Ганя стоял, пенился и грозил кулаком. Но вдруг он что-то сообразил и опомнился.
Ганя. Да каким же образом, каким же образом вы (про себя: идиот), вы вдруг в такой доверенности, два часа после первого знакомства? Как так?
Мышкин. Этого уж я вам не сумею объяснить.
Ганя злобно взглянул на князя.
Ганя. Это уж не доверенность ли свою подарить вам позвала она вас в столовую? Ведь она вам что-то подарить собиралась?
Мышкин. Иначе я и не понимаю, как именно так.
Ганя. Да за что же, черт возьми! Что вы там такое сделали? Чем понравились? (чуть успокоившись) Послушайте послушайте, не можете ли вы хоть как-нибудь припомнить и сообразить в порядке, о чем вы именно там говорили, все слова, с самого начала? Не заметили ли вы чего, не упомните ли?
Мышкин. О, очень могу, с самого начала, когда я вошел и познакомился, мы стали говорить о Швейцарии.
Ганя. Ну, к черту Швейцарию!
Мышкин. Потом о смертной казни
Ганя. О смертной казни?
Мышкин. Да; по одному поводу потом я им рассказывал о том, как прожил там три года, и одну историю с одною бедною поселянкой
Ганя. Ну, к черту бедную поселянку! Дальше!
Мышкин. Потом, как Шнейдер высказал мне свое мнение о моем характере и понудил меня
Ганя. Провалиться Шнейдеру и наплевать на его мнения! Дальше!
Мышкин. Дальше, по одному поводу, я стал говорить о лицах, то есть о выражениях лиц, и сказал, что Аглая Ивановна почти так же хороша, как Настасья Филипповна. Вот тут-то я и проговорился про портрет
Ганя. Но вы не пересказали, вы ведь не пересказали того, что слышали давеча в кабинете? Нет? Нет?
Мышкин. Повторяю же вам, что нет.
Ганя. Да откуда же, черт Ба! Не показала ли Аглая записку старухе?
Ганя. Да откуда же, черт Ба! Не показала ли Аглая записку старухе?
Мышкин. В этом я могу вас вполне гарантировать, что не показала. Я все время тут был; да и времени она не имела.
Ганя. Да, может быть, вы сами не заметили чего-нибудь О! идиот пр-ро-клятый! и рассказать ничего не умеет!
Мышкин (понизив голос). Я должен вам заметить, Гаврила Ардалионович, что я прежде действительно был так нездоров, что и в самом деле был почти идиот; но теперь я давно уже выздоровел, и потому мне несколько неприятно, когда меня называют идиотом в глаза. Хоть вас и можно извинить, взяв во внимание ваши неудачи, но вы в досаде вашей даже раза два меня выбранили. Мне это очень не хочется, особенно так, вдруг, как вы, с первого раза; и так как мы теперь стоим на перекрестке, то не лучше ли нам разойтись: вы пойдете направо к себе, а я налево. У меня есть двадцать пять рублей, и я наверно найду какой-нибудь отель-гарни.
Ганя ужасно смутился и даже покраснел от стыда.
Ганя (взмолился). Извините, князь, ради бога, извините! Вы видите, в какой я беде! Вы еще почти ничего не знаете, но если бы вы знали все, то наверно бы хоть немного извинили меня; хотя, разумеется, я неизвиним
Мышкин. О, мне и не нужно таких больших извинений. Я ведь понимаю, что вам очень неприятно, и потому-то вы и бранитесь.
Эпизод четвертый. Воспоминание о разговоре с Ганей до знакомства с Аглаей, ее матерью и сестрами.
Ганя. (пронзительно смотря на князя Мышкина) Так вам нравится такая женщина, князь?
Так Ганя смотрел на князя Мышкина, точно будто бы у него было какое чрезвычайное намерение.
Мышкин. Удивительное лицо! И я уверен, что судьба ее не из обыкновенных. Лицо веселое, а она ведь ужасно страдала, а? Об этом глаза говорят, вот эти две косточки, две точки под глазами в начале щек. Это гордое лицо, ужасно гордое, и вот не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра! Всё было бы спасено!
Ганя. (не спуская своего воспаленного взгляда) А женились бы вы на такой женщине?
Мышкин. (удрученно) Я не могу жениться ни на ком, я нездоров.
Свет над сценой полностью гаснет, лишь одинокий луч света выхватывает князя Мышкина, сидящего за столом, держащего себя за голову.
Голос Гани. А Рогожин женился бы? Как вы думаете?
Голос Мышкина. Да что же, жениться, я думаю, и завтра же можно; женился бы, а чрез неделю, пожалуй, и зарезал бы ее.
Голос его в голове еще несколько раз повторил «и зарезал бы ее».
Эпизод пятый. Воспоминание разговора с генералом Епанчиным.
Князь Мышкин стоит у парковой скамейки. К нему подходит генерал Епанчин и приветствует его. Князь приветствует генерала в ответ.
Генерал. А, Лев Николаевич, ты Куда теперь? Пойдем-ка, я тебе словцо скажу.
Тут Мышкин задумался. Генерал начинает что-то объяснять князю Мышкину. Тут раздается громкая мелодия, которая заглушает речь генерала.
Голос Мышкина. Записка написана наскоро и сложена кое-как, всего вернее, пред самым выходом Аглаи на террасу.
Голос Аглаи. Завтра в семь часов утра я буду на зеленой скамейке, в парке, и буду вас ждать. Я решилась говорить с вами об одном чрезвычайном деле, которое касается прямо до вас.
Вдруг князь поднимает голову и смущается, потому что отвлекся от разговора и не понимает, что ему говорит генерал.
Генерал. Странные вы всё какие-то люди стали, со всех сторон. Говорю тебе, что я совсем не понимаю идей и тревог Лизаветы Прокофьевны. Она в истерике и плачет, и говорит, что нас осрамили и опозорили. Кто? Как? С кем? Когда и почему? Я, признаюсь, виноват, в этом я сознаюсь, много виноват, но домогательства этой беспокойной женщины, и дурно ведущей себя вдобавок, могут быть ограничены наконец полицией, и я даже сегодня намерен кое с кем видеться и предупредить. Все можно устроить тихо, кротко, ласково даже, по знакомству и отнюдь без скандала. Согласен тоже, что будущность чревата событиями и что много неразъясненного; тут есть и интрига; но если здесь ничего не знают, там ничего объяснить не умеют; если я не слыхал, ты не слыхал, пятый тоже ничего не слыхал, то кто же, наконец, и слышал, спрошу тебя? Чем же это объяснить, по-твоему, кроме того, что наполовину дело мираж, не существует, вроде того, как, например, свет луны или другие приведения.
Мышкин (задумчиво). Она помешанная.
Генерал. В одно слово, если ты про эту. Меня тоже такая же идея посещала отчасти, и я засыпал спокойно. Но теперь я вижу, что тут думают правильнее, и не верю помешательству. Женщина вздорная, положим, но при этом даже тонкая, не только не безумная. Сегодняшняя выходка насчет Капитона Алексеича это слишком доказывает. С ее стороны дело мошенническое, то есть по крайней мере иезуитское, для особых целей.
Мышкин (растерянно). Какого Капитона Алексеича?
Генерал (возмущается). Ах, боже мой, Лев Николаич, ты ничего не слушаешь. Я с того и начал, что заговорил с тобой про Капитона Алексеича; поражен так, что даже и теперь руки-ноги дрожат. Для того и в городе промедлил сегодня. Капитон Алексеич Радомский, дядя Евгения Павлыча
Мышкин. Ну!
Генерал. За-стре-лился, утром, на рассвете, в семь часов. Старичок, почтенный, семидесяти лет, эпикуреец, и точь-в-точь как она говорила, казенная сумма, знатная сумма!
Мышкин. Откуда же она
Генерал. Узнала-то? Ха-ха! Да ведь кругом нее уже целый штаб образовался, только что появилась. Знаешь, какие лица теперь ее посещают и ищут этой «чести знакомства». Но какое же тонкое замечание ее насчет мундира-то, как мне пересказали, то есть насчет того, что Евгений Павлыч заблаговременно успел выйти в отставку! Эдакий адский намек! Нет, это не выражает сумасшествия.
Мышкин. Но что же в поведении Евгения Павлыча подозрительного?
Генерал. Ничего нет! Держал себя благороднейшим образом. Свое-то состояние, я думаю, у него в целостности. Ты, подлинно сказать, друг дома, Лев Николаевич, и вообрази, сейчас оказывается, хоть, впрочем, и не точно, что Евгений Павлыч будто бы уже больше месяца назад объяснился с Аглаей и получил будто бы от нее формальный отказ.
Мышкин. Быть не может!
Генерал. Да разве ты что-нибудь знаешь? Видишь, дражайший, я, может быть, тебе напрасно и неприлично проговорился, но ведь это потому, что ты что ты можно сказать, такой человек. Может быть, ты знаешь что-нибудь особенное?
Мышкин. Я ничего не знаю об Евгении Павлыче.
Генерал. И я не знаю! Меня меня, брат, хотят решительно закопать в землю и похоронить, и рассудить не хотят при этом, что это тяжело человеку, и что я этого не перенесу. Сейчас такая сцена была, что ужас! Я, как родному сыну, тебе говорю. Главное, Аглая точно смеется над матерью. Про то, что она, кажется, отказала Евгению Павлычу с месяц назад и что было у них объяснение, довольно формальное, сообщили сестры, в виде догадки впрочем, твердой догадки. Но ведь это такое самовольное и фантастическое создание, что и рассказать нельзя! Все великодушия, все блестящие качества сердца и ума, это всё, пожалуй, в ней есть, но при этом каприз, насмешки, словом, характер бесовский и вдобавок с фантазиями. Над матерью сейчас насмеялась в глаза, над сестрами, над князем Щ.; про меня и говорить нечего, надо мной она редко когда не смеется, но ведь я что, я, знаешь, люблю ее, люблю даже, что она смеется, кажется, бесенок этот меня за это особенно любит, то есть больше всех других, кажется. Побьюсь об заклад, что она и над тобой уже в чем-нибудь насмеялась. Я вас сейчас застал в разговоре после давешней грозы наверху; она с тобой сидела как ни в чем не бывало.
Обдумав мгновение, генерал добавил.
Генерал. (с чувством и с жаром) Милый, добрый мой Лев Николаевич! Я и даже сама Лизавета Прокофьевна, которая, впрочем, тебя опять начала честить, а вместе с тобою и меня за тебя, не понимаю только за что, мы все-таки тебя любим, любим искренно и уважаем, несмотря даже ни на что, то есть на все видимости. Но согласись, милый друг, согласись сам, какова вдруг загадка и какова досада слышать, когда вдруг этот хладнокровный бесенок, потому что она стояла пред матерью с видом глубочайшего презрения ко всем нашим вопросам, а к моим преимущественно, потому что я, черт возьми, сглупил, вздумал было строгость показать, так как я глава семейства, ну, и сглупил, этот хладнокровный бесенок так вдруг и объявляет с усмешкой, что эта «помешанная», так она выразилась, и мне странно, что она в одно слово с тобой: «Разве вы не могли, говорит, догадаться», что эта помешанная «забрала себе в голову во что бы то ни стало меня замуж за князя Льва Николаевича выдать, а для того Евгения Павлыча из дому от нас выживает»; только и сказала; никакого больше объяснения не дала, хохочет себе, а мы рот разинули, хлопнула дверью и вышла. Потом мне рассказывали о давешнем пассаже с нею и с тобой и и послушай милый князь, ты человек не обидчивый и очень рассудительный, я это в тебе заметил, но не рассердись: ей-богу, она над тобой смеется. Как ребенок смеется, и потому ты на нее не сердись, но это решительно так. Не думай чего-нибудь, она просто дурачит и тебя, и нас всех, от безделья. Ну, прощай! Ты знаешь наши чувства? Наши искренние к тебе чувства? Они неизменны, никогда и ни в чем но мне теперь сюда, до свидания! Редко я до такой степени сидел плохо в тарелке, как это говорится-то, как теперь сижу Ай да дача!
Поговорив с князем, генерал уходит в темноту. Князь остается у скамейки.