Путь: Адамова-Слиозберг Ольга Львовна - Адамова-Слиозберг Ольга Львовна 40 стр.

Короче, постановление о снятии Елены задержалось. Но вскоре она сама решила уйти на пенсию появился внук от сына, да и здоровье стало сдавать.

Но и в Москве, и на даче, если кто-то заболевал, днем или ночью бежали за помощью к Елене. Так что она была врачом до конца жизни.

Умерла она в 1967 году в возрасте семидесяти двух лет.

Дети

Мне восемьдесят восемь лет. Прошло более полувека с тех пор, когда в 1936 году жизнь моя была разбита. Я прошла весь круг тюрем, лагерей, ссылок.

Я очень рада, что написала о пережитом под живым впечатлением, начав писать еще в 1946 году, освободившись после первого ареста, отсидев в тюрьмах и лагерях восемь лет и проведя два года без права выезда на Колыме. Писала я ночами, дрожа от страха ведь при освобождении с нас брали подписку о неразглашении. Сейчас написать так я уже не смогла бы, ведь даже самые яркие переживания с годами блекнут. Я, конечно, вспоминаю о Колыме, пятидесятиградусных морозах, голоде, непосильном труде (я ведь проработала четыре года на лесоповале на Колыме!).

Но одно живо, и до сих пор не затухает боль при воспоминании. Дети!

Когда меня арестовали, сыну было шесть лет, дочке четыре.

В тюрьме я плохо спала. Измученная за день, я часов в двенадцать засыпала и почти всегда видела во сне детей. Играла с ними. Целовала их ножки, шейки, головки В четыре часа я просыпалась, как от укола в сердце ведь у меня отняли моих детей, может быть, я их уже никогда не увижу!

Первый год после ареста я не имела никаких известий из дома, а следователь меня пугал, что если я не буду помогать следствию (т. е. подписывать ложные показания на мужа), моих детей заберут в детдом и, возможно, поменяют фамилию, чтобы спасти их от моей разложившейся семьи. Они маленькие, особенно дочка, фамилию свою, конечно, забудут, и я никогда не найду их

Первый год после ареста я не имела никаких известий из дома, а следователь меня пугал, что если я не буду помогать следствию (т. е. подписывать ложные показания на мужа), моих детей заберут в детдом и, возможно, поменяют фамилию, чтобы спасти их от моей разложившейся семьи. Они маленькие, особенно дочка, фамилию свою, конечно, забудут, и я никогда не найду их

Через год я получила письмо от мамы. Узнав, что дети живут у нее, чуть-чуть успокоилась.

В камере почти все были матери, и разговоры о детях терзали душу. Я уже писала в своих воспоминаниях, как крик вновь поступившей в камеру женщины об оставленном ребенке вызвал массовую истерику.

Мы условились о детях не говорить.

Днем я как-то отвлекалась читала, занималась с сокамерницами математикой и английским языком, сама кого-то учила.

Только в ночные бессонные часы, от четырех (у нас в камере был слышен бой часов) до шести (подъем), я позволяла себе вспоминать о детях.

Шурик всегда вспоминался мне слабеньким, беззащитным, меня охватывала щемящая жалость к нему. Но он поражал меня работой своей головки.

Когда ему было четыре года, мой муж принес плакатик с изображением эволюции: от лягушки, вылезающей из моря, каких-то зверюшек до обезьянки и, наконец, человека. Сын без конца спрашивал меня:

 А это кто? А как лягушка вылезла из моря, ведь у нее еще не было ножек?

Я, глубоко убежденная в том, что учение Дарвина неопровержимо, как-то все объясняла ему, а что не могла объяснить, говорила:

 Вот придет папа, он нам все расскажет.

Однажды сын спросил меня:

 А кто родил лягушку?

 Это была такая маленькая рыбка, которая ее родила.

 А кто родил рыбку?

Я опять что-то придумала и в конце концов дошла до червячка.

 А кто родил червячка?

 Маленький-маленький микробик,  ответила я.

Ответ мой как будто удовлетворил мальчика. Этот разговор был ранней весной. А поздней осенью он вдруг на прогулке сказал:

 Гм А кто же родил микробика?

Спросим у папы, сказала я, не зная, что ответить, но пораженная тем, что он в свои четыре с половиной года пять месяцев думал над загадкой, которую еще не решила наука.

Эллочка была совсем другим ребенком. Она всегда приходила ко мне в воспоминаниях в каком-то сиянии радости и спокойствия. Однажды на Колыме в минуту острой тоски и отчаяния я посвятила ей стихотворение.

Как-то я гуляла с Эллочкой, Шурик был нездоров и оставался дома. Какой-то мужчина подошел к нам.

 Ой, какая девочка!  сказал он.  Как тебя зовут?

 Эллочка.

 А сколько тебе лет?

 Три года.

 Какая умная девочка!

 Нет, это мой брат Шура умный, а я глупая, но очень красивая!

Ее собеседник был поражен.

 Вот это да! Ну, можете за нее не беспокоиться, без женихов она не останется.

Еще воспоминание.

Как-то мы всей семьей отправились в гости к матери мужа. Эллочке тогда было три года. Но почему-то у нее не было настоящей куклы, только серые резиновые куклята.

Ha столе у сестры мужа стояла роскошная кукла-грелка в зеленом шелковом платье, с русыми косами. Эллочка схватила эту куклу, и больше мы ее в этот день не слышали. Она с куклой забралась в уголок и непрерывно в нее играла, укладывала спать, кормила, качала. Когда пришло время идти домой, она категорически отказалась отдать куклу, вцепилась в нее, кричала, плакала и говорила, что она останется жить у бабушки и будет играть с куклой. Отдать эту куклу бабушка не решалась, она принадлежала ее дочери и была ей чем-то дорога.

Уговорить Эллочку мы не могли. Наконец свекровь сказала: «Ну, я тебе отдам куклу, только надо ее завернуть». Взяла куклу и скоро вернула ее, завернутую в газету и завязанную бечевкой. Всю обратную дорогу Эллочка прижимала к сердцу свое сокровище. Приехав домой, я раскрыла сверток, и о ужас!  куклы в нем не было. Какая-то тряпка, завернутая в газету. Что было с ребенком! Она так кричала и плакала, что я ничего не могла с ней поделать. До двенадцати часов ночи я ее уговаривала, что мы, наверное, оставили куклу в трамвае, что завтра я поеду и найду ее. Ничего не помогало. Наконец она измучилась и заснула, но продолжала и во сне всхлипывать.

Назавтра я встала в семь часов и к восьми поехала в универмаг. Там купила роскошную куклу в зеленом платье и с двумя русыми косами. Приехав домой, я нашла мужа сидящим около кроватки Эллочки и пытающимся ее успокоить, но она его отталкивала и горько плакала.

«Вот твоя дочка»,  сказала я, подавая ей куклу. Эллочка бросилась ко мне, обняла куклу и, как бы желая быть с нею наедине, побежала в дальний угол, отвернулась от нас и каким-то грудным, низким голосом сказала: «Дорогая моя! Жизнь моя! Радость моя!»

Мы с мужем стояли потрясенные. Я взглянула на него. Он был исключительно сдержанным человеком, но сейчас у него на глазах были слезы.

«Ты подумай,  сказал он.  Такая крошка, а как сильно в ней материнское чувство!»

Однажды один детский писатель, знакомый сестры, задал шестилетней Эллочке вопрос: «Кем ты будешь, когда вырастешь?» Не задумываясь, она ответила: «Я буду просто мама». Ответ ее всех восхитил, и к Эллочке прочно прилипло прозвище «Просто мама».

Каждую ночь я перебирала в уме мельчайшие эпизоды из прежней жизни с детьми, говорила с ними, мечтала об их будущем, тряслась от страха за них.

Сейчас сын профессор, дочка доцент, они преподают в вузах, любят свою работу, имеют детей, внуков. Так что судьба их сложилась благополучно, но это большая редкость. Среди моих товарищей по несчастью у большинства судьбы детей оказались изломаны.

Юдель Рувимович Закгейм

Я написала почти обо всем, что видела, что пережила. Почти. Но я не написала об одном, о своем муже. Как только начинала писать сердце разрывалось. Думала: «Потом напишу, сейчас не о таком больном»

Недавно по телевизору я увидела свалку останков (кладбищем это не назовешь). Это были убитые заключенные, «враги народа» И вдруг показывавший поднял один череп. Голый череп с круглой дыркой во лбу над глазом. Мне показалось, что это череп моего мужа. Всю ночь я не могла спать. Перед глазами стоял муж с пулевой раной во лбу.

Сейчас уже почти никого не осталось в живых, кто знал бы его! Кроме меня. Я все откладывала воспоминания, защищалась от них. Больше откладывать нельзя. Мне уже 88 лет, если я не напишу о нем не напишет никто.

Но сердце-то разрывается! Пусть рвется. Я начинаю писать.

Юдель родился в 1898 году в очень религиозной семье в городе Витебске. В доме говорили только по-еврейски. Учиться мальчика отдали в еврейскую школу, ведь в гимназии по субботам надо было писать, а это большой грех. Однако кто-то из учителей оценил большие способности мальчика и уговорил отца после окончания школы отдать сына в гимназию.

Я впоследствии нашла его гимназический табель. По всем предметам 5, по русскому 2 или 3. Однако года за два он овладел русским языком. В это время началась первая мировая война. Закгеймы стали беженцами. Они поехали в Самару, где Юдель окончил гимназию. После революции он переехал в Москву и поступил на биофак пединститута им. Крупской.

Очень быстро проявились необыкновенные способности Юделя. Он от природы был блестящим оратором, и в институте его использовали как пропагандиста. Выходец из религиозной среды, он блестяще знал Библию, историю религий, однако стал убежденным атеистом. Его общественным поприщем стала пропаганда атеизма. Закгейм, как и многие другие в этот период, искренне считал, что мораль коммунизма несравненно выше морали, которая закрепляется религией.

В 1925 году в институт поступило письмо из ЦК партии с просьбой прислать кого-нибудь в Московский университет для преподавания политграмоты. Послали Юделя, не дав ему окончить институт. Так он оказался преподавателем университета даже без справки о высшем образовании, но это его мало заботило.

В 1931 году он уже был доцентом кафедры диалектики природы, одновременно выполняя обязанности доцента кафедры истории и философии и кабинета естествознания (так записано в его трудовой книжке). В 1935 году кто-то проверял научную подготовку преподавателей, и вдруг выяснилось, что Закгейм не имеет даже высшего образования! Ректор университета, который хорошо знал Юделя, вызвал его к себе и приказал за три месяца написать и защитить диссертацию. Задача почти невыполнимая. Дело в том, что у Юделя было одно свойство: он великолепно рассказывал, но очень трудно писал. Стоило ему сесть за стол с ручкой, как мысли куда-то разбегались, он никак не мог их стройно расположить. Тут на помощь решила прийти я.