При всем этом существует общее мнение, что в своем верно-падданическом рвении Достоевский отнюдь не угодничал, а был совершенно искренен:
Чему он верил, он верил со страстью, он весь отдавался своим мыслям; чего он не признавал, то он часто ненавидел. Он был последователен и, раз вышедши на известный путь, мог воротиться с него только после тяжелой, упорной борьбы и нравственной ломки[27].
Высказывается также предположение, что, являясь ангажированным писателем, Достоевский вместе с тем
предпринял последнюю в русской литературе попытку осуществить «идейное опекунство» над властью. Но почему сама тенденция оказалась столь живучей? Русское самодержавие, как это ни странно, на протяжении веков так и не выработало своей собственной, адекватной себе и закреплённой «литературно» идеологии. Оно строит свою моральную деятельность на традиции и предании, на силе исторической инерции или, в лучшем случае, на эффектных формулах вроде уваровской[28]. Как историческая данность оно вовсе не совпадает с тем, что «предлагали» ему в разное время <> Карамзин, Пушкин, Гоголь и Достоевский. В момент кризиса (а именно такой момент имеет место в 1880 году) могло казаться, что в силу собственной «безыдейности» власть примет и санкционирует одну из предлагаемых ей «чужих» идеологических доктрин. И славянофилы вроде Ивана Аксакова, и либералы «тургеневского» типа могли надеяться (и надеялись), что выбор падёт именно на них. Мог надеяться на это и Достоевский. Он предлагает свою собственную «подстановку». Но всерьёз принять идеал<ы Достоевского, высказанные им в частности в > Пушкинской речи, означало бы для самодержавия изменить свою собственную историческую природу [ВОЛГИН (II). С. 363][29].
Однако сановная элита и не собиралась опираться в своей практике на проекты Достоевского. Для нее он был не политик, а, что называется, «политический мыслитель». В этом качестве Достоевский оперировал представлениями, по большей части являвшимися плодами его богатой писательской фантазии, а его футуристические идеи носили чисто визионерский характер. Поэтому никакого влияния на государственную политику Достоевский не оказывал и, пребывая в мире своего артистического воображения, не мог оказывать.
Успешную «попытку осуществить идейное опекунство над властью» реализовали в эпоху царствования Александра III друзья-покровители Достоевского политики из консервативно-охранительного лагеря, такие, в частности, как Катков[30], кн. Мещерский и Победоносцев. Для придания особого идейного содержания своим политическим амбициям они умело использовали и гениальное перо Достоевского-публициста, и его имидж «христианского мыслителя». Катков, например, щедро оплачивает его наиболее резонансное публицистическое выступление знаменитую Пушкинскую речь, немало не смущаясь несовпадением ряда выказанных в ней концептуальных идей с пропагандируемым им и Победоносцевым политическим курсом[31]. Для его партии эта речь Достоевского была нужна
только как временное подспорье, как идущая в руки карта в их тактической игре. <А вот сам Достоевский> нужен Победоносцеву и нужен Каткову. Он их формальный союзник, единственная серьёзная литературная сила с их стороны. Они ни в коем случае не желают обострять разномыслие. <> Появление Речи в газете Каткова воспринималось как политический жест, как акт идейной солидарности. <>
Охранительная пресса настойчиво сопрягает <их> имена [ВОЛГИН (II). С. 364, 363 и 725].
Естественно, что как писатель Достоевский завидовал творческой свободе и финансовой независимости собратьев по перу из числа проприеторов. Об этом, в частности, свидетельствует Всеволод Соловьев:
только как временное подспорье, как идущая в руки карта в их тактической игре. <А вот сам Достоевский> нужен Победоносцеву и нужен Каткову. Он их формальный союзник, единственная серьёзная литературная сила с их стороны. Они ни в коем случае не желают обострять разномыслие. <> Появление Речи в газете Каткова воспринималось как политический жест, как акт идейной солидарности. <>
Охранительная пресса настойчиво сопрягает <их> имена [ВОЛГИН (II). С. 364, 363 и 725].
Естественно, что как писатель Достоевский завидовал творческой свободе и финансовой независимости собратьев по перу из числа проприеторов. Об этом, в частности, свидетельствует Всеволод Соловьев:
Скажите мне, скажите прямо как вы думаете: завидую ли я Льву Толстому? <> обвиняют в зависти И кто же? старые друзья, которые знают меня лет двадцать <> Эта мысль так в них засела, что они даже не могут скрыть ее проговариваются в каждом слове. <> И знаете ли, ведь я действительно завидую, но только не так, о, совсем не так, как они думают! Я завидую его обстоятельствам, и именно вот теперь Мне тяжело так работать, как я работаю, тяжело спешить Господи, и всю-то жизнь!.. <> Я не говорю об этом никогда, не признаюсь; но это меня очень мучит. Ну, а он обеспечен, ему нечего о завтрашнем дне думать, он может отделывать каждую свою вещь, а это большая штука когда вещь полежит уже готовая и потом перечтешь ее и исправишь. Вот и завидую завидую, голубчик! [СОЛОВЬЕВ Вс. С.].
В свете вышеприведенного свидетельства Вс. Соловьева особо интересна запись Достоевского в «Рабочих тетрадях 18751877 гг.» [ФМД-ПСС. Т. 24. С. 109110], касающаяся сатирической поэмы Д. М. Аверкиева[32] популярного в то время литератора, сотрудничавшего когда-то с его журналом «Эпоха». В частности, писатель выделяет в ней «Два чрезвычайно странных стиха»:
У нас сейчас есть Лев Толстой
Сей Лев породы царской[33],
определяя их как «чрезвычайно глупые» и полагая восхваление гр. Толстого в той форме, что использовал для них его бывший сотрудник и единомышленник[34], отнюдь не «рекламой», а «наивностью». Свои рассуждения о ляпсусе Аверкиева Достоевский заканчивает парадоксальным высказыванием:
Граф Лев Толстой конфетный талант и всем по плечу,
не сопровождая его каким-либо комментарием. Можно полагать, что таким образом Достоевский, обладавший, как литератор, незаурядным чувством юмора, маскирует свое раздражение восхвалением собрата по перу пусть и в форме «чрезвычайно глупого стиха», придумывая другую «типовую глупость». Тем самым он явно пародирует бытовавшую со времен Гомера в критике манеру хамски-оскорбительного подтрунивания над писателями[35]. Как ни парадоксально, но именно Виктор Буренин, ставший на русской литературной сцене символом «беспардонного зоила» и «охотника до журнальной драки», пользовался симпатией Достоевского[36]. Писатель дорожил его мнением о своих произведениях и поддерживал с ним личные отношения. Об этом, в частности, свидетельствуют слова А. Г. Достоевской в ее письме Буренину от 15 мая 1888 г.:
Покойный муж мой так уважал Вас; он ценил Ваши отзывы о нем и находил, что Вы, из всех писавших о нем, наиболее понимали его мысли и намерения[37].
В свете этого заявления не иначе как парадоксальной нельзя не охарактеризовать статью Буренина в «С.-Петербургских ведомостях» (1873. 20 янв. 20), в которой он крайне уничижительно отзывается о Достоевском публицисте, философе, моралисте (см. Гл. II), и то обстоятельство, что писатель, обычно болезненно реагирующий на литературную критику, в этом случае предпочел промолчать[38]. Здесь же отметим, что Виктор Буренин в отличие от друживших с Достоевским поэтов Плещеева, Майкова и Полонского, на смерть писателя откликнулся стихотворением «У гроба Ф. М. Достоевского» («Новое время». 1881. 1771).
Что же касается до самого определения «великого дарования» гр. Толстого «конфетный талант», то это характерный для Достоевского гротескный до смешного в силу своей нелепости, литературный прием. Использовав его, писатель мастерски «кусанул» и коллегу-проприетера, то бишь «Льва породы царской», и, одновременно, постоянно досаждавших и его самого литературных зоилов. Не вдаваясь в тонкости очень сложных, противоречивых отношений Достоевского и Толстого друг к другу, где немалую роль играли как свойственная писателям тщеславная «ревнивость», так и обоюдные претензии на «истину в последней инстанции», отметим, что в своей публицистике Достоевский выказывал в отношении собрата по перу исключительный пиетет. Так, например, в самом «Дневнике писателя» за тот же 1877 год (Глава вторая. IV. Русская сатира. «Новь», «Последние песни». Старые воспоминания) имеется такое высказывание:
Граф Лев Толстой, без сомнения, любимейший писатель русской публики всех оттенков [ФМД-ПСС. Т. 25. С. 27].
Подспудная неприязнь Достоевского к Толстому являлась опять-таки следствием уязвленного самолюбия: и из-за несправедливой, как ему представлялось, оплаты литературного труда, низводящей его на «средний» уровень в рейтинге русских писателей, и из-за попадание в мощное поле толстовского притяжения самых близких его друзей-единомышленников Николая Страхова, Аполлона Майкова и Якова Полонского:
Страхов[39] становится фанатическим поклонником Толстого и изменяет старой дружбе с автором «Бесов». Он и Майков до смешного восторженно говорят о новом произведении их кумира «Анне Карениной». Огромная фигура Толстого преграждает литературный путь Достоевского, как некогда преграждала его фигура Тургенева [МОЧУЛЬСКИЙ. С. 408].
Возвращаясь к теме «происхождение», особо подчеркнем то обстоятельство, что, в публичной сфере Достоевский особо педалировал традиционалистский характер своего воспитания в отчем доме. Так, например, в «Дневнике писателя» за 1873 г. он писал о себе:
Я происходил из семейства русского и благочестивого. С тех пор как я себя помню, я помню любовь ко мне родителей. Мы в семействе нашем знали Евангелие чуть не с первого детства <>. Каждый раз посещение Кремля и соборов московских было для меня чем-то торжественным [ФМД-ПСС. Т. 21. С. 134].
В этом заявлении ясно прочитывается вызов в сторону оппонентов и язвительных обидчиков из литературного сообщества: вы, мол-де, аристократы, от рождения не имеете «национального лица», а я-то хоть из простых, да «всегда был истинно русский»[40], плоть от плоти «корневой», сын русского народа[41]. В этом качестве он заявлял себя и в кругах сановной бюрократии, и в Высшем свете, и при Дворе[42].
Достоевский дважды приобщался к ходу современной политики: в начале и в конце своего литературного пути. Если в 40-е годы он принимает заметное участие в кружках русских фурьеристов и даже оказывается замешанным в революционную пропаганду петрашевцев, <> то в последнюю эпоху своей биографии <он> входит в среду государственных деятелей царской России и в согласии с общим направлением петербургских правительственных кругов ведет свою публицистику и заостряет идеологически свои художественные произведения. В беседах с представителями династии, в общении с министрами, в очередных выпусках «Дневника писателя», наконец, в своих общественных романах Достоевский становится своеобразной и крупной политической силой: активным деятелям момента он вырабатывает общие философские идеи, во имя которых возможно проведение той или иной практической меры. Под деловые задачи текущей государственности он подводит широкие исторические принципы и обобщающие политические гипотезы о всеславянском единении, о призвании русских в Азии и на Босфоре, о святости войны, о цивилизаторской миссии России на Ближнем Востоке. Он как бы вменяет себе в задание привести отвлеченную мысль на службу царизму и укрепить его верховное влияние своим авторитетным словом знаменитого писателя. Это та особая «политика идей», которая часто как бы парит над фактами и делами, не вникая в детали и не занимаясь проблемами осуществлений, но обобщая патриотические предания и маскируя исторической философией программу и практику правящих кругов. Свойственная биографии Достоевского контрастность эпох и моментов с особенной силой сказалась под конец его жизненного пути. Участник социалистического кружка 40-х годов, где обсуждались вопросы о цареубийстве, об истреблении всей царской фамилии и всего высшего правительства, Достоевский в 70-е годы входит в придворные круги и находится в близких отношениях с виднейшими представителями царствующего дома. Малоизвестный эпизод его духовного руководительства младшими великими князьями, его знакомство с братом царя генерал-адмиралом Константином Николаевичем, его дружба с молодым Константином Романовым и, наконец, непосредственное общение с наследником престола и «государыней-цесаревной» завершают целую полосу его идейных и личных сближений с такими деятелями эпохи Александра II, как К. П. Победоносцев, Тертий Филиппов и М. Н. Катков. В третьем поколении царизм, приговоривший в 1849 г. Достоевского к расстрелу и каторге, не только снимает с него всякие подозрения в оппозиционном образе мыслей, но возводит его в степень выразителя своих основоположных воззрений и предначертаний. Внуки Николая I относятся к Достоевскому с почтительнейшим вниманием, стремясь сберечь для своего политического дела такого крупного и влиятельного союзника, как известнейший из писателей старшей плеяды русских романистов. Недаром на другое утро после смерти Достоевского, 29 января 1881 г., наследник пишет К. П. Победоносцеву: «очень и очень сожалею о смерти бедного Достоевского, это большая потеря и положительно никто его не заменит».