Наши страны борются сейчас против общего врага немецкого фашизма. Я надеюсь, что, вернувшись, вы никакой клеветы не будете распространять о Советском Союзе.
Я могу дать слово, сказала Полина Львовна, что никакой клеветы о Советском Союзе я распространять не буду. Наоборот, после победы с трибуны сейма, в печати, всюду и везде я буду говорить правду, только правду и всю правду.
Возражать было нечего, и она уехала, провожаемая мрачными взглядами начальства и нашими завистливо-восхищенными.
Труд
Помню, когда я была бригадиром полеводческой бригады, мы выращивали капусту. Капуста в тех местах спасала все лагерное население от цинги. В условиях вечной мерзлоты мы нянчились с капустой, как с ребенком: по нескольку раз в лето удобряли и подкармливали ее, укрывали дымом от заморозков, без конца поливали. Как мы радовались, когда вопреки засухе, вечной мерзлоте, вопреки июньским снегопадам на наших участках завивались белые головки! Мы были очень голодны, но никогда не позволяли себе съесть несозревшие кочаны. Мы обрывали крайние листочки и варили серые щи. Однажды я, пройдя по полю, заметила, что у целых рядов капусты нет сердечек, средних листочков, из которых развивается кочан. Я сначала подумала, что это очередной вредитель съедает их и нужно немедленно начинать с ним борьбу. И вдруг я увидела, как одна из работниц нашей бригады, уголовница Валя, преспокойно отрывает сердечки и, как семечки, их грызет.
Почему ты это делаешь? Ведь ты погубишь весь урожай!
Она тупо улыбнулась и ответила:
А на кой он нам нужен? Все равно начальничек кормить будет.
Я чуть не избила ее, ярость залила мне глаза, а она невинно улыбалась.
С чего психуешь?
Труд был единственно человеческим, что нам оставалось. У нас не было семьи, не было книг, мы жили в грязи, вони, темноте, в женском бараке висела страшная ругань. Мы терпели унижения от любого надзирателя, который мог ночью войти в барак, выстроить полуодетых женщин и под предлогом обыска рыться в наших постелях, белье, читать письма, дневники. В банях нас почему-то обслуживали мужчины, и когда мы протестовали, «начальники» посмеивались и отвечали: «Снявши голову, по волосам не плачут». Труд был человечен и чист. Мы делали крестьянскую работу, которую до нас делали миллионы и миллионы женщин.
Жизнь показала, что, поборов неумение, физическую слабость, получив трудовые навыки, а главное, иначе относясь к труду, мы стали работать лучше деморализованных уголовников, хотя они в массе своей были моложе и сильнее нас и вышли в большинстве из неинтеллигентных семей, где физический труд усваивался с детства. «Раскулаченные» крестьянки, конечно, работали лучше всех, но бригадиры (бывшие кулаки) дрались за «политиков», несмотря на то, что с блатарями им было легче сговориться, а с нами надо было отказаться от любезного сердцу мата. Они знали, что мы будем работать добросовестно и систематически, уголовники же рванут за час так, что за ними не угнаться, а чуть отвернется бригадир, лягут и будут спать, пусть вянет рассада, пусть мороз побьет молодые растения.
Тяжелый крестьянский труд на природе, вдали от конвоиров, вдали от чужих, злых людей, оставил единственно светлые воспоминания во мраке лагерной жизни.
Бывало, уйдем мы нашим звеном в шесть человек далеко в поле. Трое косят, трое гребут. Идешь с косой по полю. Светлый простор бедной колымской земли лежит перед тобой. Чудесный аромат увядающего поля. Бледное, прозрачное небо. Мысли текут свободно, вспоминаешь все прекрасное, что было в жизни. И начинало вериться, что этот извечный труд, эти поля и небо это настоящее, это то, что было, будет, а весь неестественный ужас того, что с нами произошло, уйдет, как уходили с Руси татарские орды.
Больно было, когда труд, в который мы вложили все, что осталось у нас человеческого, оказывался издевательским, бессмысленным трудом для наказания.
Мы долбили в мерзлой почве канавы для спуска талых вод.
Работали на пятидесятиградусном морозе, тяжелыми кайлами. Старались выработать норму. Если за ночь снег заносил неоконченную канаву, мы ее очищали и углубляли точно до нормы. Вероятно, никто не заметил бы недоделанных десяти-пятнадцати сантиметров, но это был вопрос чести ведь вода с полей пойдет не так, как надо.
Это был очень тяжелый труд. Земля как цемент. Дыхание застывает в воздухе. Плечи и поясница болят от напряжения. Но мы работали и важно рассуждали, что иначе, как тяжелым трудом, кровавыми мозолями, отмороженными ногами, не одолеешь колымскую землю.
Уголовники ругали нас последними словами, потому что мы доказали, что можно сделать в десять раз больше, чем делали они. А весной, когда земля оттаяла, пустили трактор с канавокопателем, и он в час провел канаву такую же, как звено в шесть человек копало два месяца.
Почему же все канавы не копать так? наивно спросила я у десятника.
А вы что будете делать? На боку лежать и поправляться? Нет, милая, в лагерь вас привезли работать!
Мне стало необыкновенно стыдно за возвышенные мысли и речи. Боже, какой позор! Нас наказывали бессмысленным трудом, а мы выполняли наказание с энтузиазмом! Какие рабы! Я поклялась больше не вкладывать в труд души и обманывать, где смогу. Мне это не удалось, я не смогла переделать свою природу и работать «по-блатному», но энтузиазма поубавилось.
И все-таки труд нас спасал. Среди «политиков» была категория людей, отказывавшихся от труда. Многие женщины боялись тяжелого труда. Одни находили у себя сотни болезней и предпочитали получать пониженную норму питания, но не надрываться на работе, другие (гораздо реже) шли на сближение с начальниками, и те устраивали их на легкую, блатную работу. Почти все уклонявшиеся от работы погибли. Те, кто шел на проституцию, потеряли внутренний стержень, упорство, собранность, гордость. При первой же неудаче, попадая на общие работы, они погибали под их тяжестью. Те, кто не работал, ссылаясь на отсутствие сил и болезни, погибали от голода, а также от духовного расстройства, вызванного отсутствием могучего отвлечения труда, требовавшего напряжения всех физических и духовных сил. Бывали случаи, что погибали и те, кто работал, но гораздо реже. Так было у женщин.
У мужчин же за один-два золотопромывочных сезона самый здоровый мужчина превращался в инвалида.
Мужчины, естественно, не могли любить труд, который их убивал, и с ужасом говорили о приисках.
«Чертово колесо»
Маленький лагпункт, который мы прозвали «Чертово колесо», состоял из двух рабочих палаток, домика, где жила охрана, и палатки бригадира. Население «Чертова колеса» сорок пять человек. Сорок заключенных женщин, из которых тридцать три жили в рабочей, «политической» палатке, а семь в палатке, получившей название «веселой».
В нашей рабочей палатке были нары. Собственного имущества не было почти ни у кого, постели укрывались солдатскими одеялами, подушки были набиты соломой. Днем там никто не оставался, кроме старушки дневальной, топившей печи.
Вечерами рано ложились спать, измученные тяжелым трудом. Иногда попадала в барак книга, и кто-нибудь вслух читал при свете самодельной коптилки.
Собирались на нарах группами и тихо разговаривали, чтобы не мешать спать измученным женщинам.
Совсем другая картина была в «веселой» палатке. Там стояло семь деревянных кроватей, покрытых розовыми, голубыми, цветастыми одеялами. Подушки с вышитыми наволочками. На наволочках изображены красивые, с глазами в пол-лица, девицы, голубки, цветы и вышиты надписи, вроде «Приснись мне, милый, люблю, нет силы» или «Днем и ночью без тебя нет мочи». Над постелями висели самодельные коврики из мешков с вышитыми кошками, лебедями, цветами, японками. На столе стоял предмет нашей зависти настоящая керосиновая лампа со стеклом.
Девицы из «веселой палатки» работали отдельно от нас и приходили с работы гораздо раньше, часа в два-три. Кроме того, они часто болели и получали разрешение не выходить на работу. В этой палатке веселились далеко за полночь. Визжала гармонь, визжали пьяные голоса девиц, хрипели мужские.
Организатором веселья был бригадир, Сашка Соколов, одесский жулик, хитрый и ловкий, как черт. Он завел довольно выгодное предприятие, принимал гостей с соседних приисков, угощал их спиртом, приятной беседой, обществом девиц. С нами Сашка тоже неплохо ладил, ему надо было, чтобы мы не жаловались и работали. Чтобы мы не жаловались, он организовал нечто вроде карантина: в течение года, пока мы там пробыли, нас не выпускали из поселка, к нам никто не приезжал из начальства. Работать мы были вынуждены, потому что иначе нас не кормили. В остальном Сашка нам не надоедал, и мы даже отчасти любили его, потому что он ни во что не вмешивался и не воровал у нас продукты. Ему не надо было воровать. Человек коммерческий, он умел получать солидные доходы от гостей, посещавших «веселую палатку».
Формально расселялись по статьям: бытовые в «веселой палатке», политические в рабочей. Однако в нашей политической палатке было несколько крестьянок-старух с бытовыми статьями, против чего Сашка не возражал. Зачем ему были эти старухи? Но однажды к нарам, на которых я спала, подошла молодая девушка Алла Швандер и довольно вежливо попросила: «Возьмите меня к себе, я не хочу в ту палатку». Мы ее пустили. Это была рослая, красивая девушка двадцати лет, с хорошей речью. Попала она в лагерь, как наводчица шайки жуликов. Ее родители, интеллигентные люди, не заметили, как семнадцатилетняя Алла подружилась на катке с каким-то молодым человеком, сошлась с ним, а он оказался главарем шайки. Алла была добрая девушка, но с очень слабой волей, внушаемая. Она сама знала этот свой недостаток и наивно просила нас: «Мне осталось сидеть один год (срок у нее был три года), не отпускайте меня в ту палатку, а то я испорчусь».
Формально расселялись по статьям: бытовые в «веселой палатке», политические в рабочей. Однако в нашей политической палатке было несколько крестьянок-старух с бытовыми статьями, против чего Сашка не возражал. Зачем ему были эти старухи? Но однажды к нарам, на которых я спала, подошла молодая девушка Алла Швандер и довольно вежливо попросила: «Возьмите меня к себе, я не хочу в ту палатку». Мы ее пустили. Это была рослая, красивая девушка двадцати лет, с хорошей речью. Попала она в лагерь, как наводчица шайки жуликов. Ее родители, интеллигентные люди, не заметили, как семнадцатилетняя Алла подружилась на катке с каким-то молодым человеком, сошлась с ним, а он оказался главарем шайки. Алла была добрая девушка, но с очень слабой волей, внушаемая. Она сама знала этот свой недостаток и наивно просила нас: «Мне осталось сидеть один год (срок у нее был три года), не отпускайте меня в ту палатку, а то я испорчусь».