В этот период в Караганде я вновь начала писать свои воспоминания, прерванные вторым арестом. Помню, я закончила главу «Лиза» и прочла ее Николаю. Ему очень не понравилось.
Лиза твоя предательница. Дочка ее спрашивает, как ей жить, спрашивает, неужели ты у «них» брала деньги, а она, боясь, что дочку не примут в комсомол (чтоб он сдох!), отвечает: «Да, я виновата». Она предала не только себя, всех нас! Всех признала виноватыми и в шпионаже и в терактах. Разве так надо писать об этом времени? Надо так писать, чтобы стены тряслись, чтобы крыша падала на их подлые головы! А ты жалеешь Лизу! Бедная Лиза!
Я не могла с ним согласиться и не могла писать иначе. Я ведь совсем не была политиком. Я только горячо жалела своих товарищей по несчастью и ненавидела наших палачей.
В это время шли слухи, что многих реабилитируют, и мы решили уехать из Караганды, чтобы хлопотать о реабилитации. Я поехала в Москву, а Николай в Воронеж, где он был осужден, и где находилось его дело. Приехав в Воронеж, Николай не только довольно быстро добился реабилитации, но и восстановился в партии. Когда на партийном собрании секретарь, вручая билет, поздравил Николая, он ответил:
Это не меня надо поздравлять, я поздравляю вас с тем, что в партию возвращаются такие люди, как я.
Собрание было потрясено.
Николаю дали в Воронеже квартиру, он прописал к себе племянницу студентку воронежского вуза. Сразу же нашлось много товарищей по комсомолу и гражданской войне, тоже в свое время репрессированных, но еще не реабилитированных. Николай хлопотал за них. Дом его был полон людьми, о которых он заботился, которые его уважали, признавали своим лидером. Он был в своей сфере, в своей стихии. Он устроился на работу. Племянница обожала его, как и он ее. Она вела хозяйство, он жил в семье, где был главой и кумиром, что ему было необходимо.
За это время он несколько раз приезжал ко мне в Москву, но в нашей семье он не мог найти себя. Он был чужой в моей среде и остро чувствовал это. А я не могла уйти из своей семьи: я была поглощена уходом за стареющими и болеющими сестрами, появились внуки, и мне казалось, что это ко мне вернулись мои дети, они заполнили мою жизнь. Так мы остались жить каждый в своей семье, переписывались, иногда встречались.
Здоровье Николая, подорванное туберкулезом, все более ухудшалось. Он часто болел. Однажды я получила трагическое известие от его племянницы: он заболел воспалением легких, попал в больницу и умер там.
Было ему шестьдесят два года.
Реабилитация
В 1955 году я приехала в Москву хлопотать о реабилитации. Все тянулось страшно медленно; для подачи заявления на реабилитацию требовались справки со всех мест, где я была прописана после освобождения из лагеря. А я сама не помнила, где и сколько раз я была прописана, ведь жила-то я в Москве нелегально, а прописывалась за деньги то здесь, то там. Требовали характеристику с места работы, а на работе не очень-то давали характеристики, наверное, имели соответствующие указания.
Наконец я подала заявление о реабилитации. Дело мое попало к прокурору Иванову, человеку с оловянными глазами, который каждый раз, когда я, прождав пять-шесть часов в очереди, входила к нему, говорил деревянным голосом:
Ваше дело будет разобрано в свое время. Очередь до вас еще не дошла.
Однажды он открыл шкаф и показал мне целую библиотеку дел в одинаковых папках.
Вот профессорское дело, по которому проходите вы и ваш муж. Видите более ста участников, и все дела надо разобрать.
А многие ли из участников живы? спросила я.
Он замялся.
Кое-кто жив.
Так нельзя ли начать с дел тех, кто жив, а то, боюсь, до своей очереди никто не доживет.
Так это тянулось до Двадцатого съезда. После съезда, в начале марта, я пришла в Верховный суд и узнала, что мое дело передали другому прокурору. Фамилии его я, к сожалению, не помню. Мне велели кратко написать о своем деле. Я написала: «Двадцать лет жду суда. Дождусь ли я его до смерти или нет?»
Меня и жену моего брата, которая везде со мной ходила, впустили к прокурору. Нас встретил молодой веселый человек, лет тридцати пяти, по-видимому, армеец. Я подала ему свое заявление.
Невестка, которая раньше не видела, что я написала, ужаснулась и начала извиняться.
Она такая нервная, уж вы извините ее.
Он широко улыбнулся.
Будешь нервная, понять не трудно. Теперь дело пойдет быстро. Я думаю, не больше месяца.
Но меня выселяют из Москвы. Вчера была милиция и велели мне в двадцать четыре часа покинуть Москву.
Прячьтесь, прячьтесь от милиционеров. Скоро это кончится. Вы можете пожить немного в другом месте?
Могу, у сестры.
Дайте телефон, я вам позвоню.
8 марта раздался телефонный звонок и веселый голос моего прокурора сказал:
Получайте подарок на 8 марта. Ваше дело разобрано, справку о реабилитации получите в канцелярии Верховного суда. О дне вас известят. Поздравляю.
Когда я пришла в назначенный день за справкой, в приемной было человек двадцать, почти все женщины лет по пятьдесят и старше. Одна глубокая старуха украинка с полубезумным взором. Она все что-то шептала сама себе. У окна сидел и курил мужчина лет сорока.
Могу, у сестры.
Дайте телефон, я вам позвоню.
8 марта раздался телефонный звонок и веселый голос моего прокурора сказал:
Получайте подарок на 8 марта. Ваше дело разобрано, справку о реабилитации получите в канцелярии Верховного суда. О дне вас известят. Поздравляю.
Когда я пришла в назначенный день за справкой, в приемной было человек двадцать, почти все женщины лет по пятьдесят и старше. Одна глубокая старуха украинка с полубезумным взором. Она все что-то шептала сама себе. У окна сидел и курил мужчина лет сорока.
Вызывали по очереди. Из кабинета выходили и опять чего-то ждали. Когда назвали фамилию мою и моего мужа, мужчина, сидевший у окна, встрепенулся. Я зашла и получила справки о реабилитации. Мне сказали, что нужно подождать в приемной, выдадут справки на получение паспортов и денег.
Справка моя гласила следующее:
Военная Коллегия Верховного суда Союза ССР
От 6. VI. 1956 г. 4403393/56
Дело по обвинению Слиозберг-Адамовой Ольги Львовны пересмотрено Пленумом Верховного суда Союза ССР 24.V.1956 г.
Приговор Военной Коллегии от 12.XI.1936 г., Постановление Верхсуда СССР от 21.XI.1940 г. и постановление Особого Совещания при МГБ от 19.XI.1949 года в отношении Адамовой-Слиозберг отменены, и дело прекращено за отсутствием состава преступления.
Председательствующий судебного состава Военной Коллегии полковник юстиции П. ЛихачевАрестована я была 27 апреля 1936 года. Значит, я заплатила за эту ошибочку двадцатью годами и сорока одним днем жизни.
Когда я вернулась в приемную, мужчина, сидевший у окна, подошел ко мне.
Скажите, ваш муж читал в университете историю естествознания?
Да, до 1936 года.
Я учился у него. Какой это был преподаватель! Более широкой эрудиции, блеска изложения, любви к своему делу я не встречал ни у кого.
Мы замолчали. Вышел военный и стал выдавать справки на получение паспортов и компенсаций.
Мне полагались двухмесячные оклады, мой и моего мужа, и еще 11 рублей 50 копеек за те 115 рублей, которые были у моего мужа в момент смерти.
Старуха украинка, получив справки, дико крикнула:
Не нужны мне деньги за кровь моего сына, берите их себе, убийцы. Она разорвала справки и швырнула их на пол.
К ней подошел военный, раздававший справки.
Успокойтесь, гражданка начал он.
Но старуха снова закричала:
Убийцы! Плюнула ему в лицо и забилась в припадке. Вбежал врач и два санитара, и ее унесли.
Все молчали подавленные. То здесь, то там раздавались всхлипывания и громкий плач.
Я сама не сумела сдержаться, рыдания душили меня. Мужчина подошел ко мне.
Я тоже получил справку о реабилитации своего отца. За отсутствием состава преступления Он, как и ваш муж, был редким человеком.
Мы вышли вместе. Мой спутник довел меня до дома. Он спросил:
У вас есть сын?
Да, ответила я.
Похож на отца?
Очень.
Хорошо хоть это.
Он поцеловал мне руку и ушел. Я вошла в свою квартиру, откуда меня уже не будут гнать милиционеры. Дома никого не было, и я могла, не сдерживаясь, плакать.
Плакать о муже, погибшем в подвале Лубянки в тридцать семь лет, в расцвете сил и таланта; о детях, выросших сиротами с клеймом детей врагов народа, об умерших с горя родителях, о двадцати годах мук, о друзьях, не доживших до реабилитации и зарытых в мерзлой земле Колымы.
РАССКАЗЫ О МОЕЙ СЕМЬЕ
Борьба родных за моих детей
Я написала книгу воспоминаний «Путь», стремясь передать тяжесть судьбы моих сокамерниц, почти всех совершенно невиновных, попавших в страшные когти МГБ. Хотела донести до людей, разоблачить ложь, возводимую на людей с заткнутыми ртами. Как мне удалось это сделать, судить читателю.
Перечитывая написанное, я вдруг поняла, что почти ничего не сказала об одной судьбе. Это судьба моей семьи, ее многолетняя борьба за меня, преодоление страха тоже попасть за решетку. А сколько было таких семей! Сколько матерей проводили дни в огромных очередях за справками и с передачами! В очередях к важным чиновникам, умоляя о пересмотре дел их детей! Сколько бабушек и дедушек, зная об ужасных условиях в детдомах для детей «врагов народа», мучились, не имея возможности помочь внукам! Сколько делились последним куском хлеба, посылая посылки в лагеря!
Об этой борьбе я хочу рассказать на примере моей семьи.
Когда в 1936 году меня и мужа арестовали, у нас оставались две большие хорошие комнаты в коммунальной квартире. Детям было шесть и четыре года. Мама слышала, что детей арестованных забирают в детские дома, а их квартиры отдают энкаведешникам. И первой заботой моих родителей стало спасение детей. Маме очень быстро удалось обменять две наши комнаты на одну одиннадцатиметровую в большой коммунальной квартире на Петровке, где жили мои родители и сестра Елена с сыном.
Детей прописали, комната, принадлежащая им, была незавидна, и мама немного успокоилась, переключив всю свою энергию на хлопоты за меня. Но увы! В один страшный день пришли трое мужчин, и старший спросил:
Здесь живут дети врагов народа Закгейма и Слиозберг?
Да, ответила мама, замирая от ужаса.
Мы пришли за ними. Есть распоряжение забрать их в детский дом.
Мама втолкнула детей в их комнату, заперла дверь на ключ и положила его себе за пазуху.