Да, вот еще что я должна о себе обязательно сказать: я не флиртую с людьми.
Я сродство и сходство чувствую.
До свидания.
Лика».
Глава 2
«Игорь, здравствуйте!
Так нежданно и непрошено приходят откровения
У нас была лекция по социальной психологии. Ничто не предвещало мук встречи с самой собой.
И тут лектор предлагает каждому из нас обозначить (идентифицировать) себя одним понятием. Например: Я русский. Или как-то еще. Ребята озадачиваются, но времени на раздумья нет. Следует череда идентификаций: Я ученик, Я женщина, Я человек, Я специалист по. Я с ужасом жду своей очереди, мне абсолютно нечего сказать, пересохшая от неожиданности подкорка засбоила и не выдает ни одного ответа на вопрос: Кто я?...
Лектор смотрит на меня вопросительно, я выдавливаю: Я затрудняюсь отдать предпочтение какой-либо идентификации. Он неожиданно не настаивает, кивает и получает последние пять ответов. Затем говорит:
Итак, наша способность к самоидентификации есть наша способность к счастью.
Фраза бьет мне в лицо, как выскочившее из-за поворота солнце. Он профессионально терпеливо разъясняет, что-де, если мы знаем о себе кто мы (то есть можем себя идентифицировать), мы ощущаем себя счастливыми. А если мы не знаем о себе кто мы, нет точки отсчета счастья.
Мы молча впитываем новое знание.
И тогда он добивает меня.
Но есть люди окраины маргиналы, они зависают на краю любой идентификации, расширяя собой пределы любых названий. Они никогда не бывают счастливы, как бы внешне благоприятно ни складывалась их жизнь. Они слишком умны, подчас гениальны, но несчастны
Вчера выдалось время почитать Ваши вещи.
И знаете, я поняла, почему Вы на меня запали. Из-за того, что почувствовали сходство ситуаций в моих рассказах Без наркоза и Рикошетом, да?
Ситуации, схожие с Вашими коллизиями, только подобных поворотов сюжета Вы не допускали уходили раньше, на стадии первых признаков духовного небрежения Вами.
Я тоже не сношу такого. У меня колокол начинает внутри бешено и тяжело раскачиваться, как только в отношениях я чувствую небрежение.
Я тоже ухожу.
В себя.
Близким моим очень трудно это переносить им сразу холодно делается, и они добывают меня оттуда из пустынь себя, отдышивают, лечат, а ведь вся эта возня и есть движения любви, правда же?..
Без наркоза был написан в бешеном порыве сочувствия к Митьке Салтанову.
От Митьки решила уйти жена, она встретила своего мужчину.
Мне было Митьку страшно жаль, потому что он умница, и шут, и добрый-добрый. Не верилось, что его можно было вот так взять и оставить.
Но вот можно
Я понимала, что могу сделать только одно помочь ему держать планку самооценки достаточно высоко. И без устали рассказывала ему о его же достоинствах, веселила, как могла, подсовывала интернет-приколы, едкие анекдоты и молилась, молилась
И тогда же, за четыре часа, написала рассказ»
В метро есть вагоны с желтым мягким светом, а есть с белым, безжалостным.
Сегодня Мике повезло. Он смотрел на свое отражение в желтом свете, и лицо не казалось ему поношенным.
В преломлении двойного стекла светились тонкие черты тридцатилетнего интеллектуала. Отражение так притягивало, так погружало в себя миф о Нарциссе многогранен! что за пять остановок он даже не раскрыл только что купленного нового CTOГOFFa.
Наконец, голос, недоучившийся звучать вежливо, объявил его станцию.
Отражение в стекле помахало на прощание и умчалось в тоннель. Ах нет, нет, конечно, Мика вышел на своей станции, и все отражения его шагнули назад, в него. И они пошли домой. Все вместе. Но это фигура речи
Дома, на семнадцатом этаже, было тихо.
Мика походил по комнатам, повтягивал носом запахи, пытаясь воссоздать картину дня своей жены. Любимой жены.
Вот тут, в кресле, она читала и пила кофе. Белая чашка с кофейными кольцами, как спил дерева. Значит, пила медленно. Наверное, читала что-то интересное.
Вот тут она сбросила коротенькое кимоно, голубое с черным. А вот упаковка от колготок.
«Унеслась моя шальная богиня В шикарных чулках и неброской одежде»
Он сидел в обжитом кресле, курил и смотрел на изнанку мира в никуда.
Часовая стрелка сделала круг. Окурки скрестились в небрежную поленницу.
Взгляд выделил уголок ее мобильника под брошенным кимоно. Черный корпус телефончика под черной лоснистой тканью.
Оставила дома. Или забыла? Значит, ей теперь не позвонить.
«Хорошая вещь мобильник, подумалось не совсем в тему, можно прижать его к уху, сделать вид, что говоришь по телефону, а самому идти и просто думать вслух. И никто не сочтет тебя сумасшедшим. Раньше так было нельзя. А сейчас можно».
Ручка хороший «паркер» лежала на столе, большая толстая тетрадь на диване. Вспомнилась мысль, отложенная на запись. Втиснул в буквы слова: «Узор тонких кожаных полос на ее платье напоминал подробный скелетик тополиного листа».
Ручка скользнула из пальцев со стола покатилась по паркету. Было плохо, как никогда, совсем было прибито.
Вика-жена исчезала из его жизни, просачивалась, как время сквозь шейку песочных часов, и ничего поделать с этим было нельзя.
Семь лет назад они познакомились и быстро поженились.
Мика был моложе на четыре года.
Вика была старше на целую вечность на две любви, три предательства и одного ребенка. Мика для нее означал смену режима обороны на покой.
Его жена всегда была пленительно откровенна.
Он просто пьянел от ее открытости.
Если ты мне изменишь, говорила она, нет, не так когда ты мне изменишь, Мик, скажи мне об этом, ладно? Понимаешь, это все равно случится, потому что мир полон мужчин и женщин и волны флирта иногда накрывают с головой. Но я не хочу узнавать об этом от других, не хочу, чтобы ты отводил глаза и виноватился, ты слышишь?
Глаза метались при мысли о возможности такого сюжета, слишком слова были остры и подход к проблеме нов. При случае примерял вероятности флирта, но никто не увлекал его. Так был одержим Викой.
Мог ли он подумать, что она изменит ему?
Или мог? Зачем-то же она об этом говорила? Моделировала ситуацию для себя?
Сколько помнил, она всегда нежилась в его пространстве, кошечкой приникала к нему, благодарно и утоленно выгибала шею, говорила и смотрела так, что ныло сердце от мучительной нежности.
И вот вчера она вернулась поздно. Мика сидел за столом и стремительно писал, едва поспевая за мыслью. Вика ткнулась носом в его макушку, втянула родной запах и сказала: «Мик, я влюбилась». Голос дрогнул на «лю».
Он зашелся в молчании.
Вика крутанула его колесный кожаный стул, развернула лицом к себе, уселась к нему на колени, пристроила его руки так, будто он ее держит, и уставилась в его лицо.
Прикури мне сигарету, Вик.
Легко вскочила, метнулась к своей сумочке, привычно щелкнула, подержала, вдохнула и сунула ему в руку дымящееся дамское баловство.
Он смотрел на тонкий столбик, тающий в пепел, и не мог разорвать молчание.
Встать бы, врезаться лицом в стекло, чтобы текла кровь, чтобы вытекла вся, и тогда упасть на пол пустой шкуркой, и боли уже не во что будет впиваться
Одиночество упало на него сорвавшимся колоколом. Не убило сокрыло, отделило от всего и всех.
Он часто думал об ощущении одиночества.
Одиночества изначального.
Как умираешь один, так и живешь один, все союзы союзы теней.
И думаешь надо ли?
А сейчас, стараясь укрыться от Викиных слов, найти в пережитом опыте пещерку, куда можно было бы вползти, вдруг вспомнил, как объяснял приятелю философию экзистенциализма:
«Это когда человек остро сознает свою бытийность в каждый момент времени и загибается от выборов векторов пути почти ежечасно; ведь ответственность за выбор лежит только на нем. Даже за божественное провидение не спрятаться, не Его это промысел, а все твой выбор, совпал ли он с промыслом не вопрос, промысла-то, может, и нет вовсе».
Приятель тогда лишь пьяно кивал, но Мика уже вошел во вкус:
«Так вот, Бог все это напридумал, чтобы человек хоть как-то ощущал себя богом, не в смысле все могу, что захочу, а в смысле как это невыносимо тяжело. И наверное, когда кто-то это понимает, то вот это и есть его общение с Богом, эта вот общность».
Приятель явно не поспевал за Микиным полетом, но слушал с напряженным вниманием человека, пьющего много и за чужой счет. А Мика уже не говорил вещал:
«Так вот, другая часть этой философии в том, что в большинстве своем люди не выдерживают такого напряжения выборов и ответственности. Они с положения личность сползают в положение люди, периодически выталкиваясь оттуда своей божественностью, но снова сползают туда от невыносимого ужаса одиночества».
«Невыносимого ужаса одиночества» пробормотал Мика вслух.
Вика покачала головой:
На своей луне ты всегда один, Мик. Спроси же меня обо мне, наконец!
Сквозь все заслоны подступало сознание. Одновременно неведомый приток силы вливался в сердце, но всей силы этого потока хватало лишь на то, чтобы не распасться на куски.
Итак, моя девочка влюбилась, слова сложились сами собой, что ж, неплохо для начала.
Осторожно положил истлевшую сигаретку в пепельницу. Легонько хлопнул ладонью по колену, приглашая Вику сесть «на ручки». Так легче. Так она не будет видеть его глаз.
Да, твоя девочка влюбилась, и ты первый узнал об этом, артистично промурлыкала она, устраиваясь поудобнее легким телом.
Надеюсь, он джентльмен. Он решил держать шутливый тон. Все анальгетики, присыпки, повязки потом, когда останется один. Один.
Нет, джентльмен это ты. А он мачо. Настоящий, брутальный мачо!
Что ж, разнообразие принцип, лежащий в основе жизни, процитировал он на автомате, сам не помня кого.
Я влюбилась страстно, Мик, понимаешь?
Реплика. Куда запропастилась его реплика? Паузы недопустимы, можно утонуть и не всплыть, вот, кажется, это подойдет:
Большие девочки должны влюбляться страстно, Вик. Такова природа вещей.
Я знала, что с тобой можно говорить обо всем! Отстранилась, легкими пальцами прошлась по его скулам. Ты мой самый лучший мужчина на свете и без света, за это я тебя люблю, люблю, прямо сейчас ужасно люблю
Он понимал, что она избывает не им вызванный приступ нежности и желания, но позволил убаюкать себя сладостью этой игры, в которой она даже целовалась по-другому, потому что у «мачо», вероятно, был другой прикус, или большой нос, или выдвинутый подбородок к черту, пока это его женщина, его женщина, его
«Если бы был какой-нибудь прием отключить свою боль на время, впасть в анабиоз и переждать».
В телевизоре кощунствовало очередное реалити-шоу. Мика смотрел на экран и думал о примитивности человеческих страстей, выставленных напоказ.