Это не все. В следующий раз надо принести справку с места работы.
А я не работаю.
Вот и устраивайся.
А куда?
Куда хочешь.
Вышел Цанка из здания милиции весь потный, пришибленный, затуманенным, погасшим взором окинул пустую площадь, еще раз невольно прочитал кумачовый лозунг о верности пути и устало побрел прочь от казенных, злых зданий. Серая ворона, сидящая в тени карликового декоративного клена, даже не среагировала на проходящего Арачаева, а только, раскрыв от жары клюв, часто дышала.
За селом, в густом буковом лесу, стало легче, спокойнее, привольнее. «И все-таки я на свободе, я дома», подумал Цанка, и от одной этой мысли ему стало веселее, радостнее. Он даже несколько раз припрыгнул, что-то запел, пошел бодрее.
Густой лес лениво шевелил могучими кронами, щебетали в играх птицы, у небольшого родника друг за другом гонялись многочисленные стрекозы. Вдоль дороги колониями гнездились фиолетовые, желтые и красные цветы шалфея, первоцвета и буквицы. Пахло душицей и переспевшей земляникой, в лучах знойного солнца тускло светились ядовито-черные шаровидные плоды бузины. Вокруг праздничных, как невеста, бело-желтых цветков ломоноса летали озабоченные шмель и шершень. Над далекой мохнатой вершиной горы зависло брюхатое ленивое облако. Был прекрасный, сытый, жаркий июльский день. Арачаев с отвращением невольно вспомнил Колыму, ее короткое комариное лето, вздрогнул от пережитого, огляделся вокруг очарованно, глубоко, сладостно вдохнул, улыбнулся, в блаженстве прикрыл глаза и весело продолжил путь домой, к матери, к детям, к родным.
На следующее утро был у конторы местного колхоза. Когда-то и он был здесь председателем, тогда у него не было не только конторы, но даже стула и стола. Теперь возвышалось неказистое, безликое здание из жженого кирпича с маленькими одностворчатыми окнами. Над конторой висел плакат, призывающий людей к беззаветной любви и преданности Родине и к самоотверженному, творческому труду. Цанка прошел сквозь темный, сырой, узкий коридор, попал в небольшую, набитую людьми комнату. Понял, что это приемная. Из-за закрытой дощатой двери доносился сытый, начальственный голос председателя Паштаева Апти, сына безродного Ясу.
Арачаев сухо со всеми поздоровался, направился к двери председателя.
Там совещание, вскочила секретарша, загораживая путь.
Пришлось ждать. Из кабинета председателя все это время слышна была только грубая ругань Паштаева. Наконец дверь отворилась, и из нее гурьбой высыпало человек пять-шесть съежившихся бригадиров и звеньевых, следом показался озабоченно-властный председатель.
Мне некогда, я еду на совещание в район, гаркнул он секретарше. Буду завтра.
Цанка преградил ему путь.
Салам аллейкум, Апти, твердым голосом приветствовал он председателя.
День добрый, боясь сказать «салам», ответил председатель. Ты ко мне?
Цанка мотнул головой.
Мне некогда, давай завтра.
У меня срочное дело, стоял на своем Арачаев.
Ну, давай, говори.
Может, зайдем? предложил Цанка.
Паштаев засуетился, недовольно вздохнул, посмотрел на часы.
Мне некогда, развел он руками.
Всего пять минут, настаивал Цанка.
Председатель недовольно развернулся, вошел в кабинет, делая вид, что сильно занят, сел за стол, не глядя на посетителя, стал возиться в каких-то бумагах.
Арачаев уверенно подошел к столу, сел сбоку, внимательно вгляделся в лицо Паштаева председатель отъелся: круглые красные щеки в кровянистых прожилках опухли, лоснились жиром и здоровьем. Густые черные волосы были коротко подстрижены, аккуратно зачесаны. Сшитый из добротной бежевой ткани воротник кителя с натугой обтягивал мощную бычью шею. На груди висел значок с изображением Ленина на фоне алого знамени.
Ну, говори, не глядя, бросил Апти.
Мне нужна работа.
Председатель сразу оторвался от бумаг, поднял голову, в упор глянул в лицо Цанка тяжелым взглядом исподлобья.
Работы у меня для тебя нет, твердо заверил он.
Как это нет? удивился Цанка.
Ну нет, что я сделаю. Если хочешь, иди сезонным рабочим, а может, лучше пойти скотником.
Скотником? Это пастухом, что ли?
Да, отрезал председатель, громыхая стулом, встал, направился к двери.
Кровь хлынула в лицо Цанке, руки его яростно сжались.
Ты что хочешь сказать, что я буду пастухом? прошипел он, не вставая со своего места, от гнева боясь смотреть в сторону Паштаева.
Да, да Других вакансий нет или ты хочешь сесть на мое место?.. Больше времени у меня нет, если согласен, пиши заявление, завтра я подпишу, он ухватился за ручку двери.
Стой! вскричал Цанка, бросился к председателю, у раскрытой двери догнал его, в яростном гневе, с выпученными, залитыми кровью глазами схватил его за грудки кителя, рванул назад. Ты что хочешь сказать, что я к тебе пастухом пойду?
Отпусти, отпусти, промычал Апти, багровея лицом, его шея еще больше надулась, стала пунцовой. Отпусти, сумасшедший.
Цанка не отпускал, тянул в бессилии Паштаева обратно в кабинет. Председатель рванулся раз, два, хотел избавиться от рук Арачаева, потом вскричал и с отчаянной силой обхватил мясистой багровой кистью нижнюю часть лица задиры и резко оттолкнул его. Цанка потерял равновесие и полетел в сторону, не упал, изловчился и бросился обратно, однако, получив бешеный удар кулаком, полетел под стол. Забежали люди, схватили Арачаева, силой усадили на стул, ругали, успокаивали. Паштаев кричал:
Вот враг народа, вот кто мешает нам жить. Мало сидел, еще посадим. Тварь недобитая! Кулак! Вы все видели? Милицию сюда
Слух о драке Паштаева и Арачаева в мгновение ока облетел Дуц-Хоте. Табарк, Келика, Дихант и Соби плакали, ждали возмездия властей, нового ареста. Басил и Ески злились на старшего брата, не знали, что делать. С одной стороны, Цанка побили, с другой он сам был виноват, что устроил драку. Да и что-либо предпринимать было бесполезно: любой выпад, тем более против советского руководителя, грозил неминуемой, беспощадной расправой органов власти.
В ту же ночь после долгих разговоров и колебаний решили Арачаевы направить к Паштаеву своего соседа Мовтаева Макуша с целью замирения или просто выяснения обстановки, словесной разведки.
Миротворец Мовтаев возвратился скоро.
Я застал его прямо с дороги, описывал он разговор братьям Арачаевым, пьян, как свинья. Говорит, что никуда заявлять не будет и все давно позабыл, однако если Цанка еще раз объявится в конторе, сказал, что изобьет его до смерти.
Ну скотина, зло фыркнул Ески.
Еще посмотрим, прошипел Басил.
На следующий вечер Цанка взял две бутылки водки и отправился в гости к директору начальной школы Шидаеву Овте. Это было последнее место, где он еще мог найти работу. Литра водки оказалось мало, спасли загашники хозяина. Напились. Разговор был впечатлительный, душевный, понятный только им двоим. Хаяли этот строй, истоптанную судьбу нации, большевистских пособников. В целом Цанка своего добился: Шидаев обещал устроить его истопником и заодно сторожем в своей школе.
Когда пьяный Арачаев, качаясь, еле добрел до дома, его ждали все родственники.
Тебе прислали повестку в ГПУ, озабоченно сообщил Басил.
Цанка одурманенным взглядом осмотрел всех, глупо улыбнулся и как был, в одежде, повалился на нары ничком, прикрывая свою бедовую голову обеими длинными, худющими после заключения руками.
Всю ночь он стонал, во сне бредил, мучился, просил Дихант подать родниковой, студеной воды. На заре опять пришел Басил, уговаривал Цанка идти в райцентр, говоря, что шутить с чекистами опасно, упрекал брата в пьянстве, стыдил его. Однако старший брат отмахивался, лягался, в похмельном бреду ругал всех и всё, грозил перевернуть все ЧК и НКВД вместе с ее прислужниками. Поняв, что все бесполезно, Басил плюнул на всё и ушел со всеми на работу в колхозное поле.
Цанка пришел в себя к обеду. С потерянным, виноватым видом вышел во двор, долго сидел в густой тени ореха, ни о чем не думал, только курил, тяжело кашлял, мучился от болей в голове и груди. Веки воспалились, стали тяжелыми, сумчатыми, снизу фиолетово-бордовыми. Глаза слезились, блестели немой печалью и непомерной тоской.
Под палящими лучами солнца он пошел к роднику, долго сидел на берегу, свесив в холодную воду костлявые длинные ноги. Потом долго купался, пришел в себя, стал в воде кувыркаться, брызгаться, кричать. Под вечер поднялся в горы, рискуя жизнью, ползал по козьим тропам, видел много дичи, жалел, что нет ружья. Под конец, в густых сумерках, забрел случайно, а может и нет, на скалу влюбленных, с гнетущей тоской вспомнил Кесирт, невольно прослезился.
Мрак ночи ложился на землю. Дневной зной резко сменила горная освежающая прохлада. На западе, на дне длинного, искривленного ущелья, еще пылали слабым заревом слоистые неподвижные тучи. Все краски летнего яркого дня вмиг погасли, потеряли многообразие, цвет, жизнь. Всё стало черно-синим, бесформенным, ровным. Все очертания стерлись, растворились в ночи, только покатые вершины гор еще с трудом выделялись на фоне дымчато-пепельного неба.