Более приемлемым, но, все же, также элитарным, остается способ участия в движении популяризации истории (клубах исторической реконструкции, самодеятельных творческих коллективах, сюда же можно отнести «возрождение казачества»).
Более приемлемым, но, все же, также элитарным, остается способ участия в движении популяризации истории (клубах исторической реконструкции, самодеятельных творческих коллективах, сюда же можно отнести «возрождение казачества»).
Современный человек в поисках идентичности остро нуждается в исторической памяти, которую он черпает в памяти коллективной. Источниками для него становятся школьное и вузовское образование, средства массовой информации, художественная литература, кинематограф, и все возможные «места памяти» [Нора, с. 26], причем в большей степени на формирование исторической памяти индивида влияют средства массовой информации и места памяти. Поэтому исследования исторической памяти принимают форму процесса изучения не истории как реального прошлого, а представлений о прошлом в индивидуальном и коллективном сознании. В современной гуманитарной науке на рубеже XXXXI вв. произошло четкое разграничение объектов исследования Истории и исторической памяти. Под Историей понимается фактическая реальность прошлого, расположенная на ленте времени, при изучении исторической памяти на первый план выходят проблемы репрезентации истории, субъективное восприятие исторических процессов и фактов, политологизация и коммерциализация истории.
Наличие элемента воображения в профессиональных исторических исследованиях делают их крайне уязвимыми со стороны критики лжеученых-историков и различного рода манипуляторов исторической памятью, чем они активно пользуются. Таким образом, бытие исторической памяти зависит от активности как исторической науки, так и исторической лженауки. Поскольку дефрагментация исторической памяти опасна расколом общественного сознания и политической дестабилизацией, историческая память становится объектом управляющего воздействия со стороны государства.
Политика памяти и историческая политика
Само появление истории как науки нередко связывают с определенным государственным заказом на национальную историографию, актуализировавшимся с появлением так называемых модерных государств. Как особый тип государства, модерное государство появилось в результате интенсивного развития и эволюции европейских монархий XVIXVII вв. В эпоху великих географических открытий, реформации и буржуазных революций европейские государства смогли создать благодаря новому понятию «нация» строгую и четкую фиксацию территориальных границ, определяющих область монополии государственной власти, санкционированной законом. «Модерное государство характеризовалось правлением над всеми людьми, населяющими определенную территорию; причем политически оно господствовало и обладало административной властью над населением прямо, а не через посредующие системы местных правителей или автономных корпораций» [Фурс, с. 130]. В итоге появляется понятие нации как сообщества, основанного на унифицированном воздействии государства и закона, поэтому на несколько столетий государственное строительство и национальное строительство становятся синонимами.
А.И. Миллер подчеркивает, что профессиональная история возникла в начале XIX столетия именно как часть предприятия по строительству наций и во многом такой остается [Миллер, 2008, с. 134]. Общественное сознание становится предметом государственной заботы и зачистки, объединяя практики «народного» просвещения и цензуры. Не случайно первый профессиональный историк в России Н.М. Карамзин получил титул государственного историографа, а А.С. Пушкин получил возможность работы в архивах и написания исторических сочинений только с высочайшего дозволения. Во Франции либеральные историки Огюстен Тьерри и его брат Амадей, Франсуа Гизо, позже Жюль Мишле, Эдгар Кинэ, Адольф Тьер писали историю французской нации, понимая ее как историю государства или историю успехов третьего сословия, причем некоторые из них занимали государственные должности, а последний несколько раз занимал пост премьер-министра.
Переход в середине XIX века к университетской исторической науке не сильно изменил ситуацию. Государство стремилось оказывать идеологическое влияние через уставы университетов и всевозможные «инструкции» и «правила». Уже Цензурным уставом 1826 г. цензорам вменялось в обязанность при рассмотрении исторических произведений обращать внимание на нравственные и политические цели. Согласно уставу «всякое историческое сочинение, в котором посягатели на законную власть, приявшие справедливое по делам наказание, представляются как жертвы общественного блага, заслужившие лучшую участь» [Жирков, с. 29] должно было быть запрещено. Правительство использовало историческую университетскую науку для укрепления государственных устоев, например, для легитимации теории «официальной народности», в идеологической борьбе вокруг подготовки и проведении реформ и в вопросах внешней политики [Удалов, с. 131165]. В 1850 г. Министерство народного просвещение предписало ректорам и деканам при рассмотрении диссертаций отслеживать их содержание и не допускать к защите положений, противоречащих национальной самодержавной идеологии, а по университетским уставам 1863 г. и 1884 г. разрешались только те научные сообщества внутри университета, цели которых отвечали государственным интересам и не включали рассмотрение общественно-политических вопросов [Чесноков, с. 1838]. В Европе историческая наука также была поставлена на службу государственным интересам [Терехов], что показывает включенность России в общемировые процессы, происходящие в гуманитарной сфере.
Начавшаяся в конце XIX века эпоха массовых коммуникаций привела к созданию вертикальных систем массовой информации, основанных на ее цензурной селекции как базовом принципе деятельности институтов хранения и тиражирования информации. Историческое познание стало делом историков, делом, цензурируемым как с точки зрения тем и источников, так и с точки зрения дозирования полученного знания в массовом образовании. Ограничения доступа к архивам и фондам библиотек поддерживали широкую распространенность определенных знаний о прошлом, отобранных таким образом для обращения в рамках системы СМИ, где их формат практически не подлежит коррекции. Хотя конечный продукт СМИ широкодоступен, участие в коммуникационном процессе через СМИ для самих потребителей возможно в очень скромных объемах и зависит от большого числа факторов, среди которых доминируют политическая цензура, редакционная политика и самоцензура. Информационные потоки в классической информационной системе СМИ вертикальны, имеют нисходящий характер даже при наличии обратной связи (читательские письма в редакции). Кроме того, такие системы имеют национальный характер, ориентированы на население собственной страны. В условиях холодной войны эта системная особенность стала серьезным барьером на пути международного общения, замыкая социальную память в условиях жесткой конкуренции идеологий политических систем.
Вертикальные системы массовой информации ориентированы на реализацию государственных идеологических проектов. Не случайно, обращаясь к исследованию советской цензуры, П.С. Рейфман расширяет понятие цензуры фактически до пределов советской медиасистемы: «Я собираюсь рассказывать о цензуре в широком смысле этого слова, о всей системе мер, при помощи которых государство пытается создать нужный ему миф о действительности, подменяя и искажая реальную картину ее, используя для этого и запрещения, и поощрения, самые различные формы воздействия, от награждений и всяческих льгот до ссылок и каторги (высшая форма цензуры убийство)» [Рейфман]. Производство и поддержание памяти для сверхдержав ХХ века не менее важно, чем конкретизация целей политического развития: контроль прошлого становится залогом управления будущим.
Исторические представления населения имеют высокую степень значимости для устойчивого политико-правового развития. Историческая память является основой построения коллективной идентичности, лежащей в основе патриотизма и гармоничных отношений личности и государства. Образ общей Истории цементирует национальную идентичность, консолидирует разнообразные точки зрения на будущее страны и цели государственного строительства как проекты общего для граждан дела. Память о Прошлом, образы Прошлого совмещают личные и семейные воспоминания с историческими знаниями о судьбе народа, ключевых событиях в его истории и вкладе в нее исторических личностей.
Общественное сознание легко перенасыщается конфликтными и противоречивыми образами Прошлого, каждый из которых может использоваться в качестве ресурса мемориальных войн как особого вида идеологических противостояний. Нередко образы Прошлого и исторические знания вступают в конфликты, связанные как с ненадежностью индивидуальной памяти, так и со спецификой научного исторического познания, далеко не всегда способного реконструировать и объяснять исторические процессы без пробелов. Однако научные знания об истории отличаются высокой надежностью, они создают прочную основу для консолидации частных мировоззрений там, где индивидуальная память разобщает людей. Поэтому государства в той или иной степени и сегодня продолжают обращаться к профессиональным историкам с известным «заказом» на производство исторической картины социальной жизни.
Историческая память все чаще рассматривается не только как научный термин, но и как социально-политический концепт, позволяющий адекватно представить процессы становления коллективных идентичностей на основе общих воспоминаний, формируемых под влиянием государственной политики. Эта тенденция вполне соответствовала западным исследовательским стратегиям, которые рассматривали историческую память в формате государственной политики [Boyd; Winter]. В то же время, в западном сегменте исторической и политической науки для описания набора практик, с помощью которых находящиеся у власти политические силы стремятся утвердить определенные интерпретации исторических событий как доминирующие, традиционно используется понятие историческая политика [Heisler]. В современных исследованиях историческая политика все теснее связывается с интерпретацией прошлого для решения насущных практических задач и приобретает все большее значение для характеристики феномена использования истории для достижения политических целей и культурной гегемонии в социальном пространстве. В связи с этим, видится вполне оправданным употребление (характерное для западной науки) наряду с термином «историческая политика» понятий «политическое использование истории», «режим памяти» [Onken], «культуры памяти», «игры памяти» [Mink] и др., подчеркивающих манипулятивную сущность феномена.