Ее живот округлился. Никто из окружавших ее людей этому не обрадовался. Она всех разочаровала. Отца потому что согрешила, мать потому что поправилась. Для того чтобы зачать ребенка, нужны двое, но иногда женщина одна несет на себе последствия любовных утех. Родители держали Еву взаперти, подальше от любопытных и враждебных взглядов.
Однажды по ее ногам потекла струйка крови. Еву забрали в больницу
Она проснулась в одиночестве в холодном зале. Металлическая койка была похожа на кровать Александра. На стене деревянный крест с толстыми черными гвоздями, пронизывающими руки и ноги Христа, намазанные красным воском. Ева приподняла одеяло и увидела огромный шрам, перерезающий ее живот.
Приехал отец, чтобы забрать ее домой. Об этом никогда больше не говорили, он ей запретил. Ева так и не узнала, чего лишилась.
Приехал отец, чтобы забрать ее домой. Об этом никогда больше не говорили, он ей запретил. Ева так и не узнала, чего лишилась.
После этого случая, несмотря на изгнание, несмотря на ночи, проведенные с Луи, ей больше не удалось забеременеть.
Сбежать от репрессий с тремя су в кармане или отправиться во Францию ради свободы и сохранения человеческого достоинства. Работать не покладая рук за скудный паек или уехать в Палестину из чисто идеалистических побуждений. Вот два пути юности, которая не намерена позволять новому немецкому правительству плевать ей в лицо. Отцы ничего не понимали. Пусть проявит себя, убеждали они сами себя в отношении Гитлера. Что он может сделать? Худшее еще было впереди!
6 июня 1940 года
Мой дорогой Луи,
с тяжелым сердцем я направляюсь к своему соломенному тюфяку. На небе сегодня идеально круглая луна, окруженная тысячами звезд; кажется, их столько же, сколько и окружающих меня женщин. Вечером я закрываю глаза в надежде на то, что завтрашний день будет лучше. Но настанет ли когда-нибудь этот завтрашний день? Сколько усилий нужно для того, чтобы каждое утро отрываться от земли, корни которой оплетают наши лодыжки? Перережем ли мы их когда-нибудь, чтобы танцевать, как в нашу первую ночь? Тогда на небе горели только две звезды, такие яркие: это были мы с тобой.
Подумать только: я продолжаю жить, несмотря ни на что! Здесь ходят слухи, что взятие Парижа дело нескольких часов, что немецкие войска уже возле Труа[45], что поезда с беженцами бомбят, а ты можешь быть в одном из них. Мое сердце должно было бы остановиться, но я чувствую, как оно упорно бьется в груди. Мне грустно, я страдаю, Луи, но сильнее всего моя ярость. В то время, когда разрушение неизбежно, нас бросают за борт. На остров, где нам нечего делать, кроме как загорать на солнышке. Я хотела бы сражаться рядом с тобой. Если Париж падет, будет ли это концом всего? Мой Луи, ты еще вспоминаешь обо мне, о несчастной женщине, которая смогла дать тебе только себя?
Нет ничего более ценного в этом мире, чем ощущение, что ты живешь для кого-то. Для него, когда ты носишь его в себе повсюду, а его уже нигде нет.
Летние дни в лагере похожи на отпуск. Мухи атакуют бараки. Женщины проводят время на улице, в одних бюстгальтерах, растягиваются на молодой траве, которую коменданту не хватило духу скосить. Женщины играют в прятки, поливают друг друга водой, обсуждают мужчин, которым их не хватает, мужчин, с которыми они хотели бы встретиться, выбирают лучшую подругу, с которой становятся неразлучными и ради которой продолжают надеяться. Охранники обходят заграждения, подшучивая и посмеиваясь. Большинство из них были мобилизованы из разных уголков страны. Им тоже пришлось с кем-то расстаться.
Лиза не выставляет на солнце свое кружевное белье, каждый день на ней белая рубашка, доходящая до колен, с воротником, плотно прилегающим к шее. Еве удалось убедить подругу укоротить рукава. За этим следует жаркий спор по поводу длины: Лиза хочет обрезать их по локоть, тогда как Ева предлагает до плеч. В конце концов одна рука Лизы оказывается полностью обнаженной, в то время как другая открыта лишь наполовину.
Островерхая линия Пиренеев, которая в первые дни на некоторых женщин действовала подавляюще, теперь кажется надежной стеной, возведенной для того, чтобы охранять и защищать их.
Ты не думала о том, что находится за горами? спрашивает Лиза.
Наверное, то же, что и здесь. Другой лагерь, другие женщины.
А может быть, там ничего нет
Думаешь, все разрушено?
Нет, я просто хочу сказать, что, может быть, за этими горами уже ничего нет. Мы на краю света. Может быть, там пропасть, в которую мы упадем, как только к ней приблизимся?
Значит, здорово, что мы здесь заперты, ведь благодаря этому никто из нас не подойдет к краю пропасти. Смешно, но колючая проволока действует на меня теперь успокаивающе. Человеческий разум удивительно устроен: самая маленькая комнатка может казаться огромной тому, кто в ней живет.
Тут Ева, вздрагивая, перестает философствовать и начинает плакать.
Он думал, что по крайней мере я останусь дома, в безопасности. А теперь мы оба далеко от дома, он никогда не узнает, где я. Я даже не могу написать соседям, потому что писать письма в мой квартал запрещено, и неизвестно, как долго продлится этот запрет. Сюда не придет ни одно письмо. Как же мы найдем друг друга? Ты вообще можешь себе это представить?
О ком ты говоришь?
О своем женихе, о Луи.
У тебя хотя бы есть о ком думать. Ты не так одинока, как я.
Но я старше тебя. Выйдя отсюда, я наверняка буду уже слишком стара для того, чтобы родить ему ребенка, и Луи не захочет на мне жениться.
А я? Среди моих единоверцев считается, что я уже не гожусь для брака.
Впервые подруги делились переживаниями, которые не давали им покоя: о возрасте, о прошлом и о будущем, которое у них отнимут. Остальным Лиза кажется очень замкнутой, немногословной. Ее называют «девственницей-молчуньей», так мало она говорит. Кажется, что она живет по ту сторону здравого смысла, избегая тех, у кого он может быть.
Признание подруги вызывает в памяти Лизы давно забытое воспоминание. 1928 год. Шел первый семестр в Берлинском университете имени Гумбольдта. Ей было восемнадцать лет, и она верила в то, что ей посчастливилось родиться в самый замечательный период истории Германии. Ее тезка, еврейка Лиза Мейтнер, была недавно назначена деканом физического факультета. В Пруссии это было впервые! Лиза выбрала исторический факультет. Она станет журналисткой, ничто ей не помешает, ведь женщины уже могут заниматься физикой, учить студентов!
Один из ее преподавателей отметил ее тягу к знаниям. Но Лиза отставала от остальных студентов. Она из скромной семьи и поэтому не получила достойного среднего образования. Лиза хорошо читала и писала, гораздо лучше, чем ее мама. Преподаватель, итальянец по происхождению, предложил девушке свою помощь: каждый вторник он бесплатно будет давать ей по вечерам частные уроки. Лиза была прилежной и доверчивой. Она обладала прекрасной памятью, но была настолько любопытна, что от истории Франции перескакивала к истории Греции, затем переходила на Римскую империю, заканчивала Персией и в итоге уже ничего не понимала. Ей нужно было время, чтобы усвоить пройденное. Каждый раз дополнительные уроки заканчивались поздно, Лиза и ее учитель были голодны. Он жил недалеко от университета, на шестом этаже старого здания. В его квартире не было излишеств, казалось, ее стены вот-вот рухнут. Повсюду книги, мало света, но на окнах ароматические растения в горшочках: базилик, душица и тимьян, и каждый раз, когда он открывал окна, комната наполнялась благоуханием.
Был май, приближались экзамены. Лиза носила платье с пояском на талии. В тот день она накрутила волосы на бигуди и уложила их в модную высокую прическу, сама не понимая зачем. Когда урок закончился, Лиза направилась к двери, но оказалось, что она заперта. Учитель грубо схватил ее за руку. Лиза хотела уйти, но ее как будто парализовало. Он сказал ей, что нет ничего удивительного в том, что в первый раз это страшно, затем убрал волосы с ее шеи и приблизился к ней губами. И тогда Лиза вцепилась зубами в его ухо. Учитель оттолкнул ее, эту истеричку, которая сама не знает, чего хочет! И Лиза торопливо спустилась по ступенькам.
Она бросила университет. Маме ее поступок был непонятен: она целыми днями шила, орудуя иглой так усердно, что ее пальцы стирались в кровь, и все для того, чтобы заплатить за обучение. Ее дочь повзрослела, но стала опасаться собственной женственности: в ее понимании женственность была слабостью, которая заставляла ее кусаться.
Спи, мой малыш, спи,
Спи, мой малыш, спи.
Там дальше, на ферме,
Есть барашек белый.
Он хочет укусить тебя, он смелый.
Но тут пастух приходит,
Барашков всех уводит.
Боже, какой ужас!
Что, впервые увидела свои прелести?
Лиза, стоя перед чаном для умывания, с отвращением смотрит в вырез рубашки на низ своего живота.
Грязная тварь!
Может быть, это и не очень красиво, но он не кусается!
Конечно, кусается! Если я его трону, он меня укусит!
Там что, чешется?
Он шевелится, шевелится!
Тем лучше, значит, он еще жив!
Раздави его, раздави! кричит Лиза Сюзанне, боясь пошевелиться.
Не хочу, еще не время, отмахивается та.
Клоп! наконец изрекает Лиза, поднимая рубашку до талии и отворачиваясь с гримасой ужаса на лице.
Круглое насекомое с длинными усиками медленно подползает к ее животу по внутренней стороне бедра. Сюзанна хватает свой сабо и энергичным жестом убивает его.
Нужно было узнать, поднимается он или спускается это разные дороги.
Мысль о целой колонии клопов, копошащихся в ее нижнем белье, приводит Лизу в ужас:
Gai kaken oifen yam!
Мысль о целой колонии клопов, копошащихся в ее нижнем белье, приводит Лизу в ужас:
Gai kaken oifen yam!
И что это значит?
Иди сть в море! отвечает она с отвращением.
Большинство женщин сегодня впервые услышали звук ее голоса. Выражение, произнесенное Лизой, вызывает громкий смех. Вши в этом нет ничего удивительного. Это обязательная часть программы. Чесотке тоже удивляться не приходится. Раз твое тело зудит, значит, ты жив. А учитывая то, как сильно похудела Лиза, скоро для чесотки останется не так уж много места.
Вы смеетесь, а ведь мы этого не заслуживаем!
И к кому же ты пойдешь плакаться? спрашивает Сюзанна. Станешь заполнять книгу жалоб для недовольных женщин? Тогда тебе придется постоять в очереди, там уже куча народу. А если хочешь пожаловаться Грюмо Ты знаешь, чего это будет стоить.