Чем дольше мы шли по ночному лесу, тем тяжелее она мне казалась. Я спотыкался и задыхался. Ноша будто перемалывала спину, колени дрожали. Но все это я принимал даже с радостью. Все правильно, такого рода поход не может быть легким.
Я похоронил ее посреди поляны, рядом с мышонком Снежком. В южном ее углу закопал голубое платье, в западном любимую кожаную сумку Мамочки, в восточном духи. Когда земля принимала каждый из этих предметов, он становился богом. Положив в яму саму Мамочку, я увидел, как земля приняла ее в свои объятия, и прошептал: «Ты в моем сердце». Она стала преображаться. На нас сотней глаз смотрели белые деревья.
Лорен прошептала мне в ухо: «Давай тоже ляжем. Мы можем упокоиться рядом с ней».
Я на миг задумался. Но потом вспомнил, что если меня не станет, вместе со мной умрут Оливия, Лорен, Мрак и малыши. И понял, что не хочу этого.
Когда все боги надежно укрылись в своих домах, я вновь завалил их землей. Но даже когда они были окончательно погребены, все равно чувствовал энергию, которой они лучились. От них из-под земли исходил свет.
Мамочка все сделала вовремя. Через два дня пришла полиция. Я стоял на крыльце под лучами солнца, превратившегося в пылающую звезду. И стал «картинкой» для того парня из газеты. Обыскав дом, копы, вполне естественно, ничего не нашли. Не хватало сумки и некоторой одежды.
«Куда она ушла?» спросили они меня.
Я покачал головой, потому что и правда этого не знал.
Перед тем как все это сделать, Мамочка отправила Леди Чихуахуа-Таксе-Терьер письмо. Та на тот момент уехала в отпуск в Мексику, но по возвращении его прочла. В нем говорилось, что Мамочка уезжает по состоянию здоровья. Моя мать была очень закрытым человеком. И при этом основательным. Поэтому не хотела ни перед кем раскрываться даже после смерти. Это, пожалуй, было единственным, что я в действительности в ней когда-либо понимал.
Так что Мамочка исчезла, ее так и не нашли. Та маленькая девочка тоже пропала. Хотя я не думаю, что они теперь в одном и том же месте.
Когда ко мне впервые пришла Лорен, ей было шесть лет, и в этом возрасте она оставалась еще довольно долго. Раньше я об этом не задумывался, но столько же было и Девочке с фруктовым мороженым на момент ее исчезновения.
В конце концов Лорен все же стала расти. Взрослела медленнее меня, но все же взрослела. С течением времени в ней все больше набирал силу гнев, и ничего хорошего в этом не было.
«Мне негде держать все эти чувства», без конца говорила она.
От этого мне становилось совсем плохо, потому что в действительности она делила мою боль. И за это, что бы она ни делала, я ее любил. Наше тело она ненавидит. Для нее оно слишком большое, волосатое и странное. У нее даже нет возможности носить любимую одежду усеянные звездами легинсы, маленькие розовые туфельки. Они на нее просто не налезают, в продаже нет нужных размеров. Тот случай в торговом центре, пожалуй, был хуже всего. Я страшно из-за нее расстроился и хотел защитить, как настоящий отец. Пообещал себе постараться им стать для нее. Теперь знаю, что у меня все равно ничего не получилось. У меня у самого все слишком наперекосяк, чтобы кому-то помочь.
От этого мне становилось совсем плохо, потому что в действительности она делила мою боль. И за это, что бы она ни делала, я ее любил. Наше тело она ненавидит. Для нее оно слишком большое, волосатое и странное. У нее даже нет возможности носить любимую одежду усеянные звездами легинсы, маленькие розовые туфельки. Они на нее просто не налезают, в продаже нет нужных размеров. Тот случай в торговом центре, пожалуй, был хуже всего. Я страшно из-за нее расстроился и хотел защитить, как настоящий отец. Пообещал себе постараться им стать для нее. Теперь знаю, что у меня все равно ничего не получилось. У меня у самого все слишком наперекосяк, чтобы кому-то помочь.
Во внутренний потайной уголок я отправлялся каждый раз, когда нуждался в утешении. Там меня всегда ждала Оливия с ее маленькими лапками и пытливым хвостом. О мире за пределами воскресного убежища она не знала ничего, и это меня всегда радовало. В компании с ней я тоже не желал ничего такого знать.
Но в мире, вполне естественно, нет ничего совершенного. И воскресное убежище тоже не лишено изъянов. Порой происходит то, чего совсем не ожидаешь. Белые шлепанцы, давно пропавшие мальчики, плачущие за дверью чердака.
Я умолкаю. Похоже, что мы подошли к концу. Лорен больше нет. От усталости меня преследует чувство, что я испаряюсь, словно вода.
Я мог бы и сам догадаться, сказал он, Чэмп точно знал.
Как это?
Вы ему нравитесь. Но в тот день он так облаял вас на улице, будто сошел с ума. В ваших глазах мне показалось нечто такое там будто был кто-то другой. Я подумал, что мне померещилось.
Это была моя кошка, Оливия, отвечаю я, пыталась выбраться наружу. Ладно, не берите в голову, об этом поговорим в другой раз.
Он встает, собираясь уйти. Я знал, что так оно и будет.
А кто присматривает за вашей собакой?
Думаю, мне просто хочется, чтобы он еще немного задержался, потому что больше мы с ним не увидимся.
Что?
Ваш пес, отвечаю я, вы ведь провели здесь целые сутки. А собаку так надолго оставлять нельзя, это неправильно.
А я и не оставлял, отвечает он, за Чэмпом приглядывает Линда Морено.
Потом видит на моем лице замешательство и объясняет:
Женщина с чихуа-хуа.
Я думал, она пропала, говорю я, на телефонных столбах висели объявления, на которых было ее лицо.
Она отправилась в круиз по Атлантике, отвечает он, с парнем гораздо моложе ее. Не хотела, чтобы об этом узнала ее дочь. А та подняла тревогу. Но сейчас она уже вернулась. И к тому же отлично загорела.
Вот и хорошо, говорю я, чувствуя в душе прилив счастья.
За Леди Чихуахуа я переживал. Здорово, что хоть у кого-то все в полном порядке.
Завтра увидимся, говорит он, хотя я знаю, что этого, конечно же, не будет.
Затем уходит. Этот человек, похоже, никогда не тратит лишних слов.
За окном сгущается мрак или то, что принято считать таковым в городе. Лампу у кровати я не включаю и смотрю, как фонари на парковке рисуют на потолке белые квадраты. Приходит медсестра, трясет меня за плечо, и я просыпаюсь в ослепительном-белом, неоновом свете. Она дает мне попить воды, и на пластиковой чашке, которую ее руки подносят к моим губам, виднеется название больницы. С именами собственными я не в ладах, к тому же спросонья и от болеутоляющих у меня гудит голова, поэтому до меня не сразу доходит, что это та самая больница. Здесь работала Мамочка, а потом ее отсюда уволили за то, что она творила с детьми. Я оказался в одной из странных петель времени, но где именно в начале или же в конце, сказать не могу. Медсестра уходит, и я опять лежу в темноте. До меня, по-видимому, впервые за все время, доходит, что мать действительно умерла.
Оказывается, ты не в состоянии меня убить, говорю я Лорен, как и я тебя. А раз так, то мы должны придумать что-то другое, дабы жить дальше.
Я пытаюсь ее нащупать и взять за руку. Но ее нет рядом. Может, спит, может, отгородилась от меня, а может, попросту молчит. Сказать, слышит она меня или нет, я не могу.
В голове кружат мысли о Леди Чихуахуа. Надеюсь, она хорошо провела отпуск с молодым бойфрендом и теперь расслабляется в своем милом желтом домишке с зеленой окантовкой.
Я верчу в руках чашку, и у меня перед глазами крутится название больницы. Той, где работала Мамочка. Но здесь ее нет. Она дома, ждет меня в шкафчике под мойкой.
В мозгу дергается какая-то мысль, отдаваясь в голове легким зудом. Что-то о Леди Чихуахуа и ее поездке в Мексику. Я качаю головой. Нет, неправильно. Она отправилась не туда, а в морской круиз.
В Мексике она была в прошлый раз. Такое подергивание в мозгу мне хорошо знакомо, это случается, когда я что-то забыл. Но уже его не чувствую.
Человек с апельсиновыми волосами приходит, когда меня готовят к выписке. Мне приходится дважды на него посмотреть, дабы убедиться, что это действительно он. Я очень удивлен и как-то странно робею. Вчера вечером мы рассказали ему столько всего, что теперь я чувствую себя перед ним голым.
Мне подумалось, что вас будет неплохо отвезти, говорит он.
Когда мы подъезжаем ближе, я чувствую запах леса. Какое же облегчение охватывает меня при виде улицы, покореженного знака и громоздящихся на горизонте деревьев.
Но мне совсем не хочется, чтобы он видел мой унылый дом: фанеру на окнах, пыльные, темные комнаты, в которых я живу вместе с остальными. Мне хочется, чтобы он ушел. Но вместо этого он помогает мне выбраться из машины и войти в дом. Делает все с толком и быстро, не требуя никаких благодарностей. Но даже когда мы входим в дом, он все равно топчется в холле и будто не замечает ни паутины, ни царящей повсюду разрухи. Так что теперь мне надо ему что-нибудь предложить. Из холодильника воняет прокисшим молоком. На меня приступом боли наваливается отчаяние.
Может, пива? предлагает он, оглядывая его содержимое.
Давайте, отвечаю, тут же веселею и заглядываю в буфет, бьюсь об заклад, что вы никогда не ели соленый огурец с арахисовой пастой.
Это пари вы точно не проиграете, говорит он.
Мы устраиваемся на сломанных садовых стульях на заднем дворе. Стоит замечательный день. В лучах клонящегося к горизонту солнца пляшут пушистые головки одуванчиков. На слабом ветру шепчутся деревья. Я поднимаю глаза и на миг чувствую себя почти что нормальным человеком, который сидит во дворе и пьет с другом пиво, наслаждаясь теплом позднего лета.
Больница, говорит он, вам наверняка не хватало там простора природы. Вам нравится лес.
Да, это так, отвечаю я.
Привет, здоровается он, но не со мной.
Из подлеска выходит кошка, исхудавшая даже больше обычного.
Ну, как твои дела?
Она трется и вьется вокруг заржавевших ножек стула. Он кладет для нее на землю немного арахисовой пасты, и кошка с довольным урчанием ее слизывает.
Раньше у нее были хозяева, рассказывает он, а потом ей вырвали коготки и бросили. Что за народ.
Кошка укладывается у его ног, и солнце высвечивает на ее шерстке слой пыли.
Я думаю, какой вопрос в сложившихся обстоятельствах задал бы нормальный человек.
А как это, быть в заповеднике егерем?
Нормально, говорит он, я с самого детства хотел работать на природе. Хотя и вырос в городе.
У меня не получается представить его среди высоких зданий или на оживленных тротуарах. Он словно создан для одиночества и больших расстояний.