Плятц!
Еву проглатывает барак. Надзирательница просит ее назвать свои личные данные. Снаружи кажется, что допрос длится бесконечно. Однако всем задают один и тот же вопрос: «Детей нет?» Еву он очень смущает. Неужели лагеря построены для тех, кто не выполнил обязанность, возложенную природой? Услышала ли она этот животрепещущий зов, исходящий из глубины естества? Да, биология, являясь истиной в последней инстанции, всем навязывает свою волю. У Евы не было детей. Ни одно семя пока что в ней не проросло. Но у нее ведь еще так много времени!
Нет, просто отвечает Ева.
На ее животе длинный шрам. Стоя в бараке, она любуется Пиренеями, освещенными лунным светом: они виднеются в маленьком окошке с деревянной рамой за спиной у охранника. Слова кажутся Еве такими далекими, ее взгляд теряется среди вершин, там, где нет людей. Вот чему она принадлежит высоте, где ее душа может дышать чистым воздухом. На ее удостоверении личности ставят печать.
Следующая!
Женщины по очереди подходят к бараку.
Малер!
К бараку приближаются лакированные туфли Лизы.
Детей нет?
У Лизы перехватило дыхание; она трясет головой.
Nicht[37] ребенок? раздраженно повторяет надзирательница.
Нет, отвечает Лиза, опустив глаза, как будто признавая ошибку, за которую ее осуждают.
Парло!
Ноги Диты вязнут в глинистой почве: ее французские туфли-лодочки на каблуках очень тяжелые и громоздкие. Первый шаг и она погружается в грязь до лодыжек, второй и брызги летят вверх, на ее икры. Сюзанна толкает локтем Еву:
Может быть, тут и не будет цыплят, но куры здесь точно есть, ты только посмотри! Я никогда не ошибаюсь!
Дита, запыхавшаяся, вся в грязи, подходит к надзирательнице, ничуть не теряя самообладания.
Ребенок? надзирательница ограничивается лишь этим словом.
Пока что нет. Но оставьте меня на пару минут вон с этими, и все может измениться, отвечает Дита, показывая пальцем на решетку, у которой сгрудились, толкаясь и посвистывая, испанцы, их становится все больше.
Следующая!
Барак похож на волшебную избушку, где всем распоряжается судьба: туда заходит женщина, а выходит уже номер, и все это под пристальным наблюдением двух охранников, вооруженных штыками. Комендант Давернь видит печальные метаморфозы, которыми он управляет, видит имена в списке, но, как только их вычеркивают, ему кажется, что тут же появляются новые. Ночь обещает быть долгой.
Вечерние сумерки
Как тихая жалоба.
Еще слышен крик птиц,
Которых я выдумала.
Серые решетки
Падают.
Мои руки
Снова появляются.
Все, что я любила,
Я не могу это удержать.
То, что меня окружает,
Я не могу это бросить.
Тень меня уносит,
Сумерки сгущаются.
Ничто больше не давит на меня.
Таков закон жизни.
Ханна Арендт
Rubias! Las rubias![38] Испанцы, прижавшись к решетке, воодушевленно приветствуют las rubias, делая им комплименты в отношении цвета их волос; тем временем женщины группами по шестьдесят человек продвигаются по центральной аллее, разделяющей лагерь на две части. Зарегистрированным номерам выдают деревянные сабо. Увы, все они одного размера. Чей-то сабо падает, сразу же увязая в грязи, и доставать его приходится руками. Ритмичный стук подошв по дорожкам Зимнего велодрома сменяется глухим шарканьем по липкой грязи. Под лампочками, раскачивающимися на столбах, сопровождаемые свистом, движутся женщины, медленно, словно в танце, проходя мимо блоков, на которых висят большие таблички с выведенными на них буквами: А, В, С алфавит узников. Каждый блок обтянут колючей проволокой с одним единственным входом и с будкой, возле которой стоит часовой. Лиза пытается быстро сосчитать буквы: тринадцать блоков вокруг центральной аллеи, около трех сотен бараков; план незнакомого города, который нужно запомнить. Она крепче сжимает руку Евы; та не дрожит.
Иногда случается, что люди одновременно, не сговариваясь, смотрят на один и тот же предмет. Ева и Лиза одновременно бросают взгляд на табличку, перед которой их останавливают. Буква G, барак номер двадцать пять. Вот и координаты их кораблекрушения. Почти театральным жестом перед ними открывают настежь прогнившую дверь, за которой смело пробивается зеленый мох, как будто этому обжоре недостаточно остальной территории лагеря, такой же влажной и заплесневевшей. Под непромокаемой парусиновой тканью прямоугольная коробка из необработанной древесины, со светлыми балками и островерхой крышей; как только переступаешь порог, возникает ощущение, будто находишься в миниатюрной церкви, которая еще не достроена. Балки воткнуты прямо в землю; тридцать справа, тридцать слева, между ними около метра. Вот их жизненное пространство: метр на каждую. Это меньше, чем территория, выделенная под мох. Лиза замечает, что внутри бараков все так же симметрично, как и снаружи; коридор, по обеим сторонам которого лежат тюфяки, почти соприкасаясь друг с другом. На оголенной проволоке, свисающей с потолка посреди помещения, раскачивается лампочка. В другом конце этого нового, но уже полуразрушенного здания есть еще одна дверь, прямо напротив первой; длинный коридор словно пролив между двумя вражескими морями. «Может быть, это прихожая ада, а за дверью есть яма, над которой поднимаются языки пламени?» Десяток незастекленных отверстий пропускает потоки воздуха. На них простые деревянные затворки; из-за них ничего не видно. Мира больше не существует. Нет ни туалетов, ни раковин, ни мебели.
Иногда случается, что люди одновременно, не сговариваясь, смотрят на один и тот же предмет. Ева и Лиза одновременно бросают взгляд на табличку, перед которой их останавливают. Буква G, барак номер двадцать пять. Вот и координаты их кораблекрушения. Почти театральным жестом перед ними открывают настежь прогнившую дверь, за которой смело пробивается зеленый мох, как будто этому обжоре недостаточно остальной территории лагеря, такой же влажной и заплесневевшей. Под непромокаемой парусиновой тканью прямоугольная коробка из необработанной древесины, со светлыми балками и островерхой крышей; как только переступаешь порог, возникает ощущение, будто находишься в миниатюрной церкви, которая еще не достроена. Балки воткнуты прямо в землю; тридцать справа, тридцать слева, между ними около метра. Вот их жизненное пространство: метр на каждую. Это меньше, чем территория, выделенная под мох. Лиза замечает, что внутри бараков все так же симметрично, как и снаружи; коридор, по обеим сторонам которого лежат тюфяки, почти соприкасаясь друг с другом. На оголенной проволоке, свисающей с потолка посреди помещения, раскачивается лампочка. В другом конце этого нового, но уже полуразрушенного здания есть еще одна дверь, прямо напротив первой; длинный коридор словно пролив между двумя вражескими морями. «Может быть, это прихожая ада, а за дверью есть яма, над которой поднимаются языки пламени?» Десяток незастекленных отверстий пропускает потоки воздуха. На них простые деревянные затворки; из-за них ничего не видно. Мира больше не существует. Нет ни туалетов, ни раковин, ни мебели.
Две хорошо сложенные заключенные стучат по полу сабо, напоминая жвачных животных, которым не терпится оказаться в стойле, толкаются в узком коридоре, чтобы скорее протиснуться к койкам; одна из них, послабее, вытягивается на полу, испачканном свежей грязью. Лиза, пользуясь неразберихой, пытается занять тюфяк в глубине помещения, чтобы у нее была только одна соседка, с которой можно было бы перекинуться словом, Ева. Кто-то кладет Лизе руку на плечо. Похоже, это лежбище уже занято. Женщина, опередившая Лизу, что-то ворчливо бормочет на эльзасском диалекте. Уважать чужое жизненное пространство, если не хочешь, чтобы тебя покусали: это правило животного мира справедливо и для тех мужчин и женщин, которых человечество обрекло на суровое испытание. Хорошие места заняты: Лиза при свете одинокой лампочки пытается понять, какое из них могло бы быть ее. Многие женщины уже устроились; большинству из них едва исполнилось двадцать лет. Молодым нужен простор, чтобы выжить: как же они выдержат? Женщины втягивают головы в плечи, чтобы не удариться о деревянные доски. Этим вечером они не будут есть. Хватит ли у них сил? «Отбой!» Дверь закрывается за шестьюдесятью жизнями, шестьюдесятью женскими сердцами, наполненными любовью к тем, кого они оставили в дальнем краю.
Они почти не видят друг друга, зато в сумерках слышнее их голоса, отчетливее прикосновения. Женщины на ощупь ищут подруг, тех, рядом с кем ехали в поезде. Слышно, как повторяют имена, словно эхо в темной пещере, призывающее лучик света.
Лиза, ты здесь?
Да.
Где?
Тут. А ты?
Здесь.
Она не одна в этой тьме, потому что рядом Ева. Когда на каждый вопрос получен ответ «да, я здесь», шум в бараке постепенно стихает. Женщины падают на тюфяки, сшитые из ткани в бело-синюю полоску, глубже вжимаются в солому, чтобы было не так холодно.
Сидя по-турецки, Лиза открывает чемодан и пытается нащупать там жилет. Вдруг под большим и указательным пальцами она чувствует нечто такое, о чем давно забыла. Лиза вынимает из чемодана маленькую тирольскую куколку. Фрида спрятала ее туда, когда дочь уезжала, а та ничего не заметила. Лиза закрывает куколке глаза, не желая, чтобы она видела свою хозяйку в этой мерзкой клоаке, поправляет красный передник и зеленое платье, как делала в детстве, когда ложилась спать. Прикосновение к этой ткани, которую Лиза могла гладить часами, когда боялась грозы или школьных экзаменов, стирает границы времени
Берлин был прекрасен в то время, когда отец Лизы перевез туда Фриду незадолго до рождения дочери. Они уехали из австрийского Тироля. Берлин сверкал в лучах света. Отец Лизы служил в банке, занимал скромную должность, но умел создавать, пусть даже в полупустой квартире, которую они сняли, ощущение изобилия и безопасности. Что бы ни случилось, Якоб Малер умел добиться всего. Если бы он сейчас, как раньше, взял Лизу на руки и прижал ее к своему любящему сердцу Он погладил бы дочь по шее, растрепал бы ее волосы своими большими ладонями, и все было бы забыто. За круглыми очками с толстыми стеклами блестели маленькие глазки, уже тогда казавшиеся ей далекими. Отец помог Лизе задуть пять свечей на праздничном торте, подарил ей в тот день маленькую куколку, привезенную из тех мест, где его дочь была зачата. Куколка была красивой и мягкой на ощупь Лиза гордо принесла ее в школу, чтобы похвастаться перед друзьями. Но маленькие бесята лишь посмеялись над ней: у самой волосы как смоль, непослушные пряди торчат в разные стороны, а у куклы светлые аккуратные косички! В тот день их класс ездил на экскурсию на Ванзе, остров в центре города, окруженный тремя озерами, куда приезжали купаться, когда было тепло. Там Лиза потеряла новую куклу, из-за которой в классе поднялась такая шумиха. Девочка вернулась домой расстроенной, решив больше никогда не смотреть отцу в глаза и чувствуя себя недостойной этой гигантской руки, сделавшей ей такой хороший подарок.