Таймыр простёрт в Северный океан полукруглым выступом берегом Прончищева. Об этом полярнике, в тех местах погибшем, речь пойдёт в Очерке 4, а пока рассмотрим берег его имени, полукруглый выступ.
Собственно, только этот выступ и дает основание называть страну Таймыр полуостровом. Основание, по-моему, весьма слабое не зовут же полуостровом Патагонию, хоть она ушла в Южный океан куда дальше и притом острым клином. Александр Миддендорф, первый ученый, побывавший на Таймыре в середине XIX века и пустивший в оборот само слово «Таймыр», избегал называть его полуостровом, предпочитая говорить про Таймырский край.
1. О царе Петре, святом Петре и островах Петра
У самой серёдки полукруглого выступа на северо-востоке Таймыра лежат острова Петра (на западных картах Святого Петра, см. след, стр.), полукольцом окружив безымянную бухту. Об этих местах в «Северной энциклопедии» читаем:
«Петра острова, группа низменных островов в м. Лаптевых Пл. ок. 300 км2. Открыты и назв. в честь Петра I русским мореплавателем В. В. Прончищевым в плаваниях 17351736».
Это не вполне так. Да, лейтенант Василий Прончищев в августе 1736 года первым увидал и острова, и бухту, о чем сделал запись в судовом журнале. Но названий островов там нет их дал, через три года после его смерти, его преемник, лейтенант Харитон Лаптев. А он записал в журнале:
«Пришли к губе, которая поименована Петровскою, а в ней остров, который именован Святого Петра».
Почти то же, но подробнее, он сделал затем в Петербурге, в описании плавания, так что описки тут быть не может: остров назван не в честь царя, а в честь святого. Что касается самой губы Петровской, то на нынешних картах её нет, но попробуем найти её.
Лаптев писал, что к западу от нее лежит узкий длинный проход (он счёл его устьем реки). Проход был забит льдом и слишком мелок; его пришлось, не дожидаясь отлива, срочно покинуть. Очевидно, что это был нынешний пролив Петра другого подходящего объекта нет. Тогда залив, обозначенный ныне как пролив Мод, и есть губа Петровская, а остров, «который именован Святого Петра» вернее всего, нынешний остров Пётр Южный. С юго-запада в губу Петровскую вдался мыс, южнее которого простирается залив Вездеходный (см. карту на с. 35)[45]. Берег тут низкий и сырой, покрыт редкими клочьями жёсткого моха средь голых камней. Но южный берег мыса сухой (не болотистый) и не отмелый, здесь мог пристать коч, а в полуверсте к западу есть источник пресной воды ручей, и он доступен лодке. Здесь естественно было поставить избу, и она тут была. Здесь, видимо, отдыхал ещё Челюскин:
«В путевом журнале штурмана С. Челюскина во время описи восточного берега Таймыра зимой 1742 г. отмечено, что он со своими спутниками обнаружил у восточного мыса Петровской губы (76°29 с.ш.)[46] старинное пустое зимовье, построенное хатангскими промышленниками. Оно послужило им местом отдыха» (ИПРАМ, с. 209).
«Старинное» означало для Челюскина XVII век, и это для нас главное.
Если на мысе хотя бы недолго жили, то его как-то называли. Вряд ли Челюскин и спутники применяли что-либо громоздкое вроде: «мыс при зюйд-ост-выходе из пролива Петра» или: «мыс в середине западного берега Петровской губы». Проще было называть его мысом Петра или Петровским. Во всяком случае, иного мы никогда не узнаем и будем называть его так.
Мыс получил имя на карте лишь в XX веке: назвали его «мыс Избовой» [Троицкий, 1975, с 125], но называли и иначе здесь это не редкость, ибо микротопонимика Арктики весьма неустойчива, поскольку мало используется.
Имя бухте в самом деле дал Прончищев и притом, очевидно, дал в честь императора (у которого служил в юности, в Персидском походе), но островов он толком в тумане не разглядел, названий им не дал, а лишь отметил в журнале, что они тут есть. (Сам Прончищев вскоре погиб, о чем см. Очерк 4.)
Не странно ли? Прончищев решил Петра увековечить, Лаптев знал об этом[47] и нарушить волю покойного не посмел, но сам чтить недавнего правителя отказался, предпочтя святого. Затем имя св. Петра было присвоено всей дуге островов, окаймляющих бухту, а при советской власти святость с карт тихо исчезла. Ничем не почтили в Арктике царя Петра и позднейшие полярники.
Да, удивительным образом, ничто, кроме мелкого узкого пролива, обсыхающего при отливе, в Арктике именем Петра I не называется. (Острова Петра, как мы видели, не в его честь названы.) Почему так вышло, сказать не берусь. Напомню только, что это мы привыкли жить в благоговении к «великому преобразователю», но ведь его неумеренное возвеличение начала его дочь Елизавета Петровна, а она взошла на престол позже плаваний X. Лаптева. Зато в его памяти могли вставать воспоминания отнюдь не благостные.
Прончищев, Челюскин и братья Лаптевы сперва учились в Навигацкой школе в Москве, а затем в Морской академии в Петербурге с самого её основания в 1716 году [Глушанков, 1980].
«Сначала все эти учебные заведения влачили жалкое существование, вследствие недостатка денежных средств, отсутствия надлежащих помещений, плохого состава преподавателей, жестокого обращения с учениками»
писал профессор военного права Александр Лыкошин (НБЕ, т. 11, с. 227). Из Академии, несмотря на её громкое имя, ученики вовсю бежали знали, что их ждут плети, а то и каторга, но всё равно бежали.
(Первым «благоустроенным» военным училищем Лыкошин назвал Кадетский корпус, основанный в Петербурге в 1732 году, когда наши герои уже давно служили и уже подали прошения о зачислении в экспедицию, их увековечившую. А благоустроенность Лыкошин преувеличил: кадеты, т. е. дворянские сыновья, тоже в массе бежали; в качестве наказания пойманных отправляли в гарнизонные школы [Тимофеев, с. 84], где из солдат готовили писарей.)
Все четверо проявили большие способности к учению, но Челюскин вскоре был исключён, ибо его мать по смерти мужа владела тремя крестьянскими дворами, а ученику Академии полагалось иметь хотя бы десять. Как видим, вполне правы те, кто уверяет, что «великий преобразователь» очень заботился о составе будущего офицерского корпуса. Жаль только, что не пишут они, как он именно заботился: гнал нещадно «бедняков», даже самых способных.
Прончищев числа своих дворов не указал (кажется, их не было вовсе), поэтому остался в Академии, но зато едва не умер с голоду, поскольку, не указав оных, не мог получать пособие от казны. Заработать можно было только в стенах самой Академии (за краткую отлучку полагалась порка, за долгую каторга), а тут возможностей было меньше, чем нуждающихся. Спас Прончищева от голодной смерти учитель арифметики, знаменитый Леонтий Магницкий, тот самый, по учебнику которого позже учился Ломоносов.
Ученики не раз могли видеть императора к примеру, на торжествах при спуске каждого корабля. Кроме того, они, порою голодные, вдоволь навидались чудовищно разорительных[48] (и порой жестоких) царских увеселений вперемешку с чудовищно жестокими казнями (о них далее), где старшие из них (гардемарины) охраняли порядок. Как именно мальчишки ко всему этому относились, не знаю, но история с островами Петра заставляет задуматься.
Зато точно знаю, что, став гардемаринами, они люто возненавидели своего директора. Первым директором был граф Андрей Матвеев, прежде неудачливый дипломат, близкий Петру. Он был человек образованный, но совершенно чуждый как флоту, так и делу обучения. Чего стоит, хотя бы, его приказ успешным гардемаринам обучать остальных (1718). Вызван он был тем, что в Академии на тысячу с лишним учеников было всего 4 учителя и, видимо, 4 помощника (кроме тех, что сами были учениками) [Глушанков, 1980, с. 16].
Через год Матвеев был пожалован в сенаторы, и Академию возглавил другой близкий сподвижник Петра, гвардии майор Григорий Скорняков-Писарев, жестокий деспот. До этого он, кроме прочего, руководил созданием «цифирных школ» (начального образования), и, как пишут, дело провалил, ибо школьники массами из школ бежали, а школы распадались. Из Академии тоже бежали[49].
После смерти Петра Писарев был сослан на север Якутии, в Жиганское зимовье. И надо же так случиться, что Великая Северная экспедиция больше всего натерпелась в Сибири именно от этого ссыльного. Он стал в Сибири снова большим начальником, ненавидел экспедицию люто и писал в Петербург длиннейшие доносы на неё и лично на Беринга, её начальника.
Оба, Матвеев и Писарев, хорошо уясняют тот факт, что Петру, как и другим российским правителелям, прежним и нынешним, личная преданность часто бывает важнее деловой пригодности. Странно: неужели царь не мог выбрать среди преданных ему лиц людей способных хотя бы на самые ответственные посты? Оказывается, не мог: таковые были наперечёт, да и те часто кончали карьеру «в опале» (в тюрьме, ссылке или на эшафоте), ибо Пётр всюду видел реальное расхищение казны и подозреваемую измену.
Должен оговориться, что вовсе не собираюсь писать ещё один очерк о Петре I. О нём и так уже написаны их тысячи, причём все точки зрения давно высказаны, и изменить соотношение сил в спорах о Петре невозможно оно от фактов не зависит, а зависит исключительно от политической моды. Цель моя лишь в том, чтобы хоть немного показать, что и как изменилось в России за те сто лет, что прошли между событиями очерков 2 и 4, а что осталось прежним. Для этого мне как раз удобно оказалось начать с мыса Петра, мыса, где была избушка, в которой вероятно побывали первопроходцы из обоих очерков.
Если же не погружать знаменитые плавания в гущу событий их эпохи, то сами плавания останутся чем-то вроде модного ныне экстрим-туризма (тяготы пути, пройденные вёрсты, достигнутые широты и только). Такими они выглядят в нынешних описаниях, мне же хочется показать, что они действительно были событиями героическими, куда более героическими, чем пишут.
2. «Воровская цифирь»
Помнится, когда мне было 14 лет, к нам в школу пришла мода на шифрованные письма. То был первый год, когда мальчики стали вновь (после смерти Сталина) обучаться вместе с девочками, и вот как-то на уроке девочка прислала мне записку, состоявшую сплошь из цифр. Цифры стояли поодиночке и парами (двузначными числами), они были собраны в группы, то есть, это явно были слова. Вспомнив недавний фильм, где герой уверял, будто самая частая русская буква «а», тут же принимаюсь за работу. Ничего не вышло, и девочка тихо торжествует за своей партой.