За его решением оставить семью скрывалось или колоссальное самопожертвование, или эгоистичное чувство самосохранения, или, быть может, то и другое сразу. Гордиевский внушал себе, что у него нет выбора, но ведь именно это мы всегда внушаем себе, когда в действительности оказываемся перед чудовищным выбором.
У отца Лейлы, пожилого генерала КГБ, была дача в Азербайджане, на берегу Каспийского моря, где в детстве Лейла всегда проводила каникулы. Было решено, что сейчас она съездит с дочками туда, чтобы побыть на море и повидаться с азербайджанской родней. Маша и Аня очень обрадовались, что проведут целый месяц на юге, на дедушкиной даче, будут купаться и играть на солнце.
За его решением оставить семью скрывалось или колоссальное самопожертвование, или эгоистичное чувство самосохранения, или, быть может, то и другое сразу. Гордиевский внушал себе, что у него нет выбора, но ведь именно это мы всегда внушаем себе, когда в действительности оказываемся перед чудовищным выбором.
У отца Лейлы, пожилого генерала КГБ, была дача в Азербайджане, на берегу Каспийского моря, где в детстве Лейла всегда проводила каникулы. Было решено, что сейчас она съездит с дочками туда, чтобы побыть на море и повидаться с азербайджанской родней. Маша и Аня очень обрадовались, что проведут целый месяц на юге, на дедушкиной даче, будут купаться и играть на солнце.
Прощание с семьей стало для Гордиевского одним из самых тяжелых испытаний. Оно было тем мучительнее, что ни Лейла, ни дети не понимали, что им предстоит за разлука. Это печальнейшее событие в жизни Гордиевского произошло среди городской толчеи и суеты у входа в универмаг. Мыслями Лейла была уже далеко, ей еще нужно было успеть купить кое-что из одежды и еды перед тем, как садиться в поезд. Девочки забежали в магазин Олег даже не успел обнять их на прощанье. Лейла чмокнула мужа в щеку и помахала рукой. «Поцелуй мог бы быть и понежнее», сказал он, обращаясь наполовину к самому себе. Это был упрек человека, готового совершить дезертирство, которое приведет в лучшем случае к бессрочной разлуке, а в худшем случае к его аресту, позору и расстрелу. Лейла не расслышала его слов. Даже не оглянувшись, она бросилась искать дочерей и растворилась в снующей магазинной толпе.
В воскресенье, 30 июня, после трехчасовой «проверки», измотанный и оцепеневший от нервного напряжения, Гордиевский пришел на Красную площадь, заполненную толпами советских туристов.
Он зашел в Музей Ленина и устремился в подземный туалет. Заперся в кабинке, вынул из кармана шариковую авторучку и конверт. Дрожащими руками написал большими печатными буквами записку:
НАХОЖУСЬ ПОД СТРОГИМ НАБЛЮДЕНИЕМ И В БОЛЬШОЙ ОПАСНОСТИ. НУЖДАЮСЬ В СКОРЕЙШЕЙ ЭКСФИЛЬТРАЦИИ. ОПАСАЮСЬ РАДИОАКТИВНОЙ ПЫЛИ И АВТОКАТАСТРОФ.
Гордиевский подозревал, что его вещи обрызганы особой шпионской пылью. Он знал, что КГБ иногда прибегает к отвратительным операциям: нарочно подстраивает автокатастрофы или наезды для устранения своих жертв.
Напоследок, желая еще раз убедиться в отсутствии хвоста, Гордиевский зашел в ГУМ большой универсальный магазин, тянущийся вдоль одной из сторон Красной площади, и долго бродил по этажам, переходя из секции в секцию. Если бы кто-нибудь наблюдал за ним в те минуты, то решил бы, что этот странный покупатель слишком нервничает и потому не решается ничего купить или что он целенаправленно пытается уйти от слежки.
Только теперь Гордиевский заметил изъян, допущенный в плане условленной очной встречи: его должны были опознать по кепке, а на входе в собор Василия Блаженного мужчинам полагалось снимать головные уборы. (Религия в коммунистической России оказалась на птичьих правах, но, как ни странно, некоторые православные традиции все же соблюдались.) Но уже скоро этот прокол утратил всякое значение: около трех часов пополудни, когда Гордиевский вошел в просторный храм Покрова и устремился к лестнице в его дальнем конце, путь ему преградила большая табличка с объявлением: «ВЕРХНИЕ ЭТАЖИ ЗАКРЫТЫ НА ПЕРЕОФОРМЛЕНИЕ».
Вход на лестницу, на которой он надеялся передать записку, перекрывала запретительная лента. Гордиевский, мигом вспотевший от страха и выброса адреналина, не знал, что делать. Он притворился, будто любуется интерьером храма, а сам, вопреки очевидности, высматривал в толпе посетителей женщину в серой одежде. Но приглядывался он напрасно только люди, похоже, начали недоуменно приглядываться к нему. В метро он тщательно изорвал свой «сигнал бедствия» в клочья, потом изжевал каждый клочок в кашицу и по дороге домой выплюнул их мелкими частями в несколько приемов. Уже на грани отчаяния он вернулся домой через три часа блужданий по городу, не понимая, когда и где кагэбэшные соглядатаи потеряли его след и снова нашли (если, конечно, они его теряли).
Очная встреча со связным провалилась. Сотрудники МИ-6 в Москве явно не получили сигнала, поданного Гордиевским на Центральном рынке 15 июня.
Причина же была простая. В МИ-6 уже знали, что верхний этаж Василия Блаженного закрыт на ремонт. «Мы, конечно, исходили из предположения, что, прежде чем подавать сигнал у Центрального рынка, Гордиевский на всякий случай наведается в собор Василия Блаженного. Тогда бы он сам понял, что встречаться там дурная идея».
Причина же была простая. В МИ-6 уже знали, что верхний этаж Василия Блаженного закрыт на ремонт. «Мы, конечно, исходили из предположения, что, прежде чем подавать сигнал у Центрального рынка, Гордиевский на всякий случай наведается в собор Василия Блаженного. Тогда бы он сам понял, что встречаться там дурная идея».
Уже много лет спустя Аскот говорил, что тот пропущенный сигнал стал огромной удачей: «И слава богу! Красная площадь была чудовищно неудачным местом для шпионской встречи, там же на каждом шагу шныряли кагэбэшники. Я сам пытался отменить тот план. Нас бы обязательно поймали».
КГБ ждал и наблюдал.
В Лондоне в МИ-6 пытались сообразить, что же случилось с их шпионом, и надежда постепенно угасала.
Московские сотрудники МИ-6 продолжали проверять место подачи сигнала о побеге. Каждый вечер в половине восьмого Аскот, Джи или секретарь Вайолет отправлялись к тротуару перед булочной или пешком, или на машине (время подачи сигнала нарочно было выбрано так, чтобы приблизительно совпадать со временем возвращения сотрудников с работы домой). Они покупали гораздо больше хлеба, чем могли съесть. Между ними было условлено, что, если кто-то заметит человека с сумкой от Safeway, он (или она) немедленно позвонит Аскоту и произнесет условную фразу про теннис: это послужит сигналом о начале операции «Пимлико».
А на другом конце города Гордиевский с горечью размышлял о том, до какой же жизни он докатился. Мало того, что он изменник родины, он еще и собрался бросить семью, пристрастился к выпивке и к успокоительным. А теперь он набирается храбрости, чтобы задействовать, возможно, самоубийственный план побега. Он еще раз навестил Михаила Любимова, которого снова поразила перемена в поведении Гордиевского. «Выглядел он еще хуже, чем в первый раз, нервно достал из портфеля уже початую (!) бутыль экспортной Столичной, налил себе трясущейся рукой». Любимов, тронутый и опечаленный несчастным видом бывшего коллеги, пригласил его к себе на дачу в Звенигород, чтобы там «неторопливо и подробно пообщаться». У Любимова сложилось впечатление, что Гордиевский, возможно, близок к самоубийству.
Сидя дома, Гордиевский действительно был на грани помешательства, в его хмельном мозгу беспрестанно, по кругу, вертелись одни и те же вопросы: почему явка оказалась провалена? может быть, МИ-6 бросила его? почему КГБ продолжает играть с ним в кошки-мышки? кто его выдал? удастся ли ему бежать?
Ответы на большинство жизненных вопросов можно найти у Уильяма Шекспира. В «Гамлете» величайший из поэтов, писавших на английском языке, размышлял о судьбе и о мужестве, которое откуда-то берется у человека, когда на него вдруг навалится сразу много несчастий. «Повадятся печали, так идут не врозь, а валом[74]».
В понедельник, 15 июля 1985 года, Олег Гордиевский достал с полки томик сонетов Шекспира.
Он заранее замочил в ванной белье и теперь сунул книгу в таз под белье, в мыльную воду. Через десять минут книга размокла.
Единственным местом во всей квартире, где точно не могло быть никаких скрытых камер, был чулан, в который вела дверь из коридора. Гордиевский закрылся там, при свете свечи отклеил форзац книги и извлек из-под него листок целлофана с инструкцией, где говорилось про поезд из Парижа в Марсель, указывались расстояния и упоминался дорожный знак с километровой отметкой «836». Если он подаст сигнал завтра, во вторник, и его получат, то подобрать возле границы его смогут уже в субботу. Гордиевского немного успокоил сам вид инструкции. Он спустил в мусоропровод то, что осталось от сонетов Шекспира. Перед тем, как лечь спать, он положил на металлический поднос листок с инструкциями и коробок спичек, прикрыл все это газетой и поставил на тумбочку у кровати. Если бы ночью к нему ворвались кагэбэшники, он, наверное, успел бы сжечь опасную улику.
На следующее утро, 16 июля, он в последний раз изучил в чулане план побега, а потом сжег инструкцию в пламени свечи. Тут зазвонил телефон. Звонил тесть Олега, Али Алиевич Алиев, генерал КГБ в отставке. От дочери он знал, что у Олега неприятности на работе, а еще она попросила отца позаботиться о зяте, пока тот живет бобылем. «Приходи на ужин сегодня часикам к семи, я приготовлю замечательного цыпленка с чесноком», сказал он.
Гордиевскому пришлось соображать быстро. Приглашение на семь часов вечера было не совсем кстати, ведь в семь тридцать он должен подать условный сигнал. Можно не сомневаться, что в КГБ подслушивают его разговор, и если он сейчас откажется, это может вызвать подозрения. А если он примет приглашение, значит, соглядатаи будут поджидать его неподалеку от дома тестя, который жил в Давыдкове, на окраине Москвы. Получается, что в то самое время, если он появится на Кутузовском проспекте, в месте подачи сигнала, он как раз будет свободен от слежки. «Спасибо. Приеду непременно».
Гордиевскому захотелось выглядеть элегантно в день встречи с МИ-6, пускай даже его будут ждать кагэбэшники. Он нарядился в костюм и галстук, надел свои радиоактивные ботинки и датскую кожаную кепку. А потом вынул из ящика стола полиэтиленовый пакет от Safeway с ярко-красным логотипом.