Бэр, знакомый с Врангелем лично (оба были основателями учреждённого вскоре Русского Географического общества), пошёл совсем уж далеко: он прямо заявил, что карта X. Лаптева противоречит его же тексту, что Челюскин не бывал на крайней точке Евразии[116] и что
«именно Челюскин, чтобы, так сказать, развязаться с отвратительным предприятием, решился на необоснованное утверждение (sondern Tscheljuskin, um dieser, man kann wohl sagen, grasslichen Versuche endlich uberhoben zu seyn, sich zu der ungegrundeten Behauptung entschloss)» [Baer, 1841, S. 275].
Историков Арктики, когда они ещё читали Бэра, эта грубость коробила, и данные слова Бэра давно никем не цитируются, однако для историка биологии она довольно привычна Бэр всегда писал хлёстко, не щадя авторитетов. Так что, отвлёкшись от недостойно грубой формы, примем всё же его слова во внимание ведь они в какой-то мере отражают мнение тогдашнего учёного мира. И ещё замечу, что Бэр многих упрекнул в ошибках описи, однако к одному лишь Челюскину выразил явную человеческую неприязнь.
Миддендорф, вскоре ставший столь же крупным ученым, как и Бэр, собирался тогда в экспедицию на Таймыр и отправился в архив Адмиралтейства, где вскоре же установил, что Бэр был глубоко неправ в отношении данного мыса: тот описан Челюскиным тщательно. Широту мыса легко по его описанию вычислить [117], что вскоре Соколов подтвердил конкретным счислением.
Фрагменты трех карт севера Таймыра 1) у М. В. Ломоносова. 1763: река Таймура есть: 2) Карта Российской империи. 1793: реки нет. хотя есть озеро Таймыр; 3) франц. карта России. 1771: озера нет. а река Таймура впадает в (нынешнее) море Лаптевых
В экспедиции Миддендорф смог убедиться на местности (он, как и X. Лаптев, спустился по Нижней Таймыре до устья) в верности записей Лаптева и Челюскина, о чём и сообщил в АН в 1843 году. Узнав это, Бэр «выразил великую радость тому, что вполне возстановлялась честь этих достойных мореходов» [Миддендорф, 1860, с. 67]. Нельзя, писал Миддендорф в своей книге, ставить в вину Бэру его упрек Челюскину, ибо так же считали тогда специалисты-географы.
Отрадно, но далее, к юго-западу от самого северного мыса, карта Харитона Лаптева действительно не соответствует сама себе (Миддендорф: «не могу вполне объяснить себе этих маршрутов»), и географы XVIII века сумели заметить это, хоть и не знали подлинных очертаний побережья Таймыра (см. Прилож. 7). Вероятно, они сделали это прямо по лаптевскому тексту описания, основанному в этом месте на журнале Челюскина и не очень внятному. Но невнятны и многие другие места журналов экспедиции, а географы стали именно тут особо въедливы и подозрительны. Полагаю, из-за предубеждения к Челюскину в силу тайны гибели Прончищева.
13. В чем злосчастные командиры не виноваты
Обстановку в экспедиции ярко обрисовал в свое время историк-публицист Борис Островский, но его книгу редко поминают и никогда не цитируют. Замечу, что он мало касался жестокостей, едва упоминал о побегах (солдат, матросов, крестьян и кочевников) и вовсе умолчал о бунтах [Островский, 1937]. И всё же его книга сильно отличается от мертвенных лубков того времени.
Описывать дрязги не хочется, так что ограничусь напоминанием одного уже известного нам числа: только на доставку в суд и обратно арестантов, свидетелей и доносчиков (они часто сами становились арестантами) только одно Якутское воеводство и только за пять лет экспедиции потратило почти 15 тысяч рублей [Покровский, 1941, с. 36]. По-моему, в этой обстановке, отражавшей обстановку в стране, и состояла суть дела. Так что вряд ли стоит укорять Челюскина он не мог рассчитывать на объективное следствие, зато мог ожидать пытки и казни.
Не верите? Тогда скажу немного о других злосчастиях той экспедиции.
Осенью 1735 года лейтенант Петер Ласениус, датчанин, совсем не знавший и не чувствовавший Севера, однако назначенный командовать ботом «Иркуцк» в полярном море, был вынужден зазимовать в бухте Хараулах, почти не отойдя от дельты Лены. Зимуя со своим отрядом на арктическом берегу, он неудачно распорядился о постройке зимовья, затем сократил выдачу продуктов вдвое (надеясь тем самым обеспечить плавание к Чукотке на следующий год), и возник голодный бунт[118]. Четверо из семи лиц командного состава [119] объявили на командира «Слово и дело», и, сменив его, поручили команду подштурману Ртищеву. Один из них (Росселиус) был послан с донесением в Якутск[120].
Вскоре Петер Ласениус умер от отчаянья и болезни почек, но никак не от цынги. И, хотя Ртищев немедля вернул питание к полной норме, умерло ещё 36 человек, а в живых к лету осталось девять[121]. Так много не умирало нигде за всю ВСЭ, и подозреваю, что некоторые пострадали в ходе бунта.
Был ли тот случай исключительным? Отнюдь. В сходном положении оказался лейтенант Ваксель. Приняв после смерти Беринга командование над голодным коллективом пакетбота «Святой Петр», он тоже припрятал запас хлеба для возвращения. Однако он оказался более гибок и отзывчив, так что до бунта дело не дошло, и всё же офицерам (и унтер-, и обер-) пришлось отбросить господскую гордость и перестать командовать. Вместо положенного «консилиума» офицеров, положенного в случаях, когда невозможно действовать по инструкции, все такие вопросы пришлось решать общим собранием, что для военного флота, тем более, тех времён, казалось бы, невозможно.
Между прочим, в русском тексте донесения Вакселя в АК читаем:
«И офицеры и господа лиж бы на ногах шатались, также по дрова и на промысел для пищи туда-ж бродили и лямкою на себе таскал и-ж и с салдатами и с слугами в одних артелях был и» [Ваксель, 1940, с. 134].
Уже эта вольность сама по себе необычна, но в подлинном немецком тексте есть поразительное продолжение:
«и ещё рады были, что матросы принимают их в свою артель» [там же, с.173].
Словом, и здесь было недалеко до бунта. Напомню, что в команде «Св. Петра» был и Росселиус, активист успешного бунта команды «Иркуцка», он вполне мог сообщить о бунте на «Иркуцке».
Традицию общих собраний, начатую ещё умиравшим Берингом, Ваксель сохранил и после возвращения на Камчатку [там же, с.150]. Никто этому офицеров не учил (а несчастный Ласениус сам не додумался). Но если остров, где зимовал Ваксель, лежит южнее широты Москвы, так что уже в апреле уцелевшие смогли жевать травку с южных склонов пригорков и тем самым оживать, то устье Хараулаха, где зимовал Ласениус, лежит выше широты Колы, и первую травку немногие уцелевшие смогли щипать только в июне. Если, конечно, могли ещё выползать из лодок, в которых спасатели везли их в Якутск.
Бунт команды «Иркуцка» уникален, но кое в чём и типичен. Краевед Прокопий Явловский сто лет назад напоминал о зиме 173637 годов в Якутске:
«По свидетельству Гмелина, в течение минувшей зимы более чем 100 человек объявляли за собою слово и дело на разных лиц»; один из слуг спьяну объявил таковое на двух академических художников. «К счастью, вытрезвившись, он не подтвердил того», иначе их всех отправили бы «к розыску в Москву в Контору розыскных дел» [Явловский, 2002, с.128].
Бунт команды «Иркуцка» уникален, но кое в чём и типичен. Краевед Прокопий Явловский сто лет назад напоминал о зиме 173637 годов в Якутске:
«По свидетельству Гмелина, в течение минувшей зимы более чем 100 человек объявляли за собою слово и дело на разных лиц»; один из слуг спьяну объявил таковое на двух академических художников. «К счастью, вытрезвившись, он не подтвердил того», иначе их всех отправили бы «к розыску в Москву в Контору розыскных дел» [Явловский, 2002, с.128].
В сущности, о том же пишет более общо архивист Татьяна Федорова:
«При процветавшей тогда в России системе доносов аналогичная практика существовала и в городах Сибири, и в Охотске» [Under Vitus, 2003, с. 34]
Словом, донос, пусть подлый и нелепый это всё, что оставалость отчаявшимся. И было так в самых разных местах по России [Анисимов, 1999]. Вот в чём действительно продолжал жить «дух Петра», сделавшего нормой жизни как сам донос, так и непомерную, не знающую границ подозрительность и жестокость (см. Очерк 3). Разумеется «дух Петра» жил не только в этом (о чем поговорим в конце очерка). Но вернемся к вопросу: на что заявители надеялись?
Ясно, что в первый год работало вечное русское «авось мне повезет», но ведь «слово и дело» продолжало звучать, когда уже все в экспедиции знали о судьбе доносчиков. Это удивительно, но факт, и его следует понять, а не замалчивать. Для этого приведу пример, слегка поясняющий суть дела, ибо академический архив оказался разговорчивей флотского.
Профессор Иоганн Эбергард Фишер, историк и языковед, в октябре 1742 года застрял у Юдомского Креста (об этой местности см. Прилож. 11) с грузом в 300 пудов. Он послал вперед, в Охотск, солдата Григория Ларихина с письмом, в котором требовал себе лошадей. Их нужно было 60, стольких лошадей в Охотске не было, Фишеру предложили ехать с самым необходимым (чтобы остальное доставить зимой в санях), и письмо с этим ответом вручили Ларихину.
Но тот ехать назад отказался, обвинив Фишера «в разных учиненных ясашным инородцам и протчим людям обидах указам противных». Он описал злодеяния Фишера (избивал людей палкой с шипом, отнимал, с помощью солдат, еду и войлоки). Видимо, успеха Ларихин не имел, и тогда другой солдат (Коркин) крикнул в адрес Фишера: «Слово и дело!».
Тут уж реакция охотского начальства была неизбежна, и Фишер, вместе с Ларихиным и Коркиным, был под конвоем отправлен обратно в Якутск. Там профессора освободили (Фишер вспоминал: «злодеи сознались, что налгали на меня»). В итоге Фишер так и не попал далее Юдомского Креста и был вынужден вернуться в Европейскую Россию [Андреев, 1965, с. 295299].
Невозможно, пользуясь лишь сказанным, понять, где тут правда, а где ложь, но историк-архивист Александр Игнатьевич Андреев, просмотрев все нужные документы Архива АН, решил, что выступление солдат «было вызвано желанием поскорее освободиться от весьма неприятного человека». Могу добавить: по прочтении множества таких дел приходишь к выводу, что Коркин и другие кричали не из расчета, а от отчаянья. О том же писал и Евгений Анисимов [1999].
Следует ещё пояснить, что солдат не могли в Якутске ни казнить, ни изувечить (суд был в Иркутске, куда их не повезли на то и была, думаю, надежда, русское «авось»), а «чистосердечное признание» в якутском застенке они явно предпочли службе у профессора. Он оказался вдали от властей совсем не так культурен, как под их присмотром. Досадно, что в насилиях упражнялись не только моряки и чиновники (их так обучили), но и учёный, притом западный.