Парадокс в том, что, невзирая на все препятствия, внешне традиционное, местами даже скучное зрелище будоражит, приковывает к себе внимание, наводит на неожиданные мысли и эмоции. Эстетический эффект возникает будто помимо воли нейтрального и лишенного амбиций автора-собирателя.
Первое, о чем вспоминаешь, негласное табу на революционную тему в современном российском кино. Взрыв вокруг «Матильды» (единственного отечественного, хотя бы отчасти «тематического», фильма, вышедшего к 100-летию революции) лишь подтвердил: болезненной, до сих пор не отрефлексированной области безопаснее не касаться вовсе. Любой фильм о 1917 годе и Гражданской войне, будь он снят при Сталине или в оттепель, в 1970-х или в перестройку, неизбежно тенденциозен, заряжен политической мыслью. Сегодня она вкупе с самим словом «революция» кажется неудобной, запретной. «Годовщина революции» блестяще опровергает эту привычную фобию. Забавно, что Дзига Вертов монтировал свою картину, не скрывая пропагандистских задач они угадываются в каждом эпизоде. Однако хроникальные эпизоды его фильма слишком красноречивы сами по себе, чтобы навязывать зрителю любую интерпретацию. Дыхание истории, субъектом которой и по факту представленного на экране, и по авторскому замыслу являются не конкретные личности, а народ, здесь отменяет любые симпатии и антипатии. Колчак и Луначарский, Керенский и Ленин занимают примерно одинаковое время на экране и представлены без очевидных эмоций.
Верьте или не верьте, но факт: политики XXI века считают события столетней давности еще слишком свежими, чтобы выносить однозначные оценки, а Вертов уже в 1918 году ухитряется сделать шаг в сторону и сохранить объективность если не в комментарии, то в подборе и представлении визуального материала (почти век спустя его примеру последует в своей бесстрастной хронике революции «Майдан» совсем другой документалист, тоже любитель монтажно-хроникального кино Сергей Лозница).
Второе вполне толстовские рефлексии о месте личности в истории. Больше половины «Годовщины революции» занимают массовые сцены. Иногда лица можно разглядеть, чаще только море голов. Многотысячные манифестации, столкновения, военные действия; торжественные похороны очередных жертв революции с той или иной стороны. Люди чаще идут перед камерой (тоже, как правило, подвижной), чем стоят, и невольно щемящими выходят попытки некоторых из них вот два молодых матроса, вот деревенская тетушка с подростком задержаться на лишний миг, запомниться.
Когда же Вертов решает дать крупный план того или иного выдающегося деятеля, все они застывают перед киноаппаратом, будто еще не понимают его функции снимать движение. Остановиться, попасть в историю На каких правах, в каком качестве? Акценты слишком смещены по сравнению с привычными нам. Допустим, Троцкий явно задумывался как главный герой. Всю вторую половину фильма он не сходит с экрана, выступает на митингах, возглавляет бои за Казань, повелевает стихиями то на личном бронепоезде, то на пароходе (по наиболее правдоподобной версии, это и стало причиной запрета и уничтожения картины). А Ленин впервые появляется, причем единожды, сильно после середины, будто о нем впервые вспомнили, и выглядит почти комично на фоне Царь-пушки. Как так?
Из всех остальных руководителей пролетарского государства почему-то только Коллонтай с Луначарским. Зато богато представлено просуществовавшее совсем недолго коалиционное правительство: мы можем подробно рассмотреть усы, бородку и очки безвестных для большинства Зарудного или Авксентьева (между прочим, важный был человек!). А Кишкин, Кокошкин, Карташов помните таких? Да и лицо «бабушки» Брешко-Брешковской мало кому сегодня что-либо скажет. Но бывает наоборот: залихватские усы командира бригады Чапаева в 1918-м еще не привлекают внимания, его героическая гибель и великий фильм вместе с последовавшими за ним анекдотами впереди, а Вертову приходится добавить для значительности: «за поимку которого чехо-словаки назначили 50 000 рублей». Выходит, «Годовщина революции» не мифологизирует, как мы привыкли должно делать кино, она пока что фиксирует.
Третье: «Годовщина революции» предрекает великие разрушения устоявшейся, казалось, цивилизации. Не реже, чем люди, в объективе пространства, улицы, дома, города. Даже визионерский кадр с окнами казанского дома, «остроумно» заклеенными крест-накрест, чтоб не полопались от взрывов и выстрелов. Каждый кадр со знакомыми постройками будь то Зимний дворец, Большой театр или Кремль хочется поставить на паузу, сравнить с нынешним, найти десять отличий. Вот уничтоженный Чудов монастырь, а вот какие-то «дома у Никитских ворот», уже в руинах, с чудом уцелевшей вывеской «кондитерской Хатунцева». Корабль идет по Волге, мимо нас проплывает старая Россия с деревнями и куполами. А люди, истомленные дорогой, спят будто этот пейзаж им приснился. На берегу латают случайные хижины оставшиеся без дома беженцы.
Таких моментов ненамеренной (хотя кто знает?) поэзии в «Годовщине революции» хватает. Чего стоят склеенные кадры обугленного трупа и затонувшего на реке парохода только труба торчит над водой. Но обычно Вертов обходится без спекулятивных методов. Крупным планом жертва войны, убитый матрос. На одном мертвеце мог бы взойти целый «Броненосец Потёмкин». А у Вертова уже через минуту у других моряков «бодрое настроение», пляшут вприсядку. Контрасты смотрятся впечатляюще.
Наконец, хотел того автор или нет, это фильм о природе кинематографа. Полвека спустя Алексей Герман будет уговаривать своих актеров нарушить правило посмотреть в камеру, зрителю в глаза. Людей «Годовщины революции» упрашивать не надо. Напротив, они не в состоянии не замечать камеры. Иногда, кажется, свидетели событий выстраиваются вокруг камеры и не дают ей снять что-то крайне важное скажем, штурм Зимнего. Находясь вне поля зрения, она остается центром картины в противовес обычно молчащим, будто бы декоративным, пушкам и пулеметам. Вертов сделал фильм о кипящей, счастливой, ожидающей царства небесного вот-вот, на Земле, жизни и ее борьбе с небытием, смертью или забвением. Главным инструментом жизни становится камера. Она пропуск в пока невидимый Эдем; будто «Годовщина революции» документальная сестра написанной в том же году «Мистерии-буфф» Маяковского.
Таких моментов ненамеренной (хотя кто знает?) поэзии в «Годовщине революции» хватает. Чего стоят склеенные кадры обугленного трупа и затонувшего на реке парохода только труба торчит над водой. Но обычно Вертов обходится без спекулятивных методов. Крупным планом жертва войны, убитый матрос. На одном мертвеце мог бы взойти целый «Броненосец Потёмкин». А у Вертова уже через минуту у других моряков «бодрое настроение», пляшут вприсядку. Контрасты смотрятся впечатляюще.
Наконец, хотел того автор или нет, это фильм о природе кинематографа. Полвека спустя Алексей Герман будет уговаривать своих актеров нарушить правило посмотреть в камеру, зрителю в глаза. Людей «Годовщины революции» упрашивать не надо. Напротив, они не в состоянии не замечать камеры. Иногда, кажется, свидетели событий выстраиваются вокруг камеры и не дают ей снять что-то крайне важное скажем, штурм Зимнего. Находясь вне поля зрения, она остается центром картины в противовес обычно молчащим, будто бы декоративным, пушкам и пулеметам. Вертов сделал фильм о кипящей, счастливой, ожидающей царства небесного вот-вот, на Земле, жизни и ее борьбе с небытием, смертью или забвением. Главным инструментом жизни становится камера. Она пропуск в пока невидимый Эдем; будто «Годовщина революции» документальная сестра написанной в том же году «Мистерии-буфф» Маяковского.
Финал «Годовщины революции» напоминает еще об одном ключевом революционном тексте утопическом платоновском «Чевенгуре». В фильме некие Кондратий Коганов, Ефим Парфёнов и Василий Ксензов в идиллической коммуне на фоне пасущихся гусей строят светлое будущее: пашут в поле, доят коров, кормят взрослых и детей. Дело происходит в бывшей барской усадьбе, от которой осталась ныне пустующая башня-тюрьма романтическая, будто со старого немецкого пейзажа. Кажется, тюрьмы больше никогда никому не понадобятся. То ли хеппи-энд, то ли открытый финал.
Сравнительно короткий и довольно недружелюбный отзыв на один из последних фильмов Балабанова. Тогда и представить себе было нельзя, что через считанные годы его не будет в живых, он внезапно окажется канонизированным классиком, трагически рано покинувшим нас. В любом случае фильмы Балабанова провоцировали на резкую и острую реакцию, и даже события столетней давности в его картинах казались сегодняшними. Это редкое, даже уникальное для отечественного кино качество особенно очевидно в «Морфии» возможно, самой страстной из российских экранизаций прозы Булгакова.
Один укол на всех
«Морфий» Алексея Балабанова (2008)
Фильмы Алексея Балабанова чистый морфий; окончательно ясно это становится после просмотра нового опуса. Одни потребляют Балабанова обильно, то впадая в эйфорическое состояние, то бросаясь блевать к унитазу. Другие боязливо отказываются от сильнодействующего средства. Третьи считаются умеренными и избирательными морфинистами, теша себя надеждой, что «еще не подсели». Четвертые ведут уверенную антинаркотическую пропаганду поскольку абсолютно всем ясно: Балабанов это кайф, но вредный для здоровья.
Двенадцатая инъекция Балабанова в мировой кинематограф не рядовой укольчик, а одна из сильнейших доз: передохнуть после «Груза 200» своим фанам-наркоманам и противникам-трезвенникам режиссер не дал. Известно, что сам он делит свои фильмы на «коммерческие» и «авторские». «Морфий» третья, после «Брата» и «Войны», его работа, подпадающая под оба определения сразу. Что любопытно, все три были связаны с Сергеем Бодровым-младшим: в первых двух он играл, в «Морфии» его сценарий.
С одной стороны, последовательно рассказанная история молодого доктора в до- и околореволюционной русской глубинке, как любая врачебная эпопея, полная трагизма (люди-то болеют и умирают) и катарсических моментов (других врач, неожиданно для себя, спасает от верной смерти). Есть яркий герой Леонид Бичевин, в которого Балабанов после «Груза 200» уверовал не меньше, чем когда-то в Бодрова. Есть отчетливая любовная линия, отменно разыгранная Бичевиным и Ингеборгой Дапкунайте тут, кажется, лучшая ее роль. Любимцы народные Андрей Панин и Сергей Гармаш. Песни Вертинского. В конце концов, в основе сюжета «Записки юного врача» Михаила Булгакова, самого популярного из русских классиков XX века. С другой стороны, булгаковский сюжет об абсурдном саморазрушении порядочного молодого человека здесь воплощен настолько натуралистично и скрупулезно, что становится физически не по себе. В памяти сразу всплывают «Груз 200» и «Про уродов и людей». Дело, разумеется, не в страшненьких эпизодах трахеотомии и ампутации, а в операции более масштабной добровольном превращении хомо сапиенса в комок страдающей биомассы при помощи вспомогательного средства: морфия.