Заключительные строки Поэтому нас, грибоедов, / не заставишь есть мухомор! вовлекают в игру с одушевленностью и категорию числа. Вариантность форм родительного падежа множественного числа (типа помидоров помидор), нелогичность нормативных установок в случаях типа носков чулок, а также допустимость и родительного, и винительного падежа при отрицании позволяют видеть в форме мухомор игровое неразличение винительного падежа единственного числа и родительного падежа множественного числа с архаическим нулевым окончанием. Если принять версию прочтения слова мухомор как формы единственного числа, то есть как прямого дополнения (а заметим, что в тексте задано совмещение противоречивых версий грамматической принадлежности слов), то в этом случае слово мухомор предстает неодушевленным существительным. И это после серии сочетаний догнать гриба, выслеживать шампиньонов / и всяких хитрых строчков, грамматически двусмысленного не следует есть мухоморов. Неодушевленность мухомора в таком случае явно противопоставлена презумпции его одушевленности в контексте стихотворения возможно, еще и потому, что в конце стихотворения автор декларирует отказ от этого гриба, как бы понижая его в ранге по шкале одушевленности.
И, конечно же, само слово грибоед, так часто на все лады повторяемое в стихотворении, не может не соотноситься с фамилией А. С. Грибоедова. Форма Грибоеда, похожая на дружеское прозвище, в современной культуре связана с воспоминаниями А. С. Пушкина о реплике грузина, исказившего фамилию276. В последних двух строчках стихотворения Поэтому нас, грибоедов, / не заставишь есть мухомор! форма грибоедов на общем фоне грамматической путаницы может читаться и как приложение, и как обращение, поскольку родительный падеж существительного совпадает с фамилией. Строчная буква оказывается нерелевантной при устном произнесении текста и пении.
Не исключена возможность и другого литературного подтекста. Если это случайное совпадение, то можно заподозрить поэзию в очередном проявлении мистики. Фамилия Грибоедов и слово мухомор связаны не только поверхностной ассоциацией с грибами, но и эпизодом из истории литературы XIX века. В неокончательной версии стихотворения П. А. Катенина «Леший» была такая строчка: Там ядовитый скрыт мухомор. С. Б. Рудаков, анализируя разные редакции стихов Катенина, пишет:
Как и «плешивый месяц» в «Убийце», здесь «ядовитый мухомор» был предметом насмешки журнальных врагов Катенина <> Мухомор удален, как образ сказочный, ложно ведущий к искусственной таинственности, когда нужна «природная» обстановка (Рудаков 1998: 228).
Рудаков ссылается на язвительные реплики Н. Гнедича, А. Марлинского, А. Бестужева, Н. Бахтина, Ф. Булгарина на тему мухомора, неуместного, по их мнению, в стихах (указ. соч.: 249). Там же говорится о литературном ученичестве Грибоедова у Катенина и о том, как Грибоедов отвергал упреки Катенина по поводу «Горя от ума».
Таким образом, в рассмотренном поэтическом тексте Александра Левина грамматика одушевленности оказывается контекстуально связанной с многочисленными явлениями на разных уровнях языка, в частности с фонетической ассоциативностью слов, с лексической полисемией и омонимией (как в литературном языке, так и в жаргонах), с другими участками грамматической системы, синтаксисом отрицательных конструкций, а также с историей литературы277.
Ненормативная одушевленность
Нарушения нормы, связанные с категорией одушевленности, чаще всего отражают противоречия между лексическим значением слова и его нормативной грамматической формой, свойственные современному русскому языку. Самым типичным примером такого конфликта между лексикой и грамматикой является отнесение слова покойник к разряду одушевленных существительных, а слова труп к разряду неодушевленных.
А если норма предписывает употреблять слово покойник как грамматически одушевленное, то и контекстуальный синоним этого слова способен приобретать ту же морфологическую характеристику:
Я зашел, уснул, остался слушать,
Мол: на фронте! Тоже захотел?
Как израненная кровью пушка,
Где профессор резал потных тел.
Владимир Кучерявкин. «Процедуры» 278.
Это же свойство распространяется в следующем тексте на слово труп:
Он труп, но не покойник,
Он труп, но не мертвец
<>
Скажи, что ради внуков
За истиной ходил,
Певцом был сладких звуков,
Был правды громкий рупор,
Скажи, что видел трупов,
Был сам из них один.
Владимир Уфлянд. «Баллада и плач об окоченелом трупе» 279.
Здесь сдвиг от неодушевленности к одушевленности поддерживается строкой (или порождает строку) Был сам из них один.
Следующий пример показывает, что и слово скелет, метонимически обозначающее умершего, способно употребляться как одушевленное:
Папа-шахтёр опускает дочурку в забой.
Не страшно, девочка? Не очень темно без света?
На деревянном подносе, думает девочка, глядя перед собой,
на самое дно, где можно встретить любого скелета.
Людмила Херсонская. «В забой» 280.
В этом контексте грамматическая аномалия поддерживается глаголом встретить, отражающим, вместе с формой скелета, страх девочки в изображаемой ситуации: архетипическое опасение того, что покойник может ожить и причинить зло.
Был сам из них один.
Владимир Уфлянд. «Баллада и плач об окоченелом трупе» 279.
Здесь сдвиг от неодушевленности к одушевленности поддерживается строкой (или порождает строку) Был сам из них один.
Следующий пример показывает, что и слово скелет, метонимически обозначающее умершего, способно употребляться как одушевленное:
Папа-шахтёр опускает дочурку в забой.
Не страшно, девочка? Не очень темно без света?
На деревянном подносе, думает девочка, глядя перед собой,
на самое дно, где можно встретить любого скелета.
Людмила Херсонская. «В забой» 280.
В этом контексте грамматическая аномалия поддерживается глаголом встретить, отражающим, вместе с формой скелета, страх девочки в изображаемой ситуации: архетипическое опасение того, что покойник может ожить и причинить зло.
Если в нормативном языке слово жертва применительно к живому существу употребляется как неодушевленное, то в следующих строчках эта закономерность нарушается, чем подчеркивается драматизм ситуации:
Мне поспешествуй оплаченным возвратить за страхи чек
Барбосу с небес на него молятся перс и грек,
и татарин, и немец ему на съеденье кидают жертв
между двух берез всяк привязан ни жив, ни мертв.
Дмитрий Голынко-Вольфсон. «Колыбельная Кузьмину» 281.
Вероятно, нормативная неодушевленность слова жертва объясняется тем, что оно обозначает символ в большей степени, чем конкретный объект. Может быть, по той же причине употребление слова тотем у Бориса Херсонского как одушевленного тоже является отклонением от нормы:
Пытался сдержать, потом пытался бежать, затем
метался в доступных пределах. Он был тотем
нашего роду-племени, зверь, от которого мы
вышли на Божий свет из подколодной тьмы.
Тотема нельзя убивать, разве что раз в году.
Его приносят в жертву со словами: до встречи в аду!
Его изжарят, разделят мясо и скопом съедят на обед,
и каждый захочет съесть больше, чем съел сосед.
Борис Херсонский. «Пытался сдержать, потом пытался бежать, затем» 282.
В стихотворении Светы Литвак одушевленным представлено слово личинки:
один цветок средь ядовитых плевел
хранит нектар, отравой напоён
его гнетёт могучий свежий ветер
сырой землёй он к небу наклонён
<>
он весь пунцов от сладострастной муки
щекочут муравьи, грызут жуки
в его корнях кладут личинок мухи
и оплетают листья пауки.
Света Литвак. «один цветок средь ядовитых плевел» 283.
Возможно, это мотивировано биологически близкой предметной отнесенностью слов личинки и мухи: в изображенной картине мира личинки живые существа для мух.
Форму, одушевляющую существительное, можно наблюдать при употреблении собирательных гиперонимов, если одушевленность нормативно свойственна конкретным гипонимам:
Давай-ка какую простуду
Напустим на общего люда
Пускай они все заболеют
А после мы всех их спасем
И будут они благодарны
И будут живые притом.
Дмитрий Александрович Пригов. «Давай-ка какую простуду» 284 ;
От вещи к вещи, от огня к огню
возможен переход сквозь темноту,
но путь до выключателя опасен.
Предметы превращаются в существ,
невидимое днём безвидно ночью,
их контуры всесильное молчанье,
присутствие, прямой безглазый взгляд.
Екатерина Боярских. «Вторжение» 285.
В следующем тексте можно видеть, что если колебания нормы касаются имен существительных, обозначающих кукол, то возможна и форма игрушек в винительном падеже, отражающая ситуативное для игры представление об игрушках как о живых существах:
В молодой интеллигентной семье катастрофа:
Ребенок, придя из храма, играет в Литургию.
Девочке четыре года.
Повязав на плечики полотенце,
Посадив в кружок игрушек,
Кукольную посудку ввысь вздымает,
Сведя брови и голос возвысив.
Сергей Круглов. «Новоначалие» 286.
В этом случае гиперонимом игрушки не просто заменяется гипоним куклы: игрушками могут быть фигурки зверей, животных, птиц, а также и не антропоморфные и не зооморфные изделия или даже любые предметы, которые используются в игре.
При сравнении грамматически одушевляются даже такие средства игры, как письменные знаки:
Коль скоро лег на свой диван
То и гляжу в журнал, как бы в окно с решеткой,
Где побежали врассыпную крысы
Словно играют в букв и запятых.
Владимир Кучерявкин. «Коль скоро лёг на свой диван» 287.
Одушевлению способствует и сравнение человека (в следующем контексте метонимически представленного только взглядом) с нарисованным изображением человека:
По коридору шел задумчиво сосед.
Летела кепка в волнах теплого заката.
И взора длинный огненосный ряд
Похож был на заборного плаката.
Владимир Кучерявкин. «По коридору шел задумчиво сосед» 288.
В поэтических текстах одушевленными предстают движущиеся предметы:
Господи! помоги нам
Родину «Ё» и тюрем
На виноградье умном
Засимовых Соловков
Избыть, как в противочумном
Бараке забыли терем
Добрыне-былинным гимном
Приветствовать облаков.
Слава Лён. «Послание к лету в Лету» 289.
Возможно, что в этом случае на грамматический сдвиг повлияло и то, что внешний вид облаков принято сравнивать с очертаниями живых существ.
Способность к самостоятельному передвижению издавна признавалась одним из характерных признаков живого. Как указывал Аристотель, «начало движения возникает в нас от нас самих, даже если извне нас ничего не привело в движение. Подобного этому мы не видим в [телах] неодушевленных, но их всегда приводит в движение что-нибудь внешнее, а живое существо, как мы говорим, само себя движет (Нарушевич 2002: 77).