Я прошелся по залу. Работ было много. Все стены были завешаны работами. Если это только можно работами назвать. По моему мнению, здесь была бессмысленная трата времени. Глуповатый модерн, рассчитанный на количество. Я подивился энергии, направленной не в ту сторону таким молодым человеком. Он в люди выбивался любым способом; странное все-таки занятие в люди выбиваться любым способом.
Послушайте, сказал я, разве мы с вами знакомы?
Он обнял меня. Я попробовал отстраниться, но было поздно. Он цепко обнял меня и сказал:
Мы с вами встречали Новый год.
Когда?
Это было давно Там было много народу, вполне возможно, вы меня не помните. Вы сами изменились до такой степени, что вас не узнать. Я бы вас ни за что не узнал, встретив на улице, совсем другой человек! Но этот факт не мешает вам способствовать моему успеху.
Мы способствовать? спросил я.
Вы мне, сказал он, улыбаясь.
Какая-то ошибка, сказал я, какая-то путаница
Он стал стыдить меня.
Он сразу перешел на «ты»:
Ведь ты мне обещал!
Ведь ты мне обещал!
Я не обещал, сказал я.
Когда мы встречали Новый год, сказал он. Он наступал на меня, я отступал, а он говорил:
Тогда вы много выпили, и вы говорили ваша поддержка всегда и всюду от вас мы дружба, поддержать во что бы то ни стало
Я, наверно, должен был уйти. Все это выглядело странным. Конечно, я должен был повернуться и уйти.
Но что-то останавливало меня, хотелось выяснить.
Вы действительно уверены, что мы с вами знакомы? спросил я.
Он опять кинулся на меня с объятиями, но на этот раз я отстранился, и он чуть не упал.
Вполне возможно, думал я, мы с ним встречали Новый год в какой-нибудь компании и он меня не так понял. Но это не значит, черт возьми с какой стати?! И между тем мне было интересно. Зачем ему книга, мой отзыв зачем? Ну, книга еще туда-сюда, тщеславный парень, но мой отзыв ему зачем? Да что мне, жалко, в конце концов!
Давай книгу, сказал я, давай
И я сразу же, с ходу, написал ему размашисто на всю страницу:
«НИЧЕГО ПОДОБНОГО Я НЕ ВИДЕЛ НИ В ОДНОЙ СТРАНЕ».
Я положил ручку на стол и сказал:
Только я не был ни в одной стране, вот что плохо
Я даже, кажется, хихикнул после этих слов.
Он сразу резко изменился в лице. Бедняга, он придавал колоссальное значение моему отзыву!
Он разглядывал мою подпись. Шевелил губами и был чертовски сосредоточен.
Потом он взглянул на меня.
Глаза его блеснули недобрым холодным блеском. Этого мне не хотелось. Можно было бы с ним поговорить. Покритиковать его выставку, его неправильные понятия. А он зло и холодно смотрел на меня, а потом сказал:
Нам больше не о чем разговаривать.
Ну, не о чем так не о чем, сказал я.
Я с ним то на «ты», то на «вы» начал, впрочем, и он тоже. Глупости сплошные, оторвали от работы и еще разговаривать не хотят
Я к нему хорошо относился. Ко всем я хорошо относился. Никогда ничего плохого я к нему не имел. Никогда я его не знал раньше и не видел. Монотипии и офорты, в общем, в порядке вещей. Ерундовые, правда, работы, но человек же их делал, а не обезьяна, непременно там есть что-нибудь хорошее, если их человек делал, если повнимательней, душевней отнестись, хотя, безусловно, такие работы обезьяна тоже может сделать
Я хотел похлопать его по плечу, успокоить, но он вырвался, отбежал в конец зала и оттуда крикнул:
Ы-ых! поднял вверх кулак. Вы не Федоров! Вы другой!
А почему он решил, что я Федоров?!
Красные качели
Канитель Сидорович вставал в пять утра, шел в лес за грибами. В семь утра он клал их на стол молча и тихо. Жена его Аделаида Матвеевна вставала в семь утра, всплескивала руками при виде грибов и восклицала:
Фу-ты, господи, опять!
Она имела в виду, что ей придется опять чистить грибы, жарить или варить. А это нужно было делать так или иначе.
После грибов Канитель Сидорович шел в сад и там мастерил качели для сына.
Потом шел на работу.
Дом стоял на развилке дорог, двухэтажный и нелепый. Больше в окружности, близко, не было домов. В доме кроме семьи Канителя Сидоровича народу было много разные семьи и одинокие. А там за дорогой начинался поселок, и странным казалось, отчего выстроен здесь дом, словно случайно.
Канитель Сидорович по дороге на работу думал: «Люди только еще идут по делам, а я уже дело сделал: уже, можно сказать, накормил семью завтраком, грибов добыл, провизию добыл. Вот жена там сейчас грибы чистит и кидает в синюю кастрюльку». Он почти физически ощущал, как грибы стукаются о дно кастрюльки один за другим, не целые грибы, а куски грибов, срезанные ножом, такие замечательные грибные ломтики.
Канитель Сидорович шел на работу по дороге, и на душе у него было спокойно. И даже чувствовалась уверенность в себе, но и некоторое однообразие тоже чувствовалось.
Тогда мысли его перекидывались на качели, и однообразие каждодневное рассеивалось, и улыбка обозначалась на его лице. Качели еще оставалось немножко доделать. Они выйдут добротные, крепкие, доски попались отличные, отменные доски. Пусть себе сын качается на них с соседскими детьми, жалко, что ли! Пусть добрым словом поминают Канителя Сидоровича.
Имя такое ему в поселке дали люди. Не припомнить сейчас, кто первый его так назвал. А на самом деле звали его Павлом, да только никто его так не звал, и он не обижался.
Канитель Сидорович шел с работы к качелям, а соседи, глядя, как он там возится под деревьями, говорили: «Опять канителит!» Он слов не слышал, да если бы и слышал, из этого ничего бы не вышло. Слова его не обижали (хоть какие), они для него все равно что ноль значили, мало кто чего скажет.
Работал он в поселковом магазине продавцом, его каждый знал. Да и как не знать, если каждый к нему обращался за покупками. Отпускал он медленно, чем даже в раздражение некоторых приводил. Может быть, прозвище оттуда и пошло, а может, не оттуда.
Он стоял за прилавком, отпускал товар и в это время ничего не думал постороннего, а только что положено: считать, сдачу давать, на весы смотреть. Да иначе оно и быть не могло, раз работа такая, да народу тем более полным-полно, на весь поселок магазин единственный. Правда, еще директор был, он тоже иногда товары отпускал, да только директор он директор и есть, не будет же денно-нощно стоять за прилавком. Иногда ругал он Канителя Сидоровича за его нерасторопность, бывало, скажет: «Да пошевеливайся ты, мать твою! Как в гробу ворочаешься». Насчет ворочания в гробу любимое директорское выражение, образно, конечно, выразительно, выпукло. Канитель Сидорович начинал смеяться тоненько и долго, слыша такое по своему адресу, и головой мотал, показывая, что он восхищен директорскими словами. А вообще на слова он внимания не обращал, как было сказано.
Про слова директорские он жене рассказывал и стал смеяться, а она махнула рукой, да ну тебя, мол, не до тебя, и ушла за водой, а он долго еще смеялся, и сын подошел к нему и стал тоже смеяться долго и от души.
Выдался самый веселый вечер, веселее, пожалуй, и не было, если не считать одного вечера, когда он со смеху покатывался, узнав, что жена утром грибы на столе искала, да и не нашла, а он в этот день ни одного гриба в лесу не нашел. Иногда хоть один гриб да найдет, а тут ни одного.
Надо сказать, Аделаида Матвеевна все в доме делала справно, по хозяйству хлопотала ревностно, только на грибы сердилась (столько, мол, грибов каждый день!), а на самом-то деле не сердилась, а только перед соседями показывала, вроде ей грибы надоели.
Канитель Сидорович с работы шел прямо к качелям, а потом уж ел.
Качели были готовы, но чего-то недоставало в них. А чего, он не знал, и это так ему запало в душу, хоть помирай. Он качели со всех сторон рассматривал, ходил вокруг и голову вбок клонил, не хватало чего-то не хватало, а чего не хватало бог знает!
И вдруг однажды душа его озарилась непонятным доселе светом, новой радостью, а пришла ему мысль покрасить качели в красный цвет. У него на глазах даже слезы появились от этой мысли. Представил он себе, как будут сверкать качели красным цветом среди зелени деревьев и кустов. Именно этого как раз и не хватало. Да и вправду было бы красиво. Встала перед ним только проблема краски. В поселковом магазине такой краски не было, кое-какая там была краска, но не та вовсе, какая ему представлялась. А представлялась ему краска яркая, такая красная, красней которой и быть не может.
В ту ночь ему снились разноцветные качели, и в крапинку, и в полоску, и в яблоках, и другие. Они медленно проплывали, как лодки, и все плыли и плыли по реке, а в каждой сидело по сыну. Качели были разные, а сын был один и тот же, его сын
В воскресенье он не пошел за грибами, наверное, впервые за много лет не пошел в самое грибное время, а поехал в город за краской. И жене не сказал зачем, а якобы за грибами.
Он привез краску в полдень, и жена удивленно смотрела на него, когда в дверях появился он с большой банкой.
Он поставил банку на пол, лицо его светилось радостью, а сын стал катать банку по полу в восторге.
И все обыденное перемешалось и спуталось, и не было грибов на столе. А жена была уверена, что это банка тушенки, и смекнула сразу же, что неплохо было бы мясо с картошкой перемешать, раз грибов нет
Солнце било сквозь деревья на качели. Канитель Сидорович красил их, и они покачивались со скрипом. Качели загорались на солнце, и было радостно. Сын стоял поодаль, наблюдая за отцом восторженно. А мать сидела тут же на траве. Испытывала она тревожное чувство: не было утром грибов на столе, и что-то изменилось, значит.
Появилось торжественное и цветное
Веселые ребята
Телевизор не работает, вечер пропащий, настроение низкое, пью чай, смотрю в окно, мечтаю вторично жениться.
Звоню в телевизионное ателье на другой день, спрашиваю техника, интересуюсь, почему он вчера не пришел, а он мне весело отвечает, что перепутал мой адрес.
А вы больше не перепутаете? спрашиваю.
Любой человек может перепутать, говорит он весело, вы что, никогда ничего не путали?
На всякий случай я напомню вам адрес, говорю.
А вы больше не перепутаете? спрашиваю.
Любой человек может перепутать, говорит он весело, вы что, никогда ничего не путали?
На всякий случай я напомню вам адрес, говорю.
За кого вы меня принимаете? Если вы будете во мне сомневаться, я к вам вообще не приду.
Я испугался.
Ладно, ладно, говорит, не бойтесь, приду.
Когда?
Когда будет время.
Видите ли, говорю, у меня такое положение Я не женат, один меня дома не бывает