« Ну ты, дубина, заорал хозяин, чего стоишь? Возьми веник и подмети! Веник веник, кретин! Он на кухне. Подмети все осколки»[10]
Меня взяло зло, и на себя, и на всех, кто сидел рядом. Мне захотелось схватить свои тарелки и швырнуть их прямо в ухмыляющиеся рожи. Я вскочил и крикнул:
Замолчите! Оставьте его в покое! Разве вы не видите, что он ничего не понимает! Это не его вина Сжальтесь над ним, ради бога! Он же человек!
Я смог взглянуть на все глазами Чарли; меня жгли эмоции Чарли.
Сцена мне удалась, потому что я сам через это прошел.
Глава 5
Становлюсь судовым врачом
Насчет вербовки во флот я иллюзий не питал. Вербовка стала бы поворотным моментом, оторвала бы меня от родителей, сделала самостоятельным, вольным следовать за своей мечтой. Но, поскольку до восемнадцатилетия оставалось еще целых три месяца, мне требовались письменные разрешения папы и мамы.
Мама твердила, что я слишком юн, слишком тощ, слишком мал ростом и слишком близорук.
Это не беда, отвечал я. Еще и не таких берут.
Папа спросил:
А как же колледж?
А как же сотни других юношей? парировал я. С прошлого года действует новый закон льготы для демобилизованных при плате за обучение. Отслужив, я смогу учиться дальше бесплатно. Совсем бесплатно.
Я еще не знал, что на парней из морских перевозок льготы не распространяются.
Значит, доктором ты все-таки станешь? уточнила мама. Не забывай: доктора спасают людей.
Конечно стану.
Папа нахмурился.
А эта твоя блажь книжки писать?
Я поведал родителям, что Сомерсет Моэм, Антон Чехов и Артур Конан Дойл учились на врачей, а стали знаменитыми писателями. Добавил: я не дурак, я понимаю, что одним литературным трудом не проживешь. Правда, о том, что у всех троих моих кумиров медицинская карьера не заладилась, я благоразумно умолчал.
Медицина будет моей профессией, резюмировал я. А литература моим хобби.
Мама заплакала.
Тебе всего семнадцать. Ты мой маленький сы`ночка!
Я вспомнил о Джеке Лондоне, который в семнадцать лет нанялся на шхуну, промышлявшую морских котиков; когда он писал «Морского волка», впечатления очень пригодились. Вот и мои впечатления о дальних странствиях когда-нибудь пойдут в дело, подумал я, а вслух произнес:
Я стану врачом. Обещаю.
Папа все подписал. Отпустил меня.
После шестинедельной подготовки в заливе Шипсхед-Бей меня перевели в офицерскую школу радистов на острове Хоффмана, что в Нью-Йоркской бухте. Мне ужасно нравилось строчить сообщения морзянкой и называться Спарксом[11]. Недурной был бы псевдоним, прикидывал я.
Я стану врачом. Обещаю.
Папа все подписал. Отпустил меня.
После шестинедельной подготовки в заливе Шипсхед-Бей меня перевели в офицерскую школу радистов на острове Хоффмана, что в Нью-Йоркской бухте. Мне ужасно нравилось строчить сообщения морзянкой и называться Спарксом[11]. Недурной был бы псевдоним, прикидывал я.
Впрочем, единственное, что мне помнится из жизни на острове Хоффмана, это знакомство с Мортоном Классом, потому что подружились мы на всю жизнь. У нас обоих фамилии начинались на «К», следовательно, в строю, на занятиях и в столовой мы были бок о бок. Вдобавок его койка находилась рядом с моей, и после отбоя мы дискутировали о политике, философии и литературе, пока кто-нибудь не швырял в нас ботинком, чтоб заткнулись и дали спать.
7 мая 1945 года, после капитуляции Германии, Торговый флот США вдруг обнаружил, что радистов развелось сверх меры, и закрыл школу на острове Хоффмана. Мортон стал уборщиком машинного отделения, а я неделей позже был отправлен в Гавр на судне, из роскошного лайнера переоборудованном под перевозку личного состава.
Мы курсировали из Штатов во Францию и обратно переправляли свежих солдат в учебный центр подготовки пополнений (ребята называли его «ПОПОПО») и забирали обратно демобилизованных, завершивших свою миссию в Европе. Наши пассажиры спали на пятиярусных койках; в кубриках было не продохнуть воняло пóтом, перегаром и блевотиной. Игра в покер шла в режиме нон-стоп двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю.
По прибытии в Гавр мне полагалась увольнительная. Правда, очень короткая. В память врезались грязь, руины, нищета; я сохранил эти образы на будущее.
После второго рейса я сообразил: офицеров-радистов в Управлении военного судоходства более чем достаточно, зато явный недобор с интендантами. Управление охотилось теперь за моряками с опытом конторской работы. Вот и вышло, что печатание на машинке слепым десятипальцевым методом лучший навык, приобретенный мной в старших классах. Задолго до того, как навык этот пригодился в писательском деле, он стал меня выручать во время летнего отпуска. Имея рекомендации от прежних работодателей и успешно проходя тесты, я получал подработки. Затем Управление военного судоходства выдало мне интендантскую лицензию.
Я стал носить соответствующий значок и распрощался с брюками-клеш. Мой ранг обозначала офицерская униформа с эмблемой на обоих рукавах перекрещенными над золотой планкой перьями. Меня уже не называли Спарксом только казначеем.
Собираясь использовать опыт службы, я вел дневник. Я описывал все подробно, но изменил название судна и судовой компании, а также избегал упоминать истинные имена офицеров и матросов. Все остальное истинная правда.
Впервые я столкнулся с обязанностями судового казначея в нью-йоркском офисе «Интернешнл тэнкерс инкорпорейтед», где оформлял судовую декларацию и составлял списки команды «Полярной звезды». В присутствии комиссара по судоходству я следил, как команда расписывается в прочтении устава.
Нам сообщили только, что плавание будет каботажное и короткое. Когда я обратился за пояснениями к одному из управляющих «Интернешнл тэнкерс», он лишь кивнул на стенной плакат: пылающее судно идет ко дну, ниже написано: «НА ПОЛЯХ ВОЙНЫ НЕТЕРПИМЫ БОЛТУНЫ».
Впрочем, начальство добавило одну подробность: «Полярная звезда» поднимет якорь в течение ближайших двух дней. Отчалит из Бейонна, Нью-Джерси; я же скоро встречусь с капитаном он сейчас в Филадельфии, с семьей, но увольнительная у него заканчивается. В интересах безопасности нас не проинформируют ни о порте назначения, ни о предполагаемом времени в пути ровно до того момента, как мы будем доставлены в Нью-Йоркскую бухту и портовый лоцман покинет корабль. Когда мы выйдем в открытое море, капитан вскроет конверт с приказом и назовет команде пункт назначения.
Ледяным январским утром 1946 года я наконец-то добрался до Бейоннских доков. Такси подкатило максимально близко к пирсу, и я пошел по звонкой от мороза земле, пробираясь через паутину труб, подныривая под плети такелажа. Последним в ряду было наше судно «Полярная звезда».
Еще не нагруженное, судно сидело в воде высоко, нависало над причалом. Трап был поднят под углом в сорок пять градусов. Перехватив один из своих тюков под мышку, я вцепился в перила и забрался на колодезную палубу. Вся она была замусорена бумажками и банками из-под пива. Доминировал запах машинного масла; пришлось остановиться с наветренной стороны и вдохнуть побольше воздуха, прежде чем лезть по лестнице на главную палубу. Судно поскрипывало на волнах и как бы охало. Других звуков не было. Настоящий корабль-призрак, мелькнуло в голове.
Я сам отыскал казначейскую каюту, распаковал и расставил на полке книги: сочинения Гомера, Платона и Шекспира заодно с «Войной и миром» и «Моби Диком».
Раздался шорох через открытую дверь за мной наблюдал юный офицер, с виду совсем мальчик. И однако, на обоих его рукавах поблескивало по четыре золотые планки.
Добро пожаловать на борт. Я погляжу, вы не только казначей, но еще и книгочей.
Так точно, капитан.
У нас на судне очень недурная библиотека. Будете ею заведовать. В основном книги дареные, как вы понимаете; но, если потребуется что-нибудь особенное, обращайтесь ко мне. У нас имеется и свой денежный фонд.
Рад слышать, капитан.
Полагаю, вам следует проверить помещение амбулатории и лазарет на случай, если там недостает лекарств или перевязочного материала. Еще не поздно, все необходимое мы дозакажем. Прежний казначей рвением к службе не отличался, вечно ему не хватало то одного, то другого.
Не понимаю, капитан, о чем вы говорите. Какое отношение ко мне имеет лазарет?
Он покосился на мой китель, висевший на стуле. Нахмурился, указал на золотую планку с перекрещенными перьями.
А где кадуцей?
Тут-то я и сообразил: капитан тщетно ищет глазами орла со змеей в когтях того самого, который, наряду с перекрещенными перьями, является отличительным знаком и казначея, и фельдшера.
Капитан, с вашего позволения, я казначей. Я не фельдшер.
Полудетское лицо побагровело.
Я же просил прислать казначея, чтобы был заодно и медиком!
Мне сказали, не хватает казначеев. Особенно казначеев с медицинским образованием. Поэтому меня и взяли.
Так не пойдет, Киз. На «Полярной звезде» сорок парней, и любому может понадобиться медпомощь.
Тогда я, без единой мысли о последствиях, брякнул:
Имею знак отличия «За успехи в оказании первой помощи». Даже два таких знака один выдали в бойскаутском отряде, второй я получил как морской скаут. Выполнял обязанности врача в нескольких рейсах. Год проучился на подготовительных курсах для медицинского факультета. Собираюсь стать хирургом.
Капитан долго буравил меня глазами.
Ладно, Киз, придется вашей персоной довольствоваться, раз других нет. Вот отойдем подальше от берега я, под свою ответственность, официально назначу вас фельдшером. В дополнение к обязанностям казначея будете заведовать амбулаторией, принимать больных и после каждой увольнительной проверять людей.
Но, капитан
Никаких «но»! Вы судовой фельдшер, и точка.
Уже уходя, он добавил:
В шахматы играть умеете?
Да, сэр.
Хорошо играете?
Средне.
Отлично. Сегодня же сыграем. После ужина.
Едва он скрылся, я плюхнулся на стул. Точнее, мы плюхнулись я и мой разинутый рот. Еще бы. Одно дело бинтовать ссадины и раздавать аспирин бойскаутам в «рейсе», который длится аж целый уикенд. И совсем другое пользовать сорок человек в открытом море.
Тем вечером я выиграл у капитана партию в шахматы, но, заметив досаду в его синих глазах, решил, что слишком часто такое случаться не должно.
Назавтра, разбуженный шумом двигателей, я бросился вон из каюты. Хотелось посмотреть, как «Полярная звезда» поднимает якорь и покидает порт. Увы, я опоздал. Выбравшись по лестницам на палубу, где в войну помещалась орудийная установка, которой надлежало защищать судно от авианалетов, я стал озираться однако открылся мне лишь морской простор, ограниченный линией горизонта. Да, подумал я; тут не Ист-Ривер, и я не на «Летучем голландце-3», откуда всегда видна земля.