Василий сначала расстроился, потом возликовал. Докторша с приятными взору формами давно нравилась ему и как женщина, и даже совсем серьёзно. Прикидывая на будущее, какой должна быть жена, Василий всякий раз сходился на похожести с Верой. Ещё гладила мечта: в ней сам оригинал лечил их простывших ребятишек и требовал мыть руки.
Мысли спутались, как кончики на неуложенном шкерти-ке. Совсем поплыл Василий, когда желанная победно коснулась его округлым плечиком, прожгла задорной от перепалки улыбкой, непереводимой словами.
Новогоднее угощение получилось на славу: салаты двух видов, горячее блюдо, сбережённые, пересчитанные поштучно мандарины, яблоки. Всего один тост и кончилось шампанское. По бутылочке крепкого на каждый стол осушили за мгновение. Дамам хватило. Снегурочка-пекарь, буфетчица, дневальная зарделись. Сыграли экипажем в беспроигрышное счастьице.
Вера, самородком от русской глубинки, выдала искристые частушки. При этом на Романа так и не посмотрела. Он же, неприязненно уставившись в плакат с членами Политбюро, итожил будто: «Дорулили и водки не стало!»
Видимый семейный разлад приятно убеждал Василия, что удача пошла на новый виток. Море штивало по-детски. Сидеть бы да сидеть за такими столами народ же стал расходиться. Маячил лишь пропадающий зря Ромка при всём доставшемся от природы и родителей. Наконец и он, по каким-то тёмным вычислениям, решил переместиться. Вышел на палубу, постоял в продуваемой морозной темени. Обида на подругу, что так подставила, заворачивала к себе. Однако категоричности в выборе не было.
Пока он мучился, пришло ощущение нематериальности и озноба. Будь что будет. Поднялся на шлюпочную, скользнул духом в правый коридор надстройки.
Вера, затянув пружину интриги, томилась ожиданием. В одной рубашке, ледяной, как сосулька, первым явился неотразимый Ромчик. Так составилась засада. Прижались на диванчике друг к другу. Прожигающее обоих желание вытеснило жалость к сбитому с толку дуралею.
Дверь на штормовке то ли поскребли, то ли постучали. Как-то раздельно вплыли нехуденький гостинец, затем Василий. Немая сцена длилась секунд пять и визитёр стёрся. Ушасто топорщился на условном полу каюты лишь пакет.
Посмотрим-ка на утаённое от народа. Ого, «Столичная»! Не слабо, не слабо, комментировал владелец Верки-ного сердца.
По тому же правому борту, двумя палубами ниже, лицом в подушку лежал щедрый даритель и, кажется, плакал.
В стальной песчинке, одолевающей в ночи хляби моря, отыгралась извечная пьеса.
Святочный рассказ
Дело тёмное, недоказуемое. Для тех, кто на веру примет, сущая правда. А всякого не убедишь. На «Воркуте», придерживаемой в углу Средиземки, ждали рейс-задания. Когда оно пришло, радист от обалделости писк просил повторить. Первой узнала новость «собачья» вахта за ранним своим завтраком. Следующей поведала пекариха, к которой морзянщик при желании стучался. Сколько булькаюсь, не припомню, покрутил головой секонд. Стало быть, в Грецию под дамско-детские да стариковские радости. И всё гладенько сдать после херсонских-то портовых расхитителей! Как мило. Лицо резонёра сложилось в гримасу, возможную от поглощения целого лимона. Днём срочное комсомольское собрание состоялось. Тему задал первый помощник: «Честь и достоинство советского моряка». Говорить он был не мастак. Жанр партийного трибуна, требующий особого сумасшествия, ему никак не давался. Упёршись локтями в столешницу, Ерёмин долго гладил ладонями лысую головушку, словно разогревая, и выдал:
В стальной песчинке, одолевающей в ночи хляби моря, отыгралась извечная пьеса.
Святочный рассказ
Дело тёмное, недоказуемое. Для тех, кто на веру примет, сущая правда. А всякого не убедишь. На «Воркуте», придерживаемой в углу Средиземки, ждали рейс-задания. Когда оно пришло, радист от обалделости писк просил повторить. Первой узнала новость «собачья» вахта за ранним своим завтраком. Следующей поведала пекариха, к которой морзянщик при желании стучался. Сколько булькаюсь, не припомню, покрутил головой секонд. Стало быть, в Грецию под дамско-детские да стариковские радости. И всё гладенько сдать после херсонских-то портовых расхитителей! Как мило. Лицо резонёра сложилось в гримасу, возможную от поглощения целого лимона. Днём срочное комсомольское собрание состоялось. Тему задал первый помощник: «Честь и достоинство советского моряка». Говорить он был не мастак. Жанр партийного трибуна, требующий особого сумасшествия, ему никак не давался. Упёршись локтями в столешницу, Ерёмин долго гладил ладонями лысую головушку, словно разогревая, и выдал:
Восемь дней уж, как Новый год распечатали. Чем, думаете, я занимался? Писал годовые на вас характеристики. Через сутки зайдём в порт. Груз будем брать во все трюма: апельсины и лимоны. Так что без нужды в местах погрузки не отираться. Фрукты из ящиков не выхватывать. А то заснимут и сделают провокацию с клеветой. Сам я на контроль против этого стану. Кто сейчас меня не понял, тому годовую расхерачу, пардон, э-э перепишу. Пусть пеняет потом на себя. Для того, чтобы красиво выйти из монолога, имелся у него испытанный приёмчик.
Комсорга прошу высказаться по основному вопросу повестки.
Подкованный недавний молодец из комендантской роты отчеканил как надо.
На изобильном острове Пелопоннесе, похоже, нас ожидали. К груде заготовленного юркие тракторишки с прицепами подвозили роскошно наполненные ящики. Весёлые молодые греки шустро и ладно укладывали их на поддоны. Старые важно стропили. Затем почему-то все, вскидывая руки на «вира», смотрели, как снаряжённый набирает высоту.
Тальманили и наши, и те. Спора никакого. Средь пряного запаха и от близкой бирюзы моря чувствовалась яркая приятность жизни. Но мы соотносились с ней дальним боком. Походило это на завистливое рассматривание цветной чужеземной открытки. Часто такое бывает.
Один весь налитый энергией брюнет взял отборный лимончик, чирканул ножичком и выдавил острую влагу в рот. Ничего не скажешь, впечатлительно.
Низкий, пухленький Ерёмин дачником маялся на кормовой барбетке. Оттуда замечательно просматривался причал и куда апельсины грузили. Попробуй-ка поизображать интересующегося чужой работой с утра до вечера! Не может быть, чтоб он тогда свою должность не клял.
Тысячи ящиков исчезли в вместительных трюмах старого «поляка». Вот уже закрыли их по-походному. Несколько хохмачей приносят помполиту два больших пакета с желтым и оранжевым разноцветьем, якобы просыпавшимся на палубу.
Постовой номер один не стопорил удовольствие, выслушивая комсомольцев. Безвыходно согласился похранить собранное до выгрузки у себя. Как он потом возвращал? Никто не видел.
Между тем во всех каютах на главной палубе появились представители витамина С. Источником служил люк из четвёртого трюма. (По проекту на случай войны полагался). Хоть боцман и повесил на него замчище, ключ был не один. Народная тропа ныряла в другой лаз и по скоб-трапу на ахтерпичной переборке спускалась вниз. Туннелем гребного вала выходила в машину. Далее шла к матросам на правый, к мотористам на левый борт.
Сбив охотку, усовестились. Наблюдался коллективный подъём духа. Ведь рейс совсем короткий, с давно нужной разрядкой.
У меня особая причина в совпорту побывать палец на руке не заживал. Покалечил малость, потому что в каждом начальнике видели авторитет. За ту наивность и поплатился. Механик суетной подвёл. Мол, утопите с кормы бочку. Это он к нам, двум случайным на палубе, обратился. По простоте стали тужиться. Чуть приподняли. Дальше ни в какую. Столько в ней отслуживших железяк из машины! А пальцы заложены за край днища! Сейчас обоим отдавит.
Выхватывай! почти кричу.
Товарищ свои выдернул. Бочка на одну сторону чуть опёрлась. Всё равно вес чудовищный. Моя очередь
Боли не почувствовал. Вижу, кончик среднего срезан и кровь течёт. Опечалился: как на гитаре играть буду?
Лечила буфетчица по кличке Каракола, похожая на то несчастное морское создание. В медицине она разбиралась: прослушала когда-то один курс акушерского. Не тем ли мазала, то ли солярил на вахтах повязку палец гноился.
Перед Грецией заходили в Порто-Маргеру. Рядом, представьте, Венеция. Вызвал мастер агента. На модном лупоглазом мерсе покатили в госпиталь. Там рану по-настоящему обработали. На обратном пути на заднем сиденье вальяжно откинулся. Чем не прообраз новорусского?..
Прошли под строящимся мостом через Босфор. И наискосок в нашу запутанную советскую географию. По любознательности помнил, что бился с турками за Причерноморье славный граф Суворов. Теряя чудо-богатырей, сломил-таки янычарское упорство. Деятельный князь Потёмкин, наместник огромной завоёванной Новороссии, тут же основал и Херсон. Был тот хлебной биржей России. При красных вождях странновато в одночасье стал украинским.
Чертовщинка, подумалось мне. И она аукнулась. Стра-а-а-ш-но! Но всё чередом
Вот уже у причала. В порту во множестве милиция объявилась. Секёт и тырит. Выгрузка без наших тальманов. Ответчика за груз успокоили не на щирой мове, придуманной коварно для разъединения, а на исконно отеческом: «Напрасно волнуетесь». (Было кому подменой языка озаботиться: польским панам, крёстному отцу самостийности и русофобу Тарасу Шевченко, большевикам, сдуру запутавшимся в национальном вопросе. И так полонизируют и даже австровенгерничают всякие Ющенки до наших времён)[1].
От долгой заграничности нам не терпелось отметиться в заведении с музыкой. Швартанулись пижонисто в «центровом». Когда оркестр заиграл, и без того искрило веселье. Зажигала стайка студенток-филологичек. По симпатиям наши.
К закрытию каждый потерялся. Я стал лёгкой добычей двух подружек. Расчувствовавшись от поцелуйчиков осовремененной блоковской незнакомки, подарил свой крестильный крестик. По тем временам символ веры только за подкладкой пиджаков моряки носили. Как пал в ослеплении? Сейчас не отвечу. Маленький, алюминиевый, неказистый только мне и был дорог.
Потом с отпускниками там устроили прощание. Следющим днём туда же наведались. Обобщая: выдали полную программу. Само собой денежкам конец. В порт на такси последним разом шиканули. И организм подсказывал: дескать, пора завязывать. Раз так смотрел рассеянно по сторонам. О богатейший в прошлом губернский город вытер ноги соцпримитив. Ну и война прошлась. Кое-где сохранившаяся стильная старина немо вопила о пощаде.