Из дома писали об «отмене продкарточек на иждивенцев и детей в сельских местностях, о большом неурожае и голоде в отдельных областях». Можно понять младшего сержанта С., который «стал высказывать прямо-таки антисоветские мысли»: «Мне противно становится читать газеты. Там все пишется о зажиточной жизни: о том, как радостно живут колхозники-миллионеры. А в Орловской области фактически все ходят опухшие». Другие, потрясенные известиями из дома, возмущались: «На все продукты цены повысили, норму хлеба снижают, опять наши будут голодать. Получается, что русские питаются хуже, чем немцы. Надо русским прибавить норму, а немцам срезать»189. «Вот мы воевали и завоевали Германию. Это был наш враг. А теперь они все хлеб получают, а у нас даже детям не дают. Вот порядок»190.
Даже испытанные войной ветераны не выдерживали и срывались. Рядовой Ф. из военной комендатуры города Наунхоф несколько дней ходил с заплаканными глазами после того, как получил письмо от сестры. Она рассказала, что на свою мизерную зарплату не в состоянии купить хлеба. Командиру взвода Ф. объяснил: «Теперь мне все безразлично. Родителей я потерял за войну, осталась сестра и та умирает с голоду»191. А младший лейтенант Чечулаев, благонамеренный тридцатидвухлетний коммунист из центральной военной комендатуры Лейпцига, поделился с товарищами впечатлениями о питании немецких богачей и тут же вспомнил о войне: «Когда немцы были на нашей земле, они нас грабили, объедали, мучили. Мой дом сожгли, родной Брянск разрушили. А сейчас дома мои родные голодают А посмотри: что кушают побежденные. Я выполнял задание коменданта и был у одного бауэра. Семья этого бауэра в будничный день кушала мясо, ветчину, молоко, яйца. Мы этого почти ничего не видели, покупать у немцев запрещено»192. То, что такое «будничное» пиршество богатого крестьянина возмутило бы и голодавших немцев, младший лейтенант в расчет не принял, «укрупнив» по законам обыденного сознания свои личные впечатления.
В июле 1947 года, накануне нового урожая, когда начали подходить к концу запасы домохозяйств, военной цензурой СВАГ было зарегистрировано особенно большое количество писем с «неправильными и вредными высказываниями по поводу продовольственного положения в СССР»193. Все время, пока длился голод, от политработников требовали принимать экстренные пропагандистские меры. Но ведь эти люди тоже получали письма из дома. И должны были вдохновенно врать, что слухи о голоде большое преувеличение, а на самом деле все не так уж и плохо. Причем ложь предназначалась не только подчиненным, но и вышестоящим начальникам. Им рассказывали истории, в правдивость которых вряд ли можно было поверить.
В феврале 1947 года начальник Политуправления СВАГ И. М. Андреев уверял начальника Главного политического управления Советской армии И. В. Шикина: «Есть немало примеров, показывающих, что часть писем, получаемых военнослужащими от своих родных, не отражают действительного положения. Как правило, во многих письмах преувеличены трудности, очень мало говорится об оказываемой помощи партией и советским правительством». Как будто родным сваговцев, страдавшим от голода или недоедания, делать было больше нечего, как только переписывать от руки газетную пропаганду и отправлять ее по почте в Германию. В доказательство своей оптимистической лжи генерал-майор Андреев привел совершенно святочный рассказ. Некий ротный писарь побывал в отпуске на родине. Замполит, вероятно, помог писарю подготовить «правильное» выступление перед сослуживцами. В результате получилась раскрашенная и умилительная картинка: «Получая письма от отца, я думал, что к моему приезду домой не застану в живых родителей. Однако дома я застал отца, мать и сестренку здоровыми, и живут они неплохо. Имеют корову, отец зарезал свинью на пять пудов, хлеб и картофель есть в достаточном количестве. Молодежь нашего колхоза энергично работает и веселится, часто играют свадьбы, ждут нашего возвращения»194. Писарь, не смущаясь, обвинил родителей во вранье, а начальник Политуправления СВАГ преподнес эту сказку на полном серьезе самому высокому начальству. Прав был некий солдат-комсомолец из военной комендатуры Бернштайн, когда после письма из дома признался замполиту: «Да, товарищ майор, какое у нас будет настроение, если нам говорят здесь одно, а из дома получаем другое. Плохо живут дома, просят помощи»195
На таком тяжелом психологическом фоне продовольственные трудности немцев не казались невыносимыми. Обида победителей, на которую обратили внимание политработники еще в мае 1945 года в Берлине, зазвучала с новой силой. Лейтмотивом можно считать высказывание рядового С.: «Мы победителями вышли из войны, а сейчас немецкое население продовольствием снабжается лучше, чем наш народ в России»196. Подобных «нездоровых» высказываний было немало в конце 1946-го 1947 году, и звучали они постоянно: «В Германии живут хорошо, а наш народ в России сейчас голодает»197; «советская администрация проявляет чрезмерную заботу о немцах, немцы получают больше продуктов, чем наши колхозники, и живут лучше»; «почему мы мало берем с Германии. У нас на Родине люди босые и голодные»198.
Политработники докладывали, что не только рядовые, но и офицеры, от которых ждали пресловутой «сознательности», были недовольны немецкими продовольственными преимуществами. На занятиях офицерского состава «офицер Соколов пожаловался, что мы очень заботимся о питании немцев, а у него дома мать-старуха не получает продпайка, и положение такое, что хоть вешайся»199. Появились даже единичные высказывания, что вообще «политика нашей партии в Германии неправильна», «недостаточно прижимаем немцев, слишком либеральничаем с ними»200. Неудивительно, что советского офицера Хайкина так задела реплика немецкого доктора, к которому он привел своего заболевшего сына. «Вот я возил своего ребенка к немецкому врачу, рассказывал сваговец на партийном собрании, состоявшемся под новый 1947 год, который рассмотрел (вероятно: осмотрел. Авт.) и говорит: да, хотя наши дети меньше ваших детей употребляют жиров, но они у нас здоровые»201. Немецкий врач, по всей вероятности, просто не представлял себе, в каких условиях прожил мальчишка четыре военных года. Отец не стал вступать в спор и возражать доктору, от которого ждал медицинской помощи, а не дискуссий. А мог бы сказать, где провел его ребенок годы войны, как питался, из-за чего такой худой и истощенный. И кого в этом следует винить? Плохую русскую наследственность или немецкое нападение и оккупацию?
Только после завершения голодного цикла 19461947 годов и отмены карточек сначала в СССР (с января 1948 года), а потом и в СЗО проблема «жиров» в ее русской и немецкой трактовках почти исчезла из актуальной повестки или приобрела принципиально новый формат. Эпоха карточных недовольств закончилась. Зато конфронтация восприятий осталась, но для нее находились уже другие поводы и причины.
Территория врага, или Комплекс победителя
В конце 1945 года, да и гораздо позднее многие сваговцы не могли избавиться от мысли, что они находятся на территории врага, от которого можно ожидать «всяких казусов»202. Осенью пошли донесения о «возросшей активности явных нацистов». В Тюрингии 22 октября обстреляли казарму, 23 октября легковую машину. 24 октября подорвали поезд из двух вагонов. Погибли трое, тяжелые ранения получили тридцать пять военных. Пострадало больше сотни гражданских. В результате взрыва образовалась огромная воронка. Сгорело три дома203. В ноябре 1945 года в городе Кведлингбурге (Саксония-Ангальт) было ликвидировано шесть диверсионно-террористических групп «Вервольф». Их участники расклеили листовки и вывесили фашистское знамя на стене замка, прятали склады оружия, занимались вооруженными кражами, готовили террористические акты против советских офицеров и работников немецкого самоуправления204. 3 ноября 1945 года в городе Нойштрелиц (Саксония) произошел взрыв в гостинице. Было ранено два офицера и шесть немецких граждан205. В других землях и провинциях были также зафиксированы факты нацистского сопротивления оккупационной власти206. Опасались терактов в помещениях военной администрации207. Жизнь советского оккупационного сообщества в 1946 году была полна разговоров о нацистских нападениях, диверсиях и взрывах, умышленных отравлениях метиловым спиртом, нападениях из засад и нацистском подполье. Не просто так начальство категорически запрещало посылать «одиночных военнослужащих на выполнение оперативных заданий по комендантской службе». Остерегались нападений, избиений, ранений и даже убийств208.
Весь первый год после поражения Германии русские и немцы, оккупационные власти и местное население провели в состоянии психологической настороженности. Отсюда и мотивированная обоюдоострая подозрительность и враждебность. У русских часто открытая, у немцев скрытая и скрытная. Среди немцев долгое время бродили пугающие слухи, запущенные еще гитлеровской пропагандой. А советские военные видели на стенах домов и заборах не только умиротворяющие плакаты со словами Сталина о Германии и немцах209, но и невесть откуда возникшие нацистские надписи210, наклеенные самодельные листовки, свежие изображения свастики, что отнюдь не убеждало в лояльности населения.
Когда комендатуры начали успешно осваивать азы правильного оккупационного поведения и все активнее защищать немцев, оказалось, что такое заступничество некоторые солдаты и офицеры строевых частей ГСОВГ воспринимали чуть ли не как глупую тыловую выдумку или каприз начальства. Спустя полгода после капитуляции Германии задержанные нарушители порядка обвиняли работников комендатур: «Вы тыловики, всю войну задницу грели, а теперь немцев защищаете»211. Защищать врагов даже после окончания войны, по их мнению, было последним делом. Подобные настроения всплывали из глубин подсознания сержантов и солдат и даже провоцировали открытое несогласие с приговорами военных трибуналов: «это неправильно, что нас, победителей, судят за немецкое добро. Им немецкого добра жалко, так всех можно пересудить»212; «немцы творили во время войны большие зверства, а сейчас мы проявляем о них большую заботу»213.
Весь первый год после поражения Германии русские и немцы, оккупационные власти и местное население провели в состоянии психологической настороженности. Отсюда и мотивированная обоюдоострая подозрительность и враждебность. У русских часто открытая, у немцев скрытая и скрытная. Среди немцев долгое время бродили пугающие слухи, запущенные еще гитлеровской пропагандой. А советские военные видели на стенах домов и заборах не только умиротворяющие плакаты со словами Сталина о Германии и немцах209, но и невесть откуда возникшие нацистские надписи210, наклеенные самодельные листовки, свежие изображения свастики, что отнюдь не убеждало в лояльности населения.