Лара Галль
Буквенный угар
Долгий пролог с лирическими отступлениями
Сторожила-сторожила этот телефонный счет, чтобы не попался на глаза мужу, перехватила. Первой вынула из дверной ручки. Глянула на сумму чуть больше обычного, не страшно, звонков междугородних много было, не должен заметить
Заметил.
Кому мы звонили за границу семь раз?
Мы. Мы никому не звонили семь раз. Мы
Есть ли оно это мы? После двадцати лет брака нормального, теплого, сердечного брака говоришь ли иначе о себе, как мы?
Это для тебя, мой мальчик, мы это мы. А для меня я всегда одна.
Есть мы, да, этого не отнимешь, сложилось, состоялось, признано.
И при этом есть отдельно я. Никому не причастное, неприкаянное я, голодным ртом приникающее к благополучному мы, и нет ему там ни-че-го
Это я звонило в Прагу семь раз, и разговаривало по два часа, и никак наговориться не могло.
Зачем звонило? Что ему Прага, что оно Праге?
Праге, приютившей на пять вычурных дней Того, Кого
Кого я любила? Заочно, ха!
Так ведь сразу и не расскажешь
Из Праги привезен мне был белый прянично-глазурный домик с терракотовой крышей. В трубу крыши капали черносмородиновое масло, в домике зажигали свечку, запах творил невинные глюки в моей голове
Из Праги через месяц привезла сестра закладку для книги кожаный шнурок. С одного конца взбирался по шнуру человечек, с другого конца ждали команды ножницы
Случайных подарков не бывает
С чего же начать эту повесть? Ускользнувший кусочек чьей-то жизни Моей? Нашей? Заочного, тогда еще возлюбленного, героя?
Маленькая, прорисованная свежей кровью фреска на Великой Стене Плача эта моя повесть
Кажется, был июль.
Уже успели отвисеться на писательском форуме первые мои тексты.
Уже успела познакомиться с кем-то из пишущего сетевого народца.
Уже предстояло двухнедельное отлучение от Интернета из-за поездки в Швецию.
Начать со Швеции?
На черной футболке белый абрис лица и белые шведские слова.
Одно из слов Кафка.
Улыбаюсь и спрашиваю по-английски: что написано на майке?
Попутчик отвечает по-русски:
Знаете, был такой писатель Кафка? Тут написано, что Кафке тоже было плохо.
О, дивная надпись! Почему у меня нет такой майки?
Мы разговариваем, сидя в кафе на пароме «Аморелла». Плывем себе из Турку в Стокгольм.
Парень киргиз женат на шведке ребенку полгодика дочка имен штук семь но главных два Йенифер шведское имечко и Оймогуль «яблоневый цвет» по-киргизски.
Синеглазая Корин жена играет с малышкой в детской зоне кафе.
В Швеции мой азиатский попутчик живет уже пять лет выучил язык поступил в университет работает.
Он говорит тихо и много, и я начинаю замечать его азиатские черты лица, когда немного устаю от разговора. Странно, но лицо действительно азиатское
Кафка! Это все он! Увидела майку с Кафкой, и носитель ее в моих глазах был помечен гением имени настолько, что я даже не воспринимала его лицо
А носитель майки болтал и болтал. Основной смысл кружных речей сводился к тому, что вот-де родители отдали его в интернат, потому что жили в степи, кормить было нечем, учить негде, а там, в интернате, накормят, обучат. Это так, конечно, но вот если бы у него были другие родители, которые создали бы ему стартовую площадку в жизнь, он поднялся бы уже высоко
Постой! не выдержала я. У тебя так замечательно складывается жизнь. Ты живешь в европейской стране, у тебя красивая жена, дочка, ты учишься в университете. Зачем тебе думать о том, что тебе недодал и когда-то?
Он словно не слышал вопроса.
Азиатская монотонная бесстрастность его речи повергала меня в ступор.
Пялилась тупо на Кафкино лицо. Хотелось стащить с него майку и унести Кафку с собой.
Ему и так плохо, Кафке, за что ему еще этот киргиз, уныло и размеренно секущий розгой свое давнее прошлое?
«Кафке ТОЖЕ было плохо».
С такими нудными мыслями и такая майка!
Ну вот Начала о Швеции, и что теперь?
Так все запуталось в жизни «я» за последние полгода
Но нельзя не рассказать о Швеции, нельзя, потому что Того, о Ком вся эта повесть, не изъять из всей мозаики дней последних шести месяцев.
Он появится вживую только через полгода после первого диалога на форуме.
Появится всего на три часа.
И наши пальцы будут слепыми щенками,
и мы будем друг другу молоком и нёбом на три тающих часа
и расстанемся в полночь на Ленинградском вокзале,
и эсэмэски пунктиром отметят, как растаскивают нас в разные стороны наши поезда
как тело, привязанное за ноги к двум нетерпеливым коням
Это он посоветовал в письме перед поездкой в Швецию записывать впечатления.
Но то письмо не сохранилось. Как и все остальные.
Это для него я запоминала то, что скользнуло бы в никуда еще совсем недавно
Например, запах шведской тюрьмы и ту дурацкую реплику о наказании
Эта реплика насмешливо изогнулась в воздухе воспоминаний, когда моя дочь потеряла паспорт.
Пришлось идти в милицию, писать заявление, фотографироваться и всякое такое, что приходится делать, когда дребезжащий мирный трамвайчик жизни сходит вдруг с рельс.
Но ведь именно тогда и вбрасывает нас не по своей воле туда, куда сами мы ни за что бы не пошли.
А пойти стоило бы. Хотя бы для того, чтобы увидеть в паспортном отделении милиции такой плакат: «Гражданин! Отсутствие у Вас судимости не Ваша заслуга, а наша недоработка».
Синие дочкины глаза дивились цинизму слогана, и вот когда вспомнилась некстати недавняя эта поездка в одну из шведских тюрем.
Неподалеку от Линчеппинга существовал медицинский профилакторий.
Этакий санаторий выходного дня.
Его упразднили за невостребованностью. А в корпусах обустроили тюрьму легчайшего режима.
Такой режим, знаете ли, для проштрафившихся на экономическом поприще. Для незадачливых бухгалтеров, медлительных магазинных воришек, компьютерных абъюзеров и прочего невыдающегося криминалитета.
В сосновой рощице стоял сей полигон исправления. Был он светел стенами, широк окнами, просторен холлами.
Решеток нет. Зачем? Каждому подневольному обитателю на ножку надевают браслет с датчиком. Браслет снять сложно. Да и куда бежать?
По зданию нас водил начальник тюрьмы.
Вот камера.
Комната на двоих. Туалет и душ. Холодильник и телевизор. Чисто и светло. Похоже на трехзвездочный отель.
Тюрьмой не пахнет. Пахнет несвободой. И еще томительное что-то реет в воздухе. Мне хочется быстрее уйти. Здесь горе. Горе. Ступор. Тупик. Выйти из него можно, но ценой громадной и кропотливой внутренней работы.
Но всех остальных в группе впечатляет другое.
Чистенькие заключенные ходят по зданию неспешным скандинавским ладом кто по делу, кто с работы, кто в кафе платное, кто в спортзал.
В коридоре через каждые пятьдесят метров на стенах прозрачные пакеты с бинтами, бактерицидным пластырем, антисептиком. Если поранил руку на работе сам прижги ранку, заклей, забинтуй.
Все мужчины очень стильные и очень разные, хотя одеты одинаково серые футболки и черные комбинезоны.
Солярий работает. И парикмахерская.
Кто-то из ребят интересуется есть ли тут карцер. Начальник кивает радостно: «А как же! У нас все серьезно! Идемте!». Спускаемся в бельэтаж.
«Вот!» открывает белую дверь наш Вергилий.
Белая комната. Белая кровать. Окошко маловато и высоковато. Чистейший туалет. Стерильная чистота.
Мы все один немой вопрос.
Даже шведский тюремный страж ловит горестные волны нашего удивления: «Какой же это карцер?».
Нет телевизора, поясняет он, нельзя работать во время нахождения в карцере, нет гостей, нет кафе, только обычное меню.
Мы замерли. Мы слагали впечатления в слова, но у нас не получалось. Никак
Нас ведут пить кофе с тортом в столовую для всех.
Чисто, как в операционной. До. Не после.
Мы притихли от всего этого разнузданного гуманизма.
Мы смутно подозреваем, что некоторым из нас на свободе живется победнее и потеснее. И наши души тщатся обрести баланс и утешение
А нас все добивают!
Заработки здесь невелики, говорит начальник тюрьмы. Заключенные трудятся на сельскохозяйственных работах в окрестности и получают за свою работу только одиннадцать крон в час.
Быстренько пересчитываем в уме: пятьдесят рублей в час, четыреста в день, да на всем готовом, да в таком комфорте, ничего себе наказаньице!
Уныло глядим на комнаты для гостей и родственников четырехзвездочный отель!
Бредем к выходу. В холле к начальнику тюрьмы подходит один из отбывателей, что-то спрашивает, улыбается.
Тут одна тетенька из наших не выдерживает! Она решительно подхватывает флегматичную переводчицу, приближается к парню и спрашивает порывисто:
Так в чем же ваше наказание?!
Начальник вежливо наблюдает, только ноздри чуть дрожат.
Парень слегка краснеет и, волнуясь, объясняет, что, дескать, стыдно ему тут, и по жене тоскует, и детям сложно объяснить, и репутация потеряна.
Нет, настаивает тетенька, но вот здесь, в тюрьме, в чем же все-таки ваше наказание?!
Парень не понимает сути вопроса, начальник тактично глядит на часы и говорит о делах, мы киваем и идем к выходу.
Парень растерянно смотрит нам вслед
«Гражданин! Отсутствие у Вас судимости не Ваша заслуга, а наша недоработка».
Странные у меня ассоциации
Господи!.. Господи!..
Всю жизнь запросто разговаривала с Богом.
Оказалось, что с собой.
Он-то молчал все это время, знал, что мне и с собой поговорить не скучно.
А теперь вопросы задавать уже неинтересно.
Сколько же я молчала, прежде чем заговорила с Тобой вот так:
Мой бедный измученный Бог, чередующий «да» и «нет» невпопад, Тебе нынче не нужно мое прощение? За мое недоумье, за боль?
Утомленный, скучающий, разочарованный, хочешь пожить еще в одном теле сегодня?
Се человек. Мужчина. Нерв. Спазм у горла петлей. Вины разные бамбуковой казнью растут сквозь сердце, глаза и рот.
Ты не мог бы устроить ему юбилейный год? Год, когда прощаются долги неоплатные? Год, когда кончается рабство?
Пока он еще любит свободу? Пока дыхание жизни тревожит еще его ноздри? Пока различает он запахи ветра? Пока еще верит
Стараюсь ни разу не обронить давно надоевшее «дай»
Так не просить, чтобы было дано доброй мерой.
Лукавой жертвенности наперерез, прижми ладонь к моим губам.
Скажи: «Девочка, знаю прежде прошения».
Скажи: «Если даже ты так любишь его, то как же люблю его Я».
Скажи: «Сделайте это. Сотворите свою реальность. И Я улыбнусь вам».
И сказал тогда мой герой, прочтя после Бога эту мою молитву: «Ключевое слово сотворите. Ты божественная женщина».
И было мне хорошо. До нашей встречи оставалось два месяца.
А вначале были письма.
У меня сохранились только мои.