Время от времени Вероника Прайс повторяла с Гордиевским подробности операции «Пимлико» на случай, если его внезапно вызовут в Москву и ему понадобится совершить побег. Со времени предварительной разработки план эксфильтрации претерпел некоторые важные изменения: ведь теперь Гордиевский был семейным человеком, у него было двое маленьких детей. Поэтому в МИ-6 должны были предоставить ему для побега не одну, а две машины; в каждом багажнике будет спрятано по взрослому и ребенку, а девочкам нужно будет впрыснуть сильное снотворное, чтобы они крепко спали и ничего не чувствовали. Чтобы Гордиевский хорошо подготовился к тому моменту, когда ему потребуется усыплять собственных дочерей перед операцией эксфильтрации, Вероника Прайс давала ему поупражняться со шприцем на апельсине. Он должен был каждые несколько месяцев взвешивать дочерей, новые данные передавались сотрудникам МИ-6 в Москву, и соответственно заново рассчитывалась доза снотворного в шприцах.
Дело обретало собственный ритм, но напряжение порой доходило до предела. Однажды после встречи на явочной квартире Олег пошел забирать машину с соседней Коннот-стрит (почему-то в тот раз он решил не парковаться в подземном гараже). Уже собравшись шагнуть с тротуара на мостовую, он вдруг с ужасом заметил, что прямо навстречу ему едет цвета слоновой кости «мерседес» Гука и за рулем сидит сам толстяк резидент. Гордиевский подумал, что все, его засекли. Его моментально прошиб пот, он принялся лихорадочно выдумывать оправдания почему его занесло в обеденный перерыв в жилой район вдали от посольства. Но Гук, похоже, не заметил его.
Дело обретало собственный ритм, но напряжение порой доходило до предела. Однажды после встречи на явочной квартире Олег пошел забирать машину с соседней Коннот-стрит (почему-то в тот раз он решил не парковаться в подземном гараже). Уже собравшись шагнуть с тротуара на мостовую, он вдруг с ужасом заметил, что прямо навстречу ему едет цвета слоновой кости «мерседес» Гука и за рулем сидит сам толстяк резидент. Гордиевский подумал, что все, его засекли. Его моментально прошиб пот, он принялся лихорадочно выдумывать оправдания почему его занесло в обеденный перерыв в жилой район вдали от посольства. Но Гук, похоже, не заметил его.
В круг доверия вошли всего три политика. Маргарет Тэтчер ознакомили с делом Ноктона 23 декабря 1982 года только через полгода после приезда Гордиевского в Британию. Необработанные разведданные поместили в специальную красную папку так называемый красный конверт и положили в запирающийся синий ящичек, ключ от которого имелся только у премьер-министра, ее советника по иностранным делам и ее личного секретаря. Тэтчер проинформировали о том, что у МИ-6 есть свой агент в лондонской резидентуре КГБ. Имя ей не сообщили. Министра внутренних дел Уильяма Уайтлоу ввели в курс дела месяцем позже. Из других членов кабинета в круг посвященных решили допустить только министра иностранных дел. Когда эту должность занял Джеффри Хау, на него произвели «огромное впечатление» материалы Ноктона, особенно связанные с операцией «РЯН»: «Оказывается, советское руководство само верило в собственную пропаганду! Они действительно боялись, что Запад замышляет свергнуть их и не остановится ни перед чем, чтобы достигнуть этой цели»[41].
Но если со шпионажем на МИ-6 у Гордиевского все шло как по маслу, то повседневная работа на КГБ, напротив, вязла в песке. Гук и Никитенко, резидент и его заместитель, относились к нему с откровенной враждебностью. Игорь Титов, его непосредственный начальник, тоже смотрел на него недружелюбно. Однако не все его коллеги были сплошь ханжами и параноиками. Некоторые оказались людьми тонкими и чуткими. Культурные пристрастия Гордиевского разделял его более молодой (лет тридцати с небольшим) коллега по линии «ПР» Максим Паршиков, сын ленинградского художника. Они вместе слушали классическую музыку по «Радио-3», когда сидели за смежными столами в кабинете политического отдела. Паршиков находил своего коллегу «человеком приятным и интеллигентным, чья образованность и культурный уровень выгодно отличали его от остальных». Однажды, когда Паршиков простудился, Гордиевский познакомил его с «Отривином», средством от заложенности носа, которое сам недавно обнаружил в британской аптеке. «Нас объединила любовь к классической музыке и к Отривину», писал позднее Паршиков. Однако он уловил внутреннюю тревогу Гордиевского: «И мне, и другим, кто близко общался с Олегом в его первые месяцы в Лондоне, было очевидно, что с ним творится что-то очень серьезное и неприятное. Нервы у него все время были на пределе, на него как будто что-то давило». Новичок довольно заметно отличался от всех остальных, в нем ощущалась какая-то настороженная сдержанность. Вот как свидетельствовал об этом Паршиков:
Руководство резидентуры невзлюбило его с самого начала.
Он не пил, как все, был слишком уж интеллектуалом, он не был «своим». Представьте себе обычный праздник, день рождения по-советски, в главном зале резидентуры. Все как положено: на столе бутерброды и фрукты, водка и виски для мужчин, бутылка вина для немногочисленных дам. Резидент произносит первый тост, потом тосты звучат один за другим. Гордиевский добровольно берет на себя роль дворецкого любезно наливает во все пустые бокалы, кроме своего, а там у него только красное вино. Он никогда ни с кем не был запанибрата. Некоторым это казалось странным. А мне нет: какого черта, думал я, ведь среди нас разные люди попадаются. Жена одного сотрудника терпеть не могла Гордиевского. Она сама не могла объяснить почему, просто ей казалось, что Олег какой-то «не такой, как все», «неестественный», «двуличный».[42]
Паршиков не слушал, что говорят злые языки. «Мне было лень вступать в пререкания с теми, кто поливал грязью моего милого коллегу по резидентуре». Главная беда Гордиевского, по словам Паршикова, заключалась в том, что он плохо справлялся с обязанностями. По-английски он говорил все еще плохо. Обедать с агентами ходил, похоже, регулярно, но приносил мало новой информации. Через несколько месяцев после его приезда в резидентуре, где все вечно перемывали друг другу кости, начали шептаться, что Олег не соответствует занимаемой должности.
Паршиков не слушал, что говорят злые языки. «Мне было лень вступать в пререкания с теми, кто поливал грязью моего милого коллегу по резидентуре». Главная беда Гордиевского, по словам Паршикова, заключалась в том, что он плохо справлялся с обязанностями. По-английски он говорил все еще плохо. Обедать с агентами ходил, похоже, регулярно, но приносил мало новой информации. Через несколько месяцев после его приезда в резидентуре, где все вечно перемывали друг другу кости, начали шептаться, что Олег не соответствует занимаемой должности.
Гордиевский и сам понимал, что попал в затруднительное положение. Он «унаследовал» ряд контактов от своего предшественника по линии «ПР», но от них не поступало никаких ценных разведданных. Так, он связался с одним европейским дипломатом, которого Центр числил в агентах, и обнаружил, что, «хотя тот и готов был поглощать дармовую еду в больших количествах, никогда не рассказывал ничего хоть сколько-нибудь интересного». Еще одним человеком, которого в СССР считали возможной мишенью вербовки, был Рон Браун, депутат парламента от лейбористов, представлявший район Эдинбурга Лейт. Этот бывший профсоюзный деятель когда-то привлек внимание КГБ тем, что громогласно выступал в поддержку коммунистических режимов в Афганистане, Албании и Северной Корее. В парламенте он часто попадал в беду из-за своего скандального поведения, и впоследствии его выгнали из Лейбористской партии после того, как он украл нижнее белье у своей любовницы и разгромил ее квартиру. Браун, уроженец Лейта, говорил с шотландским акцентом такого же градуса, как у шотландского виски. Он говорил сочно, живо и совершенно непонятно для русского уха. Гордиевский, с трудом воспринимавший даже правильный британский выговор дикторов BBC, несколько раз водил Брауна в рестораны и там молча кивал, разбирая разве что каждое десятое слово, пока шотландец бормотал себе что-то на своем родном наречии. «С таким же точно успехом он мог перейти с английского на арабский или японский, чего я, скорее всего, не заметил бы», с сожалением констатировал Гордиевский. По возвращении в резидентуру он просто сочинял содержание их беседы, исходя исключительно из собственных догадок о том, что мог бы рассказать ему шотландец. Браун мог раскрывать ему государственные секреты чрезвычайной важности, а мог просто болтать о футболе. Вина или невиновность Брауна так и осталась загадкой истории, навеки погребенной под тяжкой глыбой его непробиваемого шотландского акцента.
Возобновление и укрепление старых контактов было делом таким же хлопотным, как и попытки завязать новые связи. Бобу Эдвардсу было почти восемьдесят лет, он был старейшим из действующих членов парламента и нераскаявшимся другом КГБ. Он был рад поводу поболтать о старых временах, но рассказать о новых ему было решительно нечего. Гордиевский заново установил связь и с Джеком Джонсом, бывшим профсоюзным лидером, и побывал у него в «типичной муниципальной квартире». Джонс, давно вышедший в отставку, с удовольствием стал принимать ресторанные угощения и периодические выплаты, но как от осведомителя от него «было мало проку». Центр часто намечал различных «прогрессивных» деятелей из числа видных людей например, секретаря движения за ядерное разоружение Джоан Раддок и телеведущего Мелвина Брэгга, полагая, что, если только найти к ним верный подход, они начнут шпионить на Советский Союз. В этом как и во многом другом КГБ сильно ошибался. Гордиевский неделями увивался вокруг разных деятелей Лейбористской партии, движения за мир, британской компартии и профсоюзов и тщетно пытался обзавестись новыми контактами. В этих попытках прошло полгода а проку не было почти никакого.
Главный аналитик резидентуры, еще один из любимчиков Гука, очень хлестко высказывался о способностях Гордиевского и уже начал жаловаться, что новичок просто бездельник и неумеха. Гордиевский по секрету признавался Паршикову, что боится ехать в Москву в ежегодный отпуск, потому что там «его могут раскритиковать за плохую работу». От Центра никакой отзывчивости ждать не приходилось: «Прекратите паниковать и продолжайте работать».
Гордиевскому было несладко: его терпеть не мог резидент и не любили в посольстве, он изо всех сил пытался преуспеть на новой должности, в новом городе и на новом языке. А еще он был так занят сбором информации для британцев, что на основную работу в КГБ времени оставалось мало.
Сложности, с которыми столкнулся Гордиевский на своей основной работе, поставили МИ-6 перед неожиданной и тревожной дилеммой. Если его отошлют домой, то связь Запада с самым важным советским шпионом прервется самым досадным образом: ведь от него уже начали поступать разведданные огромного значения, способные изменить мир. Дальнейший ход дела зависел от профессионального роста Гордиевского: ведь чем больше будут его заслуги в глазах КГБ, тем выше вероятность его повышения по службе и тем больший доступ он получит со временем к ценным материалам. Значит, его карьере в КГБ нужно было сообщить ускорение. Именно этим и решили заняться в МИ-6, причем выбрали два беспримерных пути: во-первых, начали выполнять за Гордиевского «домашнее задание», а во-вторых, убрали с дороги тех, кто ему мешал.