Он напрягся.
По-моему, я впустую трачу ваше время и свои деньги, произнес я.
Он прочистил горло. Подготовился к нетрадиционному процессу реальному разговору с пациентом.
Дэниел, я что-то объясняйт для вас. В Виин штадт, сеанс есть шесть день на недель. Сеанс нет только воскресень. Все знайт, что после день фрай ассоциацион без, психическая рана имейт айн защитн корост, поэтому в понедельник ошшень тяшело пробить путь до фрай ассоциацион. Здесь вы имейт проблем, который мы называйт «Монтаг морген крусте».
Не понимаю.
Вы посещайт меня лишь дважд на недель и имейт дни между. Нужен специал цайт, чтобы разбивайт Монтаг морген крусте.
Я нашел, что это безалаберно транжирить дорогостоящие минуты на молчанку или на избавление от эмоционального мусора; однако я все-таки снова принял горизонтальное положение. Через десять минут полились свободные ассоциации. И я вспомнил
Салон красоты «У Бетти» сразу за депо, возле путей для товарняков, под мостом, по которому ходят поезда. Бетти это моя мама, парикмахер-самоучка. Целыми днями моет, завивает, делает укладки Мы теснимся в одной-единственной комнатке прямо над «салоном», моя кровать у окна, чуть ли не впритык к родительской. Я просыпаюсь всякий раз, когда надо мной прогромыхивает поезд
Цирк приехал «Братья Ринглинг и цирк Бейли». Пустырь возле депо заполонен фургонами. Артисты, занятые во вставных номерах, валом валят в мамин салон. Всем нужно сделать прическу и маникюр. Некоторые дожидаются очереди на каменном крыльце, коротают времечко, оттачивая трюки и рассказывая цирковые байки. Две женщины одна бородатая, другая татуированная становятся мамиными постоянными клиентками. Меня они называют душкой и лапулечкой. На укладку приходит канатная плясунья. С ней дочка лет пяти, с белокурыми локонами в стиле Ширли Темпл. Артистка буквально тащит вопящую девчонку в салон. Мама зовет меня хочет, чтобы я дал этой реве свои игрушки. Я повинуюсь. Достаю из коробки паровозик девчонка отшвыривает его, паровозик ломается.
Дэнни, велит мама, поиграй с гостьей.
Как я ни стараюсь, девчонка продолжает реветь.
Дэнни Теперь в мамином голосе умоляющие нотки.
Бегу наверх, возвращаюсь со стопкой книжек. Открываю первую, читаю вслух:
В дальней стране жила-была прекрасная принцесса
Девчонка ноет, но я продолжаю чтение.
Наконец она затихает. Слушает.
Разумеется, я тогда не умел читать. Просто мама читала мне вслух, вот я и запомнил сказку слово в слово.
Кто-то из клиентов удивленно тянет:
Ваш сын уже умеет читать!
Сколько ему лет? спрашивает канатная плясунья.
Три с половиной, гордо говорит мама.
Гениальный ребенок!
Артистка открывает кошелек, достает монетку в один цент.
Это тебе, Дэнни, за то, что ты такой умничка. Возьми, купи сладенького.
Не поднимая головы, кошусь вбок. Пытаюсь увидеть лицо своего мозгоправа.
Наверное, именно в тот день я впервые понял, что историями можно зарабатывать.
Мозгоправ будто каменную маску надел. Молчит. Никаких комментариев не делает.
Мне было три-четыре года, когда воспоминание оказалось заперто в дальнем отсеке мозга. Потому что в 1929-м (когда мне было два года) случился крах на Уолл стрит[16]; а в 1933-м Рузвельт объявил «банковские каникулы»[17]. В промежутке мои родители вынужденно закрыли салон красоты и перебрались на Снедикер-авеню, в две комнатки на первом этаже, арендованные у мистера Пинкуса.
Пришли тяжелые времена. Маме уже недосуг было читать мне на сон грядущий, и я сам выучил алфавит. С соотнесением написанного текста и живой речи проблем не возникло, так что я стал книгочеем задолго до того, как мне исполнилось шесть, и я, «перепрыгнув» детский сад, пошел сразу в школу. В Олд-саут-скул 63 маму убедили: пятилетнему мальчику, который так хорошо читает, подготовительная садовская группа без надобности.
Эти воспоминания у меня привязаны к шести-семилетнему возрасту. Тогда я впервые понял, каково это быть рассказчиком.
Однажды сырым летним вечером я с папой и мамой сидел на крыльце. Напротив, под фонарем у входа в бакалейную лавку, собралась группа ребят.
С маминого разрешения я побежал поглядеть, что у них там происходит. Большинство ребят были старше меня. Они расположились на деревянных ящиках, в которых бакалейщик зимой держал бутылки с молоком. Кто-то дернул меня за руку мол, садись, не маячь.
Мальчик по имени Сэмми вел рассказ. До сих пор его вижу нестриженые волосы топорщатся над ушами, рубашка загваздана, шнурки черных ботинок развязались.
Сэмми рассказывал о Жанне дАрк, атакуемой Франкенштейном и в последнее мгновение спасенной нотр-дамским горбуном. Затем Кинг-Конг похитил Мэй Уэст и утащил к себе в джунгли, но у Чарли Чаплина в тросточке оказался спрятан меч. Чарли сразил гигантскую обезьяну и удалился, поигрывая тросточкой.
За развитием сюжетов следили, затаив дыхание. Когда Сэмми произнес ненавистные слова «Продолжение следует», с деревянных ящиков возмущенно завыли.
Тони, следующий рассказчик, пытался подражать Сэмми, но получалось у него плохо. Тони запинался, терял сюжетную нить; аудитория выражала недовольство, стуча пятками в стенки ящиков.
До конца лета каждый вечер я проводил возле бакалейной лавки. Я слушал. Я учился распознавать, от каких историй ребята колотят по ящикам, а от каких сидят тихо, как мыши. Мне хотелось встать под фонарем и доказать, что я тоже рассказчик; но, будучи самым младшим в компании, я не решался на выступление перед столь строгими критиками.
До конца лета каждый вечер я проводил возле бакалейной лавки. Я слушал. Я учился распознавать, от каких историй ребята колотят по ящикам, а от каких сидят тихо, как мыши. Мне хотелось встать под фонарем и доказать, что я тоже рассказчик; но, будучи самым младшим в компании, я не решался на выступление перед столь строгими критиками.
Я испытывал трудности с запоминанием. Дома, перед тем как идти к бакалейной лавке, я раскладывал свои сюжеты по полочками и даже видел себя в роли рассказчика. Но когда наступала моя очередь тушевался. В школе было то же самое. Все контрольные на повторение пройденного я заваливал. Перед контрольной мама будила меня пораньше и повторяла со мной таблицу умножения; увы, по дороге в школу таблица улетучивалась из моей головы.
Всего несколько лет назад я слово в слово запоминал целые рассказы и сказки, причем без всяких усилий! Странно, что в школе все забылось. Наверное, думал я, способности у меня средненькие.
Как-то вечером, лежа в постели с закрытыми глазами, я стал повторять материал для завтрашней контрольной по математике. Бесполезно. Я не позволял себе уснуть, вызывал в памяти числа. Складывать и вычитать у меня получалось только на пальцах. Однако наутро, в процессе умывания ледяной водой, я вдруг уставился в зеркало, даже толком не проморгавшись от мыльной пены. Ибо понял: я все знаю! Все, что нужно для контрольной! Сам себе я отбарабанил таблицу умножения на восемь и на девять.
Между вечером и утром, после безуспешных попыток затолкать знания в голову, какая-то тайная сила мне все же помогла. Я выучился во сне.
Система пригодилась для вечеров у бакалейной лавки. Перед сном я прокручивал в уме рассказ, прорабатывал сюжетные линии и персонажей; затем выбрасывал все из головы. Наутро, глядя в зеркало на себя другого, я сознавал, что помню каждую мелочь.
Далеко не сразу я рискнул встать под фонарь; зато уж истории, проработанные по «сонной» методике, рассказывал без запинки. Сюжеты мои были полны драматизма и зловещего саспенса, выстроены на конфликте; аудитория ни разу не прервала меня стуком в ящики.
Через много лет я опубликовал рассказ про мальчика Сэмми в «Норт Американ ревю». Назывался он «Оратор»[18]. Воспоминания же об обучении во сне трансформировались в аппарат из «Цветов для Элджернона» тот самый, который так досаждал по ночам Чарли Гордону.
Психоаналитику я признался:
Свои устные истории и сам процесс я любил почти так же, как книги.
Какой ассоциацион это вызывайт? откликнулся психоаналитик, в кои-то веки настроенный на беседу.
Мне представляется, что я карабкаюсь по склону Книжной горы.
Да-да
Я стал вспоминать.
Я учился уже в третьем классе. Папа нашел делового партнера толстопузого и лысого. Как его звали, не помню. Вместе они открыли в Браунсвилле лавку подержанных вещей. Скупали, а затем продавали металлолом, старую одежду и газеты. К дверям на гужевых повозках подкатывали старьевщики, выгружали хлам на огромные весы.
Иногда папа брал меня с собой и позволял играть в лавке. Куча книг вызывала мой особый интерес
Жаркий августовский день. Мне почти восемь Папа говорит, что они с дядей как-бишь-его-там платят несколько центов за ящик старых книг, чтобы отправить их в макулатурный пресс. Из книг получится дешевая бумага.
Хочешь выбери себе книжки, предлагает папа.
То есть можно взять их домой? Насовсем?
Ну да.
А сколько, папа?
Он протягивает джутовый мешочек.
Сколько в руках унесешь.
До сих пор перед моим мысленным взором высится, почти упирается в потолок книжная гора. У подножия орудуют трое здоровяков. Они без рубашек, их торсы блестят от пота. Здоровяки «кормят» макулатурный пресс. Один хватает стопку книг снизу, срывает обложки и передает обнаженные книги второму, а тот швыряет их прессу в пасть. Третий рабочий утрамбовывает книги, захлопывает крышку.
Тогда первый рабочий давит на кнопку запускает процесс разрушения. Слышны жующие звуки. Второй рабочий закладывает в машину проволоку, чтобы на выходе получились плотные вязанки в тисках картона. Третий рабочий открывает машину, достает вязанку специальным приспособлением и отправляет на улицу. Фургон подкатывает к выходу задом, вязанки грузят и увозят. Скоро из них сделают рулоны бумаги.
Внезапно меня осеняет. Я взбираюсь на вершину Книжной горы, усаживаюсь. Наугад хватаю книгу, прочитываю абзац-другой и либо швыряю книгу вниз, либо отправляю в мешок. Я действую с максимальной скоростью. За минимум времени стараюсь решить, стоит ли книга вызволения из пасти макулатурного пресса, из лап книжных убийц.
Внезапно меня осеняет. Я взбираюсь на вершину Книжной горы, усаживаюсь. Наугад хватаю книгу, прочитываю абзац-другой и либо швыряю книгу вниз, либо отправляю в мешок. Я действую с максимальной скоростью. За минимум времени стараюсь решить, стоит ли книга вызволения из пасти макулатурного пресса, из лап книжных убийц.