День я встречаю вымотанный до предела и весь в синяках. Лорен засыпает поздно. Свободное время я использую, чтобы сделать очередную запись в дневнике. Эту привычку мне привила Мамочка.
Раз в неделю она тщательно осматривала дом от пола до чердака. Осмотр в обязательном порядке проводился дважды, в этом она была категорична, потому что учитывала человеческий фактор. И ничего никогда не упускала. Ни клочка пыли, ни паука, ни треснувшей плитки. Потом все записывала в тетрадь и отдавала ее Папочке, чтобы он за неделю навел повсюду порядок. Называла она ее «дневником недоработок». Ее английский был близок к идеалу, поэтому когда она не улавливала смыслового оттенка того или иного слова, это всегда вызывало удивление. И мы с Папочкой ее никогда не поправляли.
Так что по воскресеньям сразу после рассвета я беру эту тетрадь и обхожу дом. А потом еще раз вечером, пока не стемнело. Делаю круг вдоль границ участка, дабы убедиться, что с забором все в порядке, потом еще один, чтобы внимательно осмотреть дом найти расшатавшиеся гвозди, крысиные и змеиные норы, признаки термитов и так далее в том же духе. Это совсем не трудно, но, как я уже говорил, важно.
Так что по воскресеньям сразу после рассвета я беру эту тетрадь и обхожу дом. А потом еще раз вечером, пока не стемнело. Делаю круг вдоль границ участка, дабы убедиться, что с забором все в порядке, потом еще один, чтобы внимательно осмотреть дом найти расшатавшиеся гвозди, крысиные и змеиные норы, признаки термитов и так далее в том же духе. Это совсем не трудно, но, как я уже говорил, важно.
С грохотом открываются три замка черного хода. Щелк, щелк, щелк. Я жду. Никогда не знаю, что разбудит Лорен. Но она не просыпается. День слепит глаза, под ногами пышет жаром твердая, спекшаяся земля, растрескавшаяся, как старая кожа. Висят пустыми кормушки. В деревьях ни ветерка, в этой страшной жаре каждый листик недвижно затих. Такое ощущение, что на улицу надавила пальцем сама смерть. Я опять запираю дверь и иду в мастерскую вдоль боковой стены дома.
В пристройке прохладно и темно, она пахнет ржавчиной и машинным маслом, как любая другая мастерская, где бы то ни было. Надо быть осторожнее, ведь запах верный путь к воспоминаниям. Слишком поздно; в утопающем в тени углу стоит Папочка, высокий и молчаливый. Его рука тянется к ящику с отвертками и коричневой бутылкой, которая стоит за ним. Его руку теребит малыш Тедди. Ему хочется сесть в машину и уехать, но сначала Папочке надо разобраться с Мамочкой.
Я быстро хватаю инструменты и выхожу, облегченно моргая на обжигающем солнце. Потом запираю мастерскую. Оставайся там, Папуля. И ты, Малыш Тедди, тоже. Здесь вам места нет.
Затем предельно ясно записываю все в тетрадь. Той старой, разумеется, уже давно нет. Под свой дневник недоработок я приспособил старый учебник Лорен и записи в него вношу поверх географических карт.
«На кухне вновь появилась мышь, аккуратно вывожу я на бледно-голубом море у побережья Папуа Новой Гвинеи. Раковина в ванной капает кран. Со стола опять упала Библия?!?!?! Почему? У него разной длины ножки?!?!?!»
И далее в том же духе. В спальне скрипят дверные петли, надо смазать. На одном из окон гостиной расшатался лист фанеры, надо прибить. С крыши слетела пара кровельных плиток. Это все еноты; от них кровле один вред. Но вот их маленькие, черные, ловкие передние лапки мне нравятся.
То, что можно, я чиню сразу, остальным займусь на неделе. Мне приходится быть для Лорен одновременно и отцом и матерью. Я люблю заниматься домом и заделывать дыры с таким видом, будто хочу сделать его непроницаемым. Без моего разрешения в него ничего не может попасть покинуть его тоже.
Когда Лорен встает, блины с шоколадной крошкой уже готовы. Лично мне блины кажутся пустой тратой времени то же самое, что есть разогретую тряпку для мытья посуды, однако ей нравятся.
Сначала водные процедуры. говорю я. Я работал на улице, а ты крутила педали своего велосипеда руками.
Какая же она сообразительная. Обычно она ложится животиком на сиденье, кладет руки на педали и разъезжает так по дому. И ничто не может ей помешать.
Руками легче, говорит она.
Я целую ее и отвечаю:
Знаю. А в последнее время у тебя вообще получается так быстро.
Мы моем в кухонной раковине руки, вычищая щеточкой из-под ногтей грязь.
За едой Лорен молчит. Вчерашний день выдался хуже некуда, и приступ гнева отнял у нее все силы. Завтра она опять уйдет, и от этой мысли мы оба мрачнеем.
Сегодня можем делать все, что хочешь, бездумно говорю я.
Она тут же встает в стойку.
Хочу в поход.
На меня неистовым ударом обрушивается беспомощность. Отправиться в поход мы не можем, и Лорен это прекрасно известно. Зачем ей меня постоянно шпынять? Вечно дергать и задирать, будто она щенок, прыгающий перед тяжелыми копытами быка. Неудивительно, что меня это бесит.
В то же время на меня наваливается тоска. Так нечестно. Сколько ребятишек отправляются в лес, разводят костры, ставят палатки, и все такое прочее. Более того, для них в этом даже нет ничего особенного. Может, меня опечалила та история с Убийцей, может, дом высосал все силы, но я вдруг говорю:
Заметано, идем в поход. Как начнет темнеть, так и выступим.
Правда? В самом деле, пап?
Ну конечно, говорю я, ты же слышала: будем делать все, что хочешь.
Она лучится радостью.
Я сую в рюкзак все необходимое. Фонарик, одеяло, кусок брезента, батончики с повышенным содержанием протеина, кипяченую воду, туалетную бумагу. За спиной слышится сухой шелест шуршащих юбок. Только не это. Я с силой зажмуриваю глаза.
Ее рука на моем затылке как холодная глина. Никто не должен узнать, кто ты на самом деле, говорит Мамочка.
«Никто ничего не узнает, слышится мой голос, я просто хочу сделать Лорен приятное. Один-единственный раз, клянусь. Я позабочусь, чтобы больше ей в жизни ничего такого не хотелось.
Их надо перенести на другое место.
Солнце медленно закатывается за кромку деревьев. Через отверстие в окне с западной стороны дома я смотрю на лики леса. А когда на улице сгущается мрак, закидываю на плечо рюкзак и выключаю в доме свет.
Может, перед уходом выпьешь воды? Или сходишь в туалет? Потом уже не получится.
Лорен качает головой. Я чуть ли не физически ощущаю, как от нее серией крохотных вулканических извержений исходит возбуждение.
Мне придется тебя нести, ты уж не брыкайся.
От розового велосипеда на лесной подстилке проку не будет.
Как скажешь, говорит она.
Мы выходим через черный ход, который я тотчас за собой запираю. А пока стоим в тени дома, внимательно оглядываюсь по сторонам. На дороге никого нет. Вокруг желтых уличных фонарей водит хороводы мошкара. На нас глазницами старых газет пялится соседний дом. Дальше квартал представляет собой совсем другую историю. Из окон с поднятыми рамами выплескиваются шум и теплый свет. Ухо улавливает далекий отзвук пианино, ноздри слабый аромат поджариваемых свиных отбивных.
Можно пойти туда и постучать в какую-нибудь дверь, говорит Лорен, потом поздороваться. Может, нас попросят остаться на ужин.
По-моему, ты хотела в поход, разве нет? говорю я. Пойдем, котенок.
Мы сворачиваем в ту сторону, где на пурпурном фоне неба темным силуэтом маячат деревья. Ныряем в проход и оказываемся среди них. Фонарь озаряет тропинку широким, бескровным лучом света.
Вскоре все атрибуты города остаются позади. Нас со всех сторон окружает лес, который в этот момент только-только пробуждается. Темный воздух наполнен криками, хлопаньем, пением. Лягушки, цикады, летучие мыши.
Лорен вздрагивает, и я физически ощущаю ее удивление. Мне нравится прижимать ее к себе. Даже не помню, когда она в последний раз позволяла мне вот так без боя взять ее на руки. Ей ненавистно чувствовать себя беспомощной.
Что ты сделаешь, если к нам кто-нибудь подойдет? опять спрашиваю ее я.
Затихну и позволю тебе спокойно поговорить, отвечает она. А что это за вонь?
Скунс, говорю я.
Какое-то время зверек бежит по тропинке неподалеку от нас, пожалуй, из любопытства. Затем неспешно растворяется в лесной мгле, и запах меркнет.
Нам не надо далеко отходить, всего-то с милю. В паре сотен футов от тропинки есть полянка. Она скрывается за валунами и густым кустарником, поэтому найти ее может только тот, кто знает. Мне дорога туда хорошо знакома. Ведь именно там живут боги.
Воздух насыщен ароматом кедра и тимьяна, крепким, как вино. Но поляну окружают не сосны или пихты, а совсем другие деревья стройные, белые призраки.
Пап, шепчет мне Лорен, а почему эти деревья белые?
Потому что это белые березы, их еще называют бумажными, говорю я, смотри.
Я отрываю от ближайшего ствола полоску коры, показываю ей, и она гладит шершавую поверхность. Подлинного названия костяные деревья не говорю.
Я нахожу на северо-западном конце поляны давно облюбованное местечко и расстилаю брезент на земле, еще теплой от дневной жары. Мы садимся. Я даю ей съесть батончик и попить воды. Над нашими головами сквозь ветви проглядывают звезды. Лорен молчит. Я знаю, она их чувствует. Она чувствует богов.
Как хорошо, когда мы с тобой вместе, говорю я, мне сразу вспоминаются времена, когда ты была маленькой. Эх, славные были деньки.
А я запомнила их по-другому, отвечает она.
Меня наотмашь хлещет разочарование. Лорен вечно меня отталкивает. Но я сохраняю спокойствие.
Ты мне дороже всех на свете, говорю ей я.
И это действительно так. Лорен у меня особенная. Кроме нее, эту полянку я не показывал никому.
Мне хочется только одного чтобы ты всегда чувствовала себя в безопасности.
Пап, я не могу больше так жить говорит она. А иногда не хочу жить вообще.
Когда ко мне возвращается способность дышать, я как можно ровнее говорю:
Открою тебе один секрет, котенок. Время от времени такие мысли приходят в голову каждому. Порой все складывается хуже некуда, и ты совсем не видишь впереди будущего. Оно затянуто тучами, как небо в дождливый день. Но жизнь мчит вперед с невероятной скоростью. И все рано или поздно меняется, даже плохое. Ветер разгонит тучи. Обещаю тебе разгонит всегда.
Но я не такая, как другие, говорит Лорен.
У нее настолько пронзительный голос, что им меня можно проткнуть насквозь.
Большинство запросто приходят сюда сами. А я не могу. Это не изменится, и никакой ветер ничего не разгонит. Так будет всегда. Ведь так, Тед?