Однажды Керта проснулась от острой боли и поняла, что ей сделали какой-то укол. Затем она на время потеряла сознание, а очнувшись, услышала свою речь: говорила она по-русски, рассказывала о себе всю правду, рассказывала о завербованном ею финне, об агенте-помещице.
После таких признаний уже нельзя было сопротивляться следствию. Был суд. Керта и завербованный ею финн были приговорены к смертной казни, а женщина-агент к десяти годам тюремного заключения.
Керта смирилась со своей судьбой, ей только хотелось, чтобы поскорее все кончилось. Мучила ее вина перед доверившимся ей финном и его пятью детьми.
В это время шел уже 1940 год, близился конец финской войны.
Приговор почему-то сразу не привели в исполнение. Керту перевели из Хельсинкской тюрьмы в монастырь, где она была одна. Книг и газет ей не давали. Единственным развлечением было посещение богослужения. Может быть, перед смертью ее хотели примирить с Богом.
Наконец однажды ей велели собираться, ее примет начальник тюрьмы. Она была в полной уверенности, что ее ожидает смертная казнь.
В комнате за столом сидел пожилой мужчина, очевидно, начальник тюрьмы. На столе стояли часы, стрелки показывали без четверти двенадцать.
Сядьте, сказал мужчина.
Прошло пятнадцать минут. Часы пробили двенадцать. Он встал и велел встать ей. Он сказал:
Война окончена. Вы и другие осужденные помилованы. Единственное, что вы обязаны сделать, сегодня же покинуть Финляндию. Навсегда. Выйдите в соседнюю комнату, там ваши вещи.
Керта вышла. Там в идеальном порядке висели ее вещи. Она оделась. Ей сказали, что ее хочет видеть двоюродный брат Ноуртен. Керта согласилась.
Около монастыря ее ждал молодой мужчина, похожий на ее отца. Это был сын брата отца, профессор университета. Вместе они пошли на вокзал. Ноуртен зашел в кассу и взял билет в Швецию. Керта категорически отказалась. Она едет в Ленинград, в России у нее сын, мать, кроме того, она должна рассказать о всех безобразиях ее отправки в Финляндию, оправдаться.
Вы не знаете своей страны, сказал ей Ноуртен. Вас сейчас же посадят в тюрьму, и вы ничего не докажете!
Они проспорили весь день. Когда объявляли поезд на Ленинград, он не пускал ее, к поездам в Швецию не шла она. Наконец он понял, что ее не переспорить, и посадил в ленинградский поезд.
В Ленинграде на вокзале ее уже ждали и прямо повезли в тюрьму. Ее заставили принять полухолодный душ и с мокрыми волосами, замерзшую, втолкнули в совершенно пустую холодную комнату.
За вами придут, сказали ей, ждите.
Она сидела до утра, скорчившись, замерзшая, возмущенная таким приемом.
Утром открылась дверь и вошла женщина в форме. Она несла миску горячих, дымящихся щей.
Не замерзли? весело спросила женщина. Сейчас погреетесь.
Керта подошла к ней.
Спасибо, сказала она, сейчас погреюсь!
Взяла миску и неожиданно надвинула ее на голову надзирательнице.
Горячие щи залепили той нос, глаза. Она закричала, вбежала охрана, Керту избили и оттащили в подвальный этаж, где, оказывается, помещался сумасшедший дом. Вот там Керта узнала, что такое советская тюрьма!
Кормили впроголодь. Заключенных было столько, что не только лежать, не всегда можно было найти место, чтобы сесть. Сумасшедшие отнимали друг у друга хлеб. Никаких врачей не было. Драки, ругань. Наконец кто-то сказал Керте, что раз в полгода бывает медицинская комиссия. Здоровых переводят в тюрьму, больным назначают лечение. Комиссия должна быть месяца через два.
Горячие щи залепили той нос, глаза. Она закричала, вбежала охрана, Керту избили и оттащили в подвальный этаж, где, оказывается, помещался сумасшедший дом. Вот там Керта узнала, что такое советская тюрьма!
Кормили впроголодь. Заключенных было столько, что не только лежать, не всегда можно было найти место, чтобы сесть. Сумасшедшие отнимали друг у друга хлеб. Никаких врачей не было. Драки, ругань. Наконец кто-то сказал Керте, что раз в полгода бывает медицинская комиссия. Здоровых переводят в тюрьму, больным назначают лечение. Комиссия должна быть месяца через два.
Керта твердо решила выбраться из этого подвала. Она притворилась здоровой, хотя была еще безусловно больна: ее мучили галлюцинации, провалы в памяти. К медицинской комиссии она привела в порядок свой наряд, хорошо причесалась и появилась перед комиссией прелестной спокойной молодой женщиной.
Комиссию ей удалось обмануть, ее выписали из сумасшедшего дома, заочно осудили и приговорили к десяти годам лагерей.
В лагере Керта сумела узнать о судьбе сына (мать умерла еще во время войны). Он отбывал срок за участие в банде. Керте удалось с ним связаться, и из переписки она поняла, что он не имеет никакого образования, не умеет грамотно писать. Она мечтала, освободившись, жить вместе с ним, дать ему образование, завоевать его любовь.
В 1956 году все мы были реабилитированы, кроме Керты. Она осталась в Караганде одна. Позднее, мечтая увидеть родные места и могилу отца, Керта поехала в Петрозаводск, где обнаружила, что могила отца снесена, все разрушено.
Возвращаясь из Петрозаводска, Керта останавливалась у меня в Москве. Хорошо помню ее рассказ и ее состояние.
Она добилась приема у Отто Куусинена, пытаясь восстановить могилу отца. В свое время Куусинен был в эмиграции в Америке, дружил с ее отцом и был своим человеком в их доме. Маленькая Керта часто сидела у него на коленях.
Визит к Куусинену произвел на Керту страшное впечатление. Перед нею был высохший старик, обтянутый кожей скелет. Он почти не слышал, вопросы ее помощник повторял ему громко в ухо. Он не узнал Керту, не вспомнил ее отца, никак не мог понять, чего она хочет. Наконец, чтобы отделаться, он сказал, что все сделают. Конечно, сделано ничего не было. Керта была потрясена, что человек в таком состоянии продолжает входить в Политбюро и управлять нашей страной!
Вскоре, окончив срок, сын Керты приехал к матери в Караганду. Но увы! Он приехал с женой-блатнячкой, которая сразу же заявила: «Вы хотите его выучить, чтобы он меня бросил? Не будет этого!» Она схватила приготовленные для него учебники и бросила в пылающую печь. Сын молчал. Ясно было, что глава семьи блатнячка.
Поселились, конечно, отдельно. Сын иногда забегал, тайно от жены. Керта жила в коммунальной квартире. Отношения с соседями были хорошие, ее любили. Работала она сметчицей в каком-то проектном институте. Будучи человеком талантливым, она легко освоила эту профессию и даже находила удовольствие в своей работе, она все делала хорошо.
Иногда у Керты бывало плохо с сердцем. Соседи ей помогали. Но однажды она поздно пришла домой, все уже спали. Слышали, как она ходит по комнате, кашляет, иногда стонет. Войти не решились. А утром нашли ее мертвой, лежащей на полу. Сердечный припадок. Беспомощная, одинокая, она умерла. Даты смерти не помню.
Вот все, что я знаю о Керте. Если я что забыла, то даты. За существо переданного в рассказах Керты ручаюсь.
Процесс врачей
Слухи об арестах врачей доходили до Караганды уже с 1952 года. Ползли мерзкие слухи о «Джойнте», международной организации сионистов.
Секретарь дирекции нашего ателье Наташа Вакула рассказывала, что своими глазами видела, как на почте вскрыли посылку из Америки, адресованную какому-то Рабиновичу. В посылке была вата, а в этой вате ползали тысячи сыпнотифозных вшей.
У нас на общем собрании выступила одна работница-портниха и сообщила, что помнит с детства, как евреи убили христианского младенца и взяли его кровь для мацы. Ее выступление встретили смущенным молчанием, а кто-то сказал:
Ну, это еще не доказано, не надо об этом говорить.
На этом обсуждение инцидента с мацой окончилось.
В общем, настроение было предпогромное.
В то время я работала начальником цеха массового пошива. Я же начисляла зарплату рабочим, для чего иногда сидела в конторе. В конторе я была одна еврейка и ссыльная. Когда я входила, прекращались оживленные разговоры и все взоры устремлялись на меня, как будто я была и врач-убийца, и «Джойнт», и потребитель кровавой мацы.
Однажды ночью я имела удовольствие прослушать по радио шедевр известной советской журналистки «Убийцы в белых халатах».
На работу я шла, как на казнь. Когда я вошла, смолкли оживленные разговоры и все глаза, по обычаю, устремились на меня.
Я села за свой стол и начала крутить арифмометр, щелкать на счетах.
С некоторым опозданием вошла наш бухгалтер Мария Никитична Пузикова. Это была самая знатная дама изо всех работников конторы. Ее муж был членом обкома, в доме у нее собиралась вся карагандинская знать, о чем она нам докладывала каждое утро:
«Вчера у нас был секретарь обкома М. М., важный чиновник из Москвы», и т. п.
Сегодня Мария Никитична сияла, как новенький пятак.
Боже мой, говорила она, какой ужас! Какая потеря бдительности! Как могли допустить этих евреев в Кремль, доверить им здоровье наших вождей! Мы с Сергеем не спали всю ночь после того, как послушали статью «Правды» «Убийцы в белых халатах».
Мария Никитична выпорхнула из конторы и через минуту вернулась с газетой в руках.
Ольга Львовна, почитайте нам вслух эту статью, вы так хорошо читаете!
По-моему, вы кончили семилетку, Мария Никитична, и должны сами уметь читать, а мне некогда, ответила я. (Предметом страданий Марии Никитичны был мой университетский диплом, которому она могла противопоставить только аттестат семилетки.)
Главбух взяла газету и начала читать вслух знаменитую статью.
Наш директор Анисья Васильевна была хороший человек. Полуграмотная деревенская девочка, потом прислуга, потом выдвиженка, член партии, она стала одной из знатных женщин Караганды. Она обладала природным пытливым умом и, несмотря на свое обожание Сталина, которому, по ее мнению, была обязана своей счастливой карьерой и жизнью, видимо, хотела понять, что же мы, ссыльные, за люди. Со мной она любила разговаривать, но проверяла каждое мое слово. Так, однажды я сказала, что Маркс был еврей. Вскоре был какой-то юбилей и в «Правде», в большой статье о Марксе, было написано, что Маркс был немец. Анисья Васильевна упрекнула меня:
Вот, Ольга Львовна, я доверяю вашим словам, так как вы человек образованный, а вы, оказывается, сказали мне неправду.
А кому вы больше верите, Анисья Васильевна, «Правде» или Ленину?
Ну конечно, Ленину я верю безусловно.