Довольно долго наряду с карманниками, представителями относительно нового ремесла, преспокойно существовали и старого образца «мошенники», срезавшие с поясов «мошну» и ножи. Дело в том, что европейское платье с карманами носили люди «поблагороднее» дворяне, офицеры, чиновники. Однако петровские указы о ношении европейского платья и обуви не распространялись на священников, крестьян и извозчиков, продолжавших ходить в старом «русском» платье. Осенью, когда крестьяне во множестве приезжали на московские ярмарки, «мошенники» только ими и занимались да вдобавок тащили с возов мешки с зерном, кафтаны, тулупы вообще все, что плохо лежит.
Судя по дошедшим до нас протоколам допросов Сыскного приказа, карманники часто шли на дело группами из трех пяти человек с четким распределением функций: в карман лез кто-то один, а остальные создавали вокруг намеченной жертвы сутолоку, оттесняя мешавших. Иногда карманники демонстрировали вовсе уж лихую наглость из чистого озорства. Некий поручик Ханыков, стоя в очереди просителей в одной из канцелярий, неосмотрительно «засветил» серебряную позолоченную табакерку. Что тут же «срисовали» два мастера карманных дел Данила Ячменев и Иван Стрелков. Обычной кражей они не ограничились: демонстрируя напарнику мастерство, Данила незаметно извлек из кармана поручика табакерку, понюхал из нее табаку и сунул назад. Только после этого табакерку прибрал Иван, уже без возврата.
Ну, и без извечной российской коррупции не обходилось Двое беглых солдат, Чичов и Нигала, ходили по городу и, присмотрев подходящий объект, «вынимали» деньги. В нескольких шагах за ними ходил московский драгун, не беглый, а находящийся на службе, Тихон Петров, при полной форме и с палашом. И регулярно получал свою долю явно за то, чтобы, если возникнет такая надобность, вмешаться и «прикрыть» сообщников. Да и иные обмундированные служаки Сыскного приказа были не без греха. Некий солдат Иван Блинников, узнав откуда-то, что Иван Голый и Иван Куваев мошенники (видимо, видел их в приказном остроге), на дело с ними не ходил, но, встретив их на улице, всякий раз аккуратно брал деньги на вино, «а в приказ их не привел простотою своей».
Караульные солдаты, а то и офицеры приказа неплохо зарабатывали, снабжая заключенных вином. Правда, порой загадочная русская душа выкидывала всевозможные фокусы. Некий Иван Квасников на перекличке оказался изрядно пьян, затеял драку с караульными солдатами, а потом вдруг закричал «слово и дело» (тогдашний термин, означавший, что человеку известно о серьезном преступлении) и на допросе показал, что вино им в камеру принес барабанщик Пушкарев. Пушкарев отболтался сказал, что эти два зэка им и в самом деле давали деньги на вино, но он, его купив, выпил сам, потому как заключенным пить не полагается. Точных доказательств не было, и барабанщика отпустили восвояси. Однако несколько дней спустя в застенок на пытку привели одного из подследственных, Пестрикова, оказавшегося вдрызг пьяным. Откуда дровишки? От Пушкарева, с барабаном который На сей раз барабанщика так взяли в оборот, что открутиться ему не удалось, и он пошел прямехонько под военный суд (что, как легко догадаться, сложившийся бизнес не пресекло).
Случались истории и почище. По сложившейся практике арестантов с «легкими статьями» выпускали из камер на всевозможные «хозработы»: выносить параши в Кремлевский ров, чистить снег во дворе, а то и за пределы острога, на Москву-реку за водой, в торговые ряды за квасом а то и, договорившись с караульными (вряд ли бесплатно), навестить родных, помыться в бане, повидаться с женой, а то и посидеть в кабаке. Иногда честно возвращались, а иногда пускались в бега, прямо в кандалах, напоив в дупель сопровождавшего их солдата.
Существовали строгие предписания, запрещавшие выпускать из острога тех, кто уже был приговорен к смертной казни. Однако в 1749 году из Сыскного приказа бежали именно такие «смертники», числом четверо. Как показал потом тюремный староста Афанасьев, эта четверка сначала отпросилась у дежурного сержанта Ивана Шульгина убирать снег во дворе. Шульгин разрешил, а когда Афанасьев ему напомнил, что эти субъекты из категории тех, кого выпускать нельзя ни под каким видом, попросту пригрозил прибить старосту палкой. Тот плюнул и отступился. Закончив работу, четверка отпросилась у того же Шульгина прогуляться уже за ворота острога, в ближайший кабак. Сержант и на это дал согласие правда, отправил с заключенными четверых караульных солдат. Вот только потом так и не объявились ни «смертники», ни караульные
Очень большое распространение получило воровство в банях, на чем опять-таки порой специализировались целые шайки, с четким разделением функций: одни прохаживались среди раздевавшегося народа и высматривали что-нибудь интересное а высмотрев, прилагали все усилия к тому, чтобы незаметно им завладеть. Другие стояли на улице, у бани, принимали добычу и побыстрее скрывались. Поскольку, как легко догадаться, те, кто тырил в бане, рисковали гораздо больше, ролями постоянно менялись справедливости ради.
Иногда обставлялось еще сложнее: один или двое воров заводили с потенциальной жертвой дружескую беседу, приглашали посидеть на крылечке, охолонуть после парной (а иногда затевали ссору). Потом третий прибирал оставленные без присмотра вещички, передавал четвертому, и тот быстренько делал ноги против оставшихся никаких улик, понятно, не было.
Зная о том, что может произойти в бане, купцы и богатые крестьяне пытались обмануть воров, как умели: забивали деньги и драгоценности (перстни, серебряные нательные кресты) в шапки или рукавицы, заворачивали в рубахи, клали в тазы с мыльной водой. Вот только мазурики знали эти штучки наперечет. Случалось порой, что особенно невезучему бедолаге приходилось уходить из бани в буквальном смысле без штанов
Очень большое распространение имели кражи с всевозможных повозок, экипажей, подвод. Особенный размах этот промысел принимал перед рождественскими праздниками, когда окрестные крестьяне везли в Москву на базар всевозможные съестные припасы.
Другой «страдной порой» была осень, когда крестьяне, собрав урожай, везли его в Москву на ярмарки. Как выражался Карабас-Барабас в известном анекдоте: «Да это праздник какой-то!» То есть самая «рабочая пора» для «тележников» и «саночников» (сами себя они так не называли, но нужно же их как-то называть в отличие от преступников других специальностей?). Все они буквально стекались для трудов неправедных, стараясь выбирать самые подходящие места: те, где проезды были узкими, а поток тогдашнего транспорта густой, что часто вызывало пробки и заторы (ага, с этой напастью Москва была прекрасно знакома уже в то время).
Тащили все, что представляло хоть какую-то ценность: говяжьи туши, свиней и поросят, битую птицу, мешки с крупой, зерном, печеным хлебом, шубы и кафтаны, шапки и рукавицы (прекрасно зная, что именно там крестьяне прячут деньги).
Интересная особенность: наибольший интерес для «тележников» и «саночников» представляли крупногабаритные вещи: мешки, сундуки, бочонки, кули. Тащить столь габаритный груз на большое расстояние означало бы вызвать подозрения окружающих, а потому сплошь и рядом такие кражи совершались неподалеку от своего жилья.
От этих штукарей страдали не только крестьяне: охота шла и за экипажами людей побогаче, где пожива была покрупнее. Сохранилась жалоба служителя некоей вдовы-подполковницы на то, что на каменном мосту «воровские люди обрезали из-за коляски ларец с платьем» общей стоимостью почти сорок рублей не столь уж маленькая сумма по тем временам. Конечно, скупщики краденого, как это за ними водилось всегда и везде, приобретали ворованное за бесценок, но все же не за копейки. Пострадал даже канцелярист Сыскного приказа Попов: по его жалобе у него из саней мазурики увели «шубу суконную лазоревого цвета, на волчьем меху» уж никак не крестьянский зипунишко
Процветали уличные грабежи в основном грабители вечерней порой кучковались у кабаков, поджидая изрядно принявших на грудь. Что характерно, нападения сплошь и рядом сопровождались «смертными побоями», а то и ножевыми ранениями. Со временем грабители настолько обнаглели, что нападали на намеченную жертву средь бела дня, в достаточно людных местах. Возле Арбатских ворот, почти в самом центре Москвы, «незнамо чей лакей» напал с дубиной не на кого-нибудь на личного камердинера великого князя Петра Федоровича, будущего Петра III. Свою епанчу (мужской плащ) камердинер в схватке с нападавшими смог отстоять, но шейного платка и кошелька лишился. Что характерно, при полном равнодушии прохожих и торговцев в лавках, хотя камердинер во всю глотку и орал: «Караул!» Императрица Елизавета, рассердившись, издала именной указ, где грозно повелевала «бороться со своевольствами», а свидетелям преступлений не таращиться с любопытством, а ловить преступников иначе сами будут взяты под караул и оштрафованы. Зная человеческую природу, плохо верится, что указ этот принес ощутимые успехи в борьбе с преступностью: сколько их было, таких грозных указов
Ну и, разумеется, пышным цветом процветало домушничество как промысел, насчитывавший не одну сотню лет. Поскольку со времен Средневековья технический прогресс и в этом малопочтенном ремесле шагнул вперед, воры сплошь и рядом применяли всевозможные приспособления: кто проламывал буравом крышу, кто железным крюком, долотом или ножом открывал запоры на окнах, кто лез в слуховое окошко по длинным шестам. Один из самых известных московских воров (о котором подробный рассказ впереди) не без изящества провел предварительную разведку на подворье генерал-майора Татищева. Принес курицу, перебросил ее через забор, постучался в калитку и вежливо спросил дворника: нельзя ли забрать птичку? Дворник ничего худого не заподозрил, мазурика пустил. А тот, пока ловил курицу по немаленькому огороду, успел как следует рассмотреть решетки и запоры на окнах кладовых. Ночью, уже вшестером, домушники перелезли во двор, сковырнули засов, выломали тихонько решетку небольшим бревнышком, проникли в кладовую и утащили из сундуков деньги и серебряную посуду.
Ну, а на подмосковных дорогах вовсю действовали разбойники, опять-таки не брезговавшие ничем, что представляло хоть какую-то ценность, забирали не только лошадей с телегами, но и одежду, муку. Ограбленных (если они не ухитрялись сбежать, частенько в одних портках) часто привязывали к дереву и бросали на произвол судьбы что в зимние месяцы, надо полагать, порой кончалось плохо.