Вот кого на Руси точно никаким дустом не вытравить прозаиков, что в трагическом разладе с матчастью. Отцу Федору не то что из резинострела палить, пальцем трогать кощунника запрещено. Подробности в 55-м правиле Василия Великого. Быть бы ворошиловскому стрелку извержену из сана, но только не у Селукова.
Про путаницу с ионическим и коринфским ордером и тому подобные мелочи на этом фоне и говорить-то неловко.
А что вы, собственно, хотели? В рассказе «Творческая кровь» П.С. во весь голос заявил о своих эстетических ориентирах: упыри причащаются кровью Быкова и Юзефовича, ибо та дает «огненное послевкусие». У Дмитрия Львовича Махачкала в Среднюю Азию переехала, Леонид Абрамович на казаков сабли нацепил вместо табельных шашек. Огненное послевкусие, ага. Мне не наливать.
Примерно то же самое послевкусие оставляет «Анна». Макрокосм сборника на удивление скуден. Образы и ситуации кочуют из текста в текст, как народ Израилев в поисках земли обетованной. Откройте книгу наугад и непременно наткнетесь на колосящиеся подмышки, биполярное расстройство, Бердяева, галоперидол или какую-нибудь тарковщину. Тарковского г-н сочинитель добыл столько, что торгует им оптом и в розницу. Евангельские аллюзии торчат из рассказов, будто из «Андрея Рублева» или «Сталкера». Плюс то же самолюбование и та же глубокая философия на мелких местах:
«Я его спросила равви, почему нельзя говорить, учить, проповедовать, а можно только показывать и являть? А он ответил потому что говорящий не знает, а знающий не говорит. Я его спросила равви, как мне закончить этот рассказ? А он ответил ничего нельзя закончить, Жанна, смертито нет».
Тарковский, знамо, на почетном месте, но не на первом. В новом сборнике, как и в двух предыдущих, правят бал Довлатов со Снегиревым мастера рассказывать немудрящие, практически бессюжетные истории, которые благополучно забываются сразу же после прочтения. Назовите их, как хотите байкой, анекдотом, пляжным чтивом Высоты и бездны здесь неуместны по определению: пипл не схавает. По той же самой причине исключены эстетические и психологические открытия. Жизненную, а вместе с ней и жанровую синусоиду надлежит в принудительном порядке выпрямить: трагедия микшируется до мелодрамы, комедия до ситкома. Именно поэтому Довлатов семь страниц подряд не мог вернуться домой: там засел нудный Габович. Именно поэтому герой Снегирева отливал с друганом в подворотне, соревнуясь, у кого струя длиннее.
Селуков из той же команды. Взять хоть галоперидол опыт жуткий, воистину трагический, не у каждого есть, но никто не застрахован. Сделай милость, расскажи, научи, как при этом остаться человеком. Ну на фиг! Давайте лучше, как Нату не брали на работу боялись, что в декрет уйдет, а Ната врала, что лесбиянка. Или как парень сетку картошки у азиатов <censored>. Или про Борю с Валерой, которые живут страшно и смертоносно тараканов травят, во как. А че, прикольно и ненапряжно, самое оно. И Бердяев с Тарковским тут в тему типа, умный, а все равно свой в доску.
Еще одна селуковская фишка, явно рассчитанная на о-очень невзыскательную публику happy end, пришитый к тексту на живую нитку. Началось это все еще в «Халулайце»: в ванной лежал расчлененный труп да ладно вам, шутка! В «Анне» шалости продолжились, слава Богу, на сей раз без расчлененки. «Усыпить Банди»: требуется усыпить дряхлого пса, который мается недержанием мочи; принять решение предстоит главному герою, а когда тот вернулся с прогулки, выяснилось, что домашние передумали: «наверное, они просто хотели поговорить о смерти».«Игра в куклы»: у 30-летнего героя ни ребенка, ни котенка, одни мечты о семье и нежности; поехал мужик в отпуск на море и выложил свои фантазии пожилым попутчикам как реальность, вышел на перрон, «вдруг сбоку налетели, повисли на шее, поцеловали в щеку»: попутчики сбычу мечт устроили. Целевая аудитория, вся в слезах и в губной помаде, листает книгу дальше
Обломайтесь, бабоньки. Слезоточивый газ кончился, нашу программу продолжают политические памфлеты слабонервных просят покинуть зал! Жаль, что мы еще не научились подсчитывать психотравмирующий эффект: Селуков-сатирик страшнее «Аншлага» и «Кривого зеркала» вместе взятых.
«Вечером премьер улетел в Москву, а Маржа Гешефтович выиграл миллион рублей на спор. Никто из его знакомых не верил, что Дмитрий Медведев запросто насрет на крышу гастронома».
«Пробудившись, старик Кабаев выпростал ноги из-под овечьего одеяла и свесил их с печи. Он вообще походил на домового Добби из Гарри Поттера, если б Джоан Роулинг взбрело в голову наделить Добби характером Люциуса Малфоя. То есть наглым, чванливым и властолюбивым характером».
Ну, и прочие конвульсии антинародного режима. За гуманизм и дело мира бесстрашно борется сатира! Подсказать, после какого слова смеяться? да наверняка и сами знаете.
Пуще прочих меня умилил рассказ «Этот день», написанный в соавторстве с Капитаном Очевидность: фонари должны гореть, полы быть чистыми, а офицерам полиции надлежит заниматься спортом
Павел Владимирович, так какого рожна я сейчас вашу работу делаю, а?
Обвинение «Острова»
Е. Водолазкин. Оправдание Острова. М., Редакция Елены Шубиной, 2020
Кто-то из Стругацких сказал: писать надо либо о том, что хорошо знаешь, либо о том, чего не знает никто. Но у Водолазкина собственная гордость: всю жизнь писал о том, что знают все, кроме него.
В «Лавре» видный медиевист заставил молодого лекаря бояться епитимьи за блудное сожительство с девкой. Хотя епитимья-то неженатым полагалась пустячная: шесть недель покаяния. В «Авиаторе» Е.В. устроил Дзержинскому инсульт вместо инфаркта и открыл в голодном Питере 1921 года колбасную фабрику любопытно, на каком сырье работала? В «Брисбене» он отыскал в Германии несуществующий рынок донорских органов и принудил героя-музыканта извлекать высокие звуки на верхних ладах гитары, Ричи Блэкмор мрачно курит.
Так или примерно так Водолазкин написал пять романов. Дальше, по-моему, не обошлось без ангела-хранителя, что шепнул профессору на ухо: мужик, ну хватит уже людей смешить И прозаик решил-таки последовать совету классика: стал писать о том, чего никто не знает хронику вымышленного острова:
«Работая над романом Лавр, я был лекарем, юродивым, паломником и монахом. Сейчас, десятилетие спустя, отважился стать хронистом».
Вот он, скромный наш герой Нестор, Пимен и Георгий Амартол в одном лице. И соленые капли гулко падают с чела его на землю. Гулко. Точь-в-точь как в «Лавре» сказано. Исполнен долг, завещанный от Бога.
Накануне выхода «Острова» автор раздал стопицот интервью, где с чувством, с толком, с расстановкой объяснил, для чего роман написан и как написан. Примета скверная, хуже черной кошки: значит, с книжкой что-то не так. Проверено не раз на Иличевском, Прилепине и иных прочих.
«Работая над романом Лавр, я был лекарем, юродивым, паломником и монахом. Сейчас, десятилетие спустя, отважился стать хронистом».
Вот он, скромный наш герой Нестор, Пимен и Георгий Амартол в одном лице. И соленые капли гулко падают с чела его на землю. Гулко. Точь-в-точь как в «Лавре» сказано. Исполнен долг, завещанный от Бога.
Накануне выхода «Острова» автор раздал стопицот интервью, где с чувством, с толком, с расстановкой объяснил, для чего роман написан и как написан. Примета скверная, хуже черной кошки: значит, с книжкой что-то не так. Проверено не раз на Иличевском, Прилепине и иных прочих.
И впрямь: редкий читатель долетит до середины «Острова».
Во-первых, Водолазкин, как и любой питерский прозаик, страдает застарелым аутизмом: страшно далек он от народа. Больше всего Евгения Германовича занимает единственная на все случаи жизни мысль о фиктивности времени, что досталась ему от Лихачева (вневременное-всевременное), а тому от Карсавина (время есть ошибочно ипостазируемая временность нашего Я). Что за саспенс из этого получается, можно судить по коматозному «Авиатору» для прозы годится любой материал, кроме чистых абстракций.
Во-вторых, писатель чересчур громкое определение для Е.В. Он средней руки компилятор: его амплуа по чужим амбарам да сусекам поскрести, никак не больше. Раз уж взялся я препарировать «Авиатора», то продолжу: название это Блок, замороженный герой Маяковский, психическая деградация протагониста Дэниел Киз, соловецкие флэшбеки Ширяев и Киселев-Громов. И хорошая мина при плохой игре: пишу в средневековой традиции с отсутствием идеи авторства и центонной структурой текста.
В-третьих, не вздумайте доискиваться смысла, он ликвидирован как класс. Идею здесь заменяют ее суррогаты. Иногда это пошлость фейсбучной чеканки, как в «Авиаторе»: выше справедливости любовь. Иногда до дыр замусоленный трюизм, как в «Лавре»: никто нашей земли не понимает, и мы сами ее не понимаем. Достойный итог 450-страничного текста, ага.
В «Острове» всех этих прелестей как у дурака махорки. Роман читаешь так: сначала все подряд, потом через две страницы, потом через пять. Иначе не получается: нагрузка страшная, скука смертная.
Повествование начинается от Адама и Евы и слава Богу, что не от трилобитов. Потом страниц тридцать подряд Е.В. пересказывает первые главы книги Бытия: что крестьяне, то и обезьяне у Амартола так, а Водолазкин чем хуже? Надо ли оно читателю? а его, дебила, никто не спрашивает. Будь счастлив, что прикоснулся к высокому.
Высокое вскоре откровенно надоедает: придуманные Феопемпты Кислобздящие и Павсикакии Возгрявые, а равно и династическая склока Ираклидов и Романидов так себе аттрактант, на ба-альшого любителя. «Песнь льда и пламени» без характеров и с полудохлой интригой. Ступорозный текст оживляют лишь шалости княгини Гликерии, «ибо не было в истории Острова второй такой б», образ, списанный с византийской императрицы Феодоры.
В романе, надо сказать, знакомые все лица. Любил, к примеру, князь Парфений в ребячестве в ножички играть и чуть было от ножа не погиб. Ба-а, да это же царевич наш Димитрий Иоаннович, князь угличский! Самооценка у целевой аудитории моментально зашкаливает. Как после разгаданного сканворда.
Кстати, о Парфении: он да жена его Ксения воплощают вневременное-всевременное в финале им по 300 с лишним лет. Ибо праведны суть. Грешен, не уразумел, в чем их праведность состоит: ну, супружеское ложе не делят, ну, противники смертной казни А еще что? «В лето двадцатое Парфениево В нашей же земле все эти годы ничего, достойного упоминания, не происходило. Не есть ли это признак мудрости властей? Счастливы времена, не вошедшие в анналы». Проще говоря, князь с княгиней два десятка лет груши околачивали, а это в глазах Водолазкина несомненная заслуга. Он еще в «Авиаторе» декларировал: «Рай это отсутствие времени. Если время остановится, событий больше не будет. Останутся несобытия».