Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее - Андре Моруа 31 стр.

Поэму или роман, фильм или спектакль он неизменно составляет из одних и тех же алхимических ингредиентов: ангел, роза, петух, статуя, лошади, мрамор, лед, снег, стрельба, пули, пляшущая в фонтане яичная скорлупка, смертельно раненный ребенок, окровавленные губы, комната в беспорядке. Он всегда создавал одну и ту же пьесу, писал одну и ту же книгу, сочинял одни и те же стихи, выражал все те же чувства, высказывал все те же мысли. Что это были за чувства? Что за мысли? И кем был Кокто?

Прежде всего поэтом, и он был совершенно прав, понимая это слово в куда более широком смысле, чем просто «автор рифмованных сочинений». Для него поэт это мифотворец, который с помощью чар и заклинаний помогает разглядеть подспудную красоту и тайну мира. Поэт заново создает вселенную, используя ритмы, выбирая слова, отягченные мифами, высвечивая подробности, которых до него никто не замечал. Он и сам не знает как. В нем обитает ангел, и этот ангел лучшая часть его самого, «ледяной и мятный, снежный, огненный и эфирный ангел». Своему внутреннему ангелу Кокто дал имя ангел Эртебиз, и он тщетно пытался оградить свой покой от этого чужака, который являлся им в большей степени, чем он сам.

В действительности ангел Эртебиз не ангел, это та сверхличность, которую каждый носит в себе. Правильнее было бы говорить не о вдохновении, а о выдыхании. «Мы все вытаскиваем из себя,  говорил Кокто,  мы это выдыхаем, изливаем. Каждый из нас вмещает в себе ангела, и мы должны быть хранителями этого ангела». Неудивительно, что ему не давал покоя миф об Орфее. Он был одновременно и Орфеем, и ангелом Эртебизом. Одна его половина вела другую в ад, чтобы вывести оттуда Эвридику его воображения. Его ангел истязал его. «Я хочу жить,  говорил ангел,  а ты можешь и умереть, велика важность!» Но этот мучитель был и его единственным утешителем. Кокто, как и все люди, увязал ногами в тине, жил как мог; ангел хватал его, выдергивал из «ласковой человеческой грязи», помогал справиться со своим даром. Не так легко себя вылепить, но переделать еще труднее. И все же он себя переделал, отказавшись идти по пути наименьшего сопротивления. Почерк его становился все более стремительным, он тратил все меньше слов и избавлялся от прикрас. Он все чаще старался, как он говорил, попасть в яблочко, а не удивить хозяйку тира. С годами его суровая требовательность возрастала. Ангел в нем одерживал верх.

Но реальный мир не склонен втискиваться в формы, которые навязывает ему поэзия. Поэта преследуют грубые и сильные чудовища. Кокто был для них особенно лакомой дичью. Он обостренно чувствовал одиночество, в которое погружен человек, невозможность соединиться с теми, кого любишь,  словом, трудность бытия. Нам, восторженно любующимся вспышками его остроумия, невозможно себе представить, что на площадку, с которой запускали фейерверк, опустится ночь и от всего этого волшебства останутся лишь обугленные трубочки. Жизнь поэта выглядит танцем, но, подобно акробату, он танцует над пропастью: если оступится, разобьется насмерть. Воспользовавшись милой нашим романтикам мыслью о том, что поэт пишет собственной кровью, Кокто снял незабываемый фильм.

Очень рано красная нить вывела его к лику смерти. Она представлялась Кокто очень красивой молодой женщиной в белом медицинском халате и резиновых перчатках; речь у нее быстрая, голос резкий и равнодушный. За ее лимузином следуют мотоциклисты в черном, ее подручные.

Ее стерильная и сухая деловитость пугает больше, чем танец скелетов. Эта зловещая распорядительница очень рано пришла за теми, кого он любил, и потому у Кокто неизменно наслаиваются одна на другую мелодии любви и смерти. Ему было всего тридцать лет, когда он написал:

Он не знал надежного способа отгородиться от смерти и бед. Он не только был фаталистом, но и верил в заговор сил, враждебных человеку. Трагедию Эдипа он принимал близко к сердцу, как и трагедию Орфея. С чрезвычайной серьезностью и суровостью он обращается к нам в начале «Адской машины»: «Взгляни, зритель, перед тобой одна из самых совершенных машин, построенных ужасными божествами для математически рассчитанного истребления смертных; ее взведенная до отказа пружина медленно раскручивается в течение всей человеческой жизни». Даже на закате своей блистательной жизни, несмотря на все обрушившиеся на него почести, несмотря на любовь и дружбу, которыми его окружали, он так и не смог избавиться от наваждения адской машины. И ведь это правда, что она подстерегает нас и поочередно уничтожит всех до одного. Правда также, что Кокто был более уязвим, чем другие, потому что был более восприимчив.

Он не знал надежного способа отгородиться от смерти и бед. Он не только был фаталистом, но и верил в заговор сил, враждебных человеку. Трагедию Эдипа он принимал близко к сердцу, как и трагедию Орфея. С чрезвычайной серьезностью и суровостью он обращается к нам в начале «Адской машины»: «Взгляни, зритель, перед тобой одна из самых совершенных машин, построенных ужасными божествами для математически рассчитанного истребления смертных; ее взведенная до отказа пружина медленно раскручивается в течение всей человеческой жизни». Даже на закате своей блистательной жизни, несмотря на все обрушившиеся на него почести, несмотря на любовь и дружбу, которыми его окружали, он так и не смог избавиться от наваждения адской машины. И ведь это правда, что она подстерегает нас и поочередно уничтожит всех до одного. Правда также, что Кокто был более уязвим, чем другие, потому что был более восприимчив.

И все же надо продолжать жить. У Кокто были для этого свои рецепты. Первый из них стать невидимым. Он вменял это себе в обязанность.

Личина, которую на него надели, оберегала его личность. Те, кто, желая его уязвить, втыкал булавки в вылепленную ими восковую куколку, видя в ней сходство с Кокто, не причиняли ему ни малейшего вреда, потому что она на него не походила. Он считал, что всякий шедевр соткан из странных загадок и хорошо спрятанных признаний. «Мы живем впотьмах; ах, как же я восхищаюсь людьми, знающими, что они делают!» Он хранил свои тайны, потому что тайна, которую не охраняют, перестает быть тайной. Противники, без устали в него метившие, неизменно промахивались, потому что, невидимый, он всегда оказывался не там, где чудился им.

Второй линией защиты, которую он избрал, было развлечение в том смысле, как понимал его Паскаль. Некоторые его фразы приводят на память знаменитые «Мысли». «Если мне даже суждено прожить сто лет,  писал Кокто,  это все равно что несколько минут. Но мало кто из людей готов это признать и согласиться с тем, что мы находим себе занятия и играем в карты в скором поезде, который несется к смерти». Он и сам в этом мчащемся сквозь тьму веков экспрессе играл в карты. Под этим я имею в виду: соглашался стать президентом фестиваля или корриды, был душой компании на дружеском ужине, отгораживался от пропасти под ногами сотнями картин. «Что делать с этим страхом пустоты?  говорил он.  Он изнуряет меня. Надо забыть о нем. Я приучаю себя к этому. Я дохожу до того, что читаю детские книги. Я избегаю состояний, в которых мог бы ощутить, как летят часы». Пруст отыскивал утраченное время Кокто старался его обмануть.

В действительности единственной прочной броней, защищавшей от отравы, разрушающей всякую мысль, была для него работа. Он сомневался в жизни, в богах, во всем, не разуверившись лишь в своем призвании поэта. С юности он исступленно сражался со словами. «Парламентеры неведомого» диктуют стихи лишь тем, кто полностью отдается служению музам. Эти вечно юные божества лишь внушают желание писать, но не водят рукой писателя.

Третьим его прибежищем была дружба. Он удостоился бесценной приязни своих лучших современников: Пикассо и Макса Жакоба, Дягилева и Стравинского, Жида и Радиге и скольких еще других! Он был щедр в отношениях с друзьями.

Или вот эти строки, о группе музыкантов, сплоченной им и получившей известность благодаря дружбе с ним:

«Я не смог бы жить без дружеских отношений,  говорил он,  но немногого требую для себя». Ради тех, кого любил, он охотно забывал о себе, стараясь им всячески помочь. Его вкус помог оформиться и романисту Радиге, и актеру Жану Маре, и художнику Эдуару Дермиту[242].

«Я не смог бы жить без дружеских отношений,  говорил он,  но немногого требую для себя». Ради тех, кого любил, он охотно забывал о себе, стараясь им всячески помочь. Его вкус помог оформиться и романисту Радиге, и актеру Жану Маре, и художнику Эдуару Дермиту[242].

О своей любви он писал очень скрытно:

Он любил вплетать в узор любви образ сна, собрата смерти.

Мы видим, что на протяжении всей жизни Кокто темы почти не менялись и что они всегда были трагическими: сон, любовь, над которой нависает смертельная угроза, и сама смерть, которая чаще всего другого находится в фокусе его мыслей.