Гордиевского перевели из Саут-Ормсби-холла[82] в форт Монктон учебную базу МИ-6 на полуострове Госпорт. Его разместили в номере люкс для гостей над воротами крепости, выстроенной в пору войн с Наполеоном. Обычно в этих комнатах останавливался сам шеф, обстановка там была простая, но уютная. Гордиевскому совсем не хотелось, чтобы его чествовали и баловали. Ему хотелось приступить к работе и доказать (прежде всего самому себе), что жертва, на которую ему пришлось пойти, принесена не напрасно. Но поначалу его почти раздавило обрушившееся на него чувство утраты. Во время своего первого четырехчасового доклада он рассказывал почти исключительно об обстоятельствах своего побега и о судьбе жены и детей. Он чашками пил крепкий чай и бутылками красное вино (отдавая предпочтение «риохе»). Он раз за разом спрашивал, нет ли новостей о его семье. Но новостей не было.
В течение следующих четырех месяцев форт Монктон служил ему домом уединенным, отрезанным от мира и надежно защищенным. Информация о личности таинственного жильца надвратных покоев хранилась в секрете от всех, кому не положено было знать этого по служебной надобности, но вскоре многие сотрудники и сами догадались, что этот неизвестный весьма важная особа, и обходиться с ним следует как с почетным гостем.
Делу было присвоено новое последнее кодовое название, сообразное моменту торжества. Санбим, он же Ноктон, он же Пимлико, теперь и отныне стал называться Овейшн «овацией». Под именем Санбим Гордиевский поставлял разведданные об операциях КГБ в Скандинавии; под именем Ноктон в Лондоне он передавал информацию, которая затем оказывала значительное влияние на стратегическую доктрину, разрабатывавшуюся на Даунинг-стрит и в Белом доме. Теперь, получив название «Овейшн», дело должно было принести наибольшую пользу. Многие из сведений, ранее переданных Западу Гордиевским, были слишком хороши, чтобы использовать их сразу, так как они носили чересчур специфический характер и потому могли обличить самого информатора. В целях безопасности эту информацию дробили, перекомпоновывали, маскировали и распределяли крайне скупо, знакомя с ней лишь очень узкий круг лиц. В течение одного только лондонского периода дело Гордиевского дало сотни отдельных отчетов и длинные документы, и политические доклады, и подробные контрразведывательные сводки, из которых лишь немногие получали хождение за пределами собственно британской разведки, да и то в отредактированном виде. Теперь французам можно было передать все разведданные, касавшиеся непосредственно Франции; немцам можно было рассказать о том, насколько мир приблизился к катастрофе во время паники, вызванной учениями Able Archer; скандинавам можно было без утайки поведать о том, как именно попали под подозрение Трехолт, Хаавик и Берглинг. Теперь, когда Гордиевский находился в безопасности в Британии и оперативное дело закончилось, можно было в полную мощь использовать собранный им клад разведданных; наконец пришло время забрать все выигранное. У Британии появилось множество секретов для обмена. И в форте Монктон развернулись чуть ли не самые масштабные упражнения в сборе, сопоставлении и распределении разведданных, какие когда-либо предпринимались в МИ-6: плоды шпионажа Гордиевского пожинали многочисленные сотрудники, аналитики и секретари разных уровней.
После успешной эксфильтрации возник целый ряд новых вопросов. Когда следует рассказать ЦРУ и другим западным союзникам об удачном маневре МИ-6? Оповещать ли о нем СМИ и если да, то как? И, самое главное, как не испортить отношения с Советским Союзом? Не улетучится ли взаимопонимание между Тэтчер и Горбачевым, уже наладившееся благодаря тайным стараниям Гордиевского, выдержит ли оно столь драматичный поворот событий в шпионской войне? Но в первую очередь в МИ-6 ломали головы над вопросом: как быть с Лейлой и двумя девочками? Возможно, если пустить в ход тонкую дипломатию, Москву и удастся убедить выпустить их. Начатая специальная кампания по воссоединению Гордиевского с семьей, хранившаяся в глубокой тайне, получила кодовое название «Гетман» (от исторического звания казачьих армейских командиров).
В МИ-6 никогда не сомневались в честности Гордиевского, однако некоторым трудно было принять отдельные элементы его биографии. В Уайтхолле горстка скептиков задавалась вопросом, «не сделался ли Гордиевский двойным шпионом еще в Москве и не заслали ли его потом намеренно в Британию в таком качестве». Почему его не арестовали и не бросили в тюрьму сразу же, как только он вернулся в Москву? Аналитики объясняли это излишней самоуверенностью КГБ, законническим подходом, желанием поймать шпиона и его кураторов с поличным, а еще страхом. «Если ты служишь в КГБ и собираешься кого-то расстрелять, у тебя должны быть железные доказательства, потому что иначе потом придет и твоя очередь. Они там слишком усердно старались раздобыть такие доказательства это его и спасло. А еще его собственная отчаянная смелость». Однако рассказ Гордиевского о том, как его напичкали наркотиками и подвергли допросу на даче Первого главного управления, звучал совсем уж дико, казался невероятным. «Последовательность событий вызывала сомнения. Все это отдавало какой-то мелодрамой». И наконец, над всем делом повисал главный и самый тревожный вопрос: кто же все-таки выдал Гордиевского?
В МИ-6 никогда не сомневались в честности Гордиевского, однако некоторым трудно было принять отдельные элементы его биографии. В Уайтхолле горстка скептиков задавалась вопросом, «не сделался ли Гордиевский двойным шпионом еще в Москве и не заслали ли его потом намеренно в Британию в таком качестве». Почему его не арестовали и не бросили в тюрьму сразу же, как только он вернулся в Москву? Аналитики объясняли это излишней самоуверенностью КГБ, законническим подходом, желанием поймать шпиона и его кураторов с поличным, а еще страхом. «Если ты служишь в КГБ и собираешься кого-то расстрелять, у тебя должны быть железные доказательства, потому что иначе потом придет и твоя очередь. Они там слишком усердно старались раздобыть такие доказательства это его и спасло. А еще его собственная отчаянная смелость». Однако рассказ Гордиевского о том, как его напичкали наркотиками и подвергли допросу на даче Первого главного управления, звучал совсем уж дико, казался невероятным. «Последовательность событий вызывала сомнения. Все это отдавало какой-то мелодрамой». И наконец, над всем делом повисал главный и самый тревожный вопрос: кто же все-таки выдал Гордиевского?
Подтверждение того, что в истории Гордиевского все было правдой, явилось неделей позже, причем с совершенно неожиданной стороны: из самого КГБ.
1 августа сотрудник КГБ Виталий Юрченко[83] вошел в посольство США в Риме и заявил, что желает стать перебежчиком. Дело Юрченко одно из самых странных в истории разведки. Ветеран КГБ с двадцатипятилетним стажем, генерал Юрченко дослужился до начальника Пятого отдела Управления «К» ПГУ, занимавшегося расследованием в отношении сотрудников КГБ, которых подозревали в шпионаже. Кроме того, он принимал участие в «особых заграничных операциях» и имел отношение к использованию «особых наркотических средств». В марте 1985 года он стал заместителем главы Первого отдела, отвечавшего за координирование деятельности КГБ, связанной с вербовкой агентов в США и Канаде. Его преемником назначили Сергея Голубева одного из тех двоих, что допрашивали Гордиевского. Юрченко оставался вовлечен в деятельность Управления «К» и поддерживал хорошие отношения с Голубевым.
Мотивы Юрченко остаются неясными, но, возможно, его перебежка была вызвана неудавшимся романом с женой одного советского дипломата. Четыре месяца спустя он перебежит обратно в Советский Союз тоже по причинам, которые до сих пор не выяснены. Позднее советская сторона заявит, будто Юрченко похитили американцы, но и они, похоже, не понимали, что же на самом деле произошло. Возможно, у Юрченко помутился рассудок. Но, как бы то ни было, он знал несколько очень важных секретов.
Перебежку Юрченко сочли большой победой ЦРУ на тот момент это была самая крупная рыба из КГБ, когда-либо попадавшаяся в сети этого ведомства. Опросить русского перебежчика поручили эксперту ЦРУ по контрразведке в СССР Олдричу Эймсу.
Вначале Эймса встревожило известие о высокопоставленном перебежчике из КГБ. А вдруг Юрченко знает о том, что он, Эймс, шпионит на СССР? Но вскоре выяснилось, что русскому ничего не известно о шпионской деятельности Эймса. «Обо мне он ничего не знал, говорил позднее Эймс. Если бы знал, я стал бы одним из первых, чьи имена он назвал бы еще в Риме».
Юрченко прилетел в США из Италии во второй половине дня 2 августа, а Эймс ждал его на авиабазе Эндрюс под Вашингтоном.
Первым делом еще на взлетной полосе Эймс задал Юрченко вопрос, который каждый офицер разведки обязан задать добровольному шпиону-перебежчику: «Известны ли вам какие-либо важные признаки того, что в ЦРУ внедрен крот, работающий на КГБ?»
Юрченко назвал двух шпионов, окопавшихся в кругах американской разведки (включая одного сотрудника ЦРУ), но самое важное сообщение, которое он сделал в тот же вечер, касалось его бывшего коллеги Олега Гордиевского резидента КГБ в Лондоне, которого вызвали в Москву как предполагаемого изменника родины, а там, напичкав «сывороткой правды», учинили ему допрос в Управлении «К». До Юрченко доходили слухи о том, что Гордиевский содержится под домашним арестом и что, скорее всего, его ждет расстрел. Он не знал, что Гордиевскому удалось тайком сбежать в Британию; не знал этого, конечно же, и Эймс. Русский перебежчик не знал, кто выдал Гордиевского КГБ. Зато это отлично знал Эймс.
Реакция Эймса на новость об аресте Гордиевского была весьма характерна для человека, чьи параллельные жизни настолько переплелись и срослись, что он уже не мог различить, где заканчивается одна и начинается другая. Эймс сам выдал Гордиевского КГБ. Однако его первым инстинктивным порывом как только он узнал о последствиях собственного же поступка стало желание предупредить британцев о том, что их шпион попал в беду.
Реакция Эймса на новость об аресте Гордиевского была весьма характерна для человека, чьи параллельные жизни настолько переплелись и срослись, что он уже не мог различить, где заканчивается одна и начинается другая. Эймс сам выдал Гордиевского КГБ. Однако его первым инстинктивным порывом как только он узнал о последствиях собственного же поступка стало желание предупредить британцев о том, что их шпион попал в беду.