Нам скорей нужна помощь, сказала Кашка. Бегите, кто-нибудь, скажите Визгуну.
Все животные бросились к хозяйскому дому и стали звать Визгуна. С Бойцом остались только Кашка и Бенджамин, который лег рядом и молча отгонял мух длинным хвостом. Примерно через четверть часа пришел Визгун, само сочувствие и участие. Он сказал, что товарищ Наполеон глубочайше опечален таким несчастьем, которое постигло одного из самых верных тружеников фермы, и взялся устроить перевозку Бойца в уиллингдонскую больницу. Животным стало как-то не по себе. Никто из них ни разу не покидал пределов фермы кроме Молли и Снежка, и им не нравилась мысль, что их больной товарищ попадет в руки людей. Однако Визгун легко убедил их, что лечение у ветеринара в Уиллингдоне лучше поможет Бойцу, чем домашние средства на ферме. Где-то через полчаса Бойцу немного полегчало, он с трудом встал на ноги и доковылял до своего стойла, куда Кашка с Бенджамином натащили побольше мягкой соломы.
Следующие два дня Боец не выходил из стойла. Свиньи выдали ему бутыль розового снадобья, найденную в аптечке в ванной комнате, и Кашка поила им Бойца дважды в день после еды. Вечерами она лежала у себя в стойле и разговаривала с ним, а Бенджамин отгонял мух. Боец говорил, что не жалеет о случившемся. Если его хорошенько подлечат, он протянет еще года три, а ему очень бы хотелось пожить спокойно на краю пастбища. У него впервые появилось бы время для учебы и развития ума. Он сказал, что намерен посвятить остаток жизни тому, чтобы выучить весь алфавит целиком.
Однако Бенджамин и Кашка могли находиться с Бойцом только после работы, а фургон приехал за ним среди дня. Все животные пропалывали в поле репу под надзором свиньи, когда вдруг заметили, что к ним от фермы несется, истошно крича, Бенджамин. Никогда еще они не видели его в таком возбуждении да что там, никто еще не видел, чтобы он так бегал.
Быстро, быстро! завопил он. Сейчас же! Бойца увозят!
Не отпросившись у свиньи, животные оставили работу и бросились на ферму. И точно во дворе стоял большой закрытый фургон с надписью на боку, запряженный парой лошадей; на козлах сидел ушлый малый в котелке, надвинутом на глаза. А в стойле Бойца было пусто.
Животные обступили фургон.
Пока, Боец! кричали они хором. Пока!
Дурачье! Дурачье! орал Бенджамин, мечась вокруг них и топоча копытцами. Не видите, что написано сбоку фургона?
Животные смутились, и повисла тишина. Мюриел принялась вчитываться в надпись. Но Бенджамин оттолкнул ее и прочел при гробовом молчании:
«Альфред Симмондс, забойщик и клеевар, Уиллингдон. Торгуем шкурами и костной мукой. Снабжаем псарни». Не понимаете, что это значит? Бойца увозят на живодерню!
Животные в ужасе заголосили. Тут же человек на козлах хлестнул лошадей, и фургон стремительно выехал со двора. За ним последовали все животные, крича что было силы. Первой бежала Кашка. Фургон стал набирать скорость. Кашка поднажала, но не смогла догнать фургон.
Боец! кричала она. Боец! Боец! Боец!
И в этот миг в заднем окошке фургона показалась его морда с белой отметиной, словно он только всех услышал.
Боец! заходилась Кашка ужасным голосом. Боец! Беги! Сейчас же! Тебя везут на смерть!
Все животные подхватили ее слова:
Беги, Боец, беги!
Но фургон уже набирал скорость, удаляясь от них. Возможно, Боец не расслышал, что ему кричали. Но окошко почти сразу опустело, и загрохотали удары копыт. Боец пытался выбить дверь. Когда-то он мог бы разнести фургон в щепки несколькими мощными движениями. Но увы! Сила оставила его; вскоре удары копыт стали тише и прекратились. Животные начали в отчаянии просить об остановке двух лошадей, запряженных в фургон.
Товарищи, товарищи! кричали они. Не увозите вашего брата на смерть!
Но тупая скотина по невежеству своему не поняла, в чем дело, и только припустила быстрее, прижав уши. Боец больше не показывался в окошке. Кто-то предложил слишком поздно обогнать фургон и запереть бревенчатые ворота; в следующий миг фургон миновал их и умчался по большой дороге. Больше Бойца никто не видел.
Три дня спустя Визгун сделал объявление, что Боец умер в уиллингдонской больнице, несмотря на всю мыслимую помощь, доступную лошадям. Также Визгун сказал, что был рядом с ним в последние часы.
Никогда еще не видел столь трогательной сцены! сказал Визгун, смахивая копытцем слезу. Я был у его ложа до самого конца. Перед смертью он едва мог говорить и прошептал мне на ухо, что жалеет лишь об одном что не увидит, как будет достроена мельница. «Вперед, товарищи! прошептал он. Вперед, во имя Восстания. Да здравствует Скотный двор! Да здравствует товарищ Наполеон! Наполеон всегда прав». Такими были его последние слова, товарищи.
Тут манера Визгуна внезапно изменилась. Он умолк на мгновение, и его глазки стрельнули туда-сюда с подозрением.
Мне стало известно, сказал он, что при вывозе Бойца появился глупый и порочный слух. Кое-кто из животных заметил, что на фургоне, который за ним приехал, было написано «забойщик», и сделал поспешный вывод, что Бойца отдали живодерам. Просто не верится, до какой глупости можно дойти. Уж наверное, выкрикнул он с возмущением, крутя хвостиком и мечась из стороны в сторону, уж наверное вам известно, что возлюбленный наш Вождь, товарищ Наполеон, достоин лучшего мнения? А объяснение тут самое простое. Раньше фургон принадлежал живодеру, а когда его купил ветеринар, он не успел закрасить старое название. Вот откуда возникла эта ошибка.
Животные услышали Визгуна и испытали несказанное облегчение. А когда он вернулся к описанию Бойца на смертном ложе, не скупясь на красочные детали (как о нем заботились и какими дорогими лекарствами лечили все это не колеблясь оплатил Наполеон), их последние сомнения рассеялись, и скорбь о смерти товарища смягчилась мыслью, что он умер счастливым.
На следующей воскресной Сходке появился сам Наполеон и произнес короткое надгробное слово Бойцу. Он сказал, что им не удалось получить останки их дорогого товарища, чтобы предать их земле на ферме, но он велел сплести большой венок из лавра, растущего в хозяйском саду, и отослать его на могилу Бойца. А через несколько дней свиньи намерены устроить поминки по Бойцу. В заключение своей речи Наполеон напомнил животным две любимые фразы Бойца: «Буду больше работать» и «Товарищ Наполеон всегда прав» такие максимы, сказал он, следует взять за правило каждому животному.
В день поминок к хозяйскому дому подъехал бакалейный фургон из Уиллингдона и привез свиньям большой деревянный ящик. Тем вечером из дома слышалось разудалое пение, за которым, похоже, последовала жестокая перебранка и под конец около одиннадцати грохот бьющегося стекла. На следующий день дом хранил тишину до полудня. Прошел слух, что свиньи откуда-то достали денег и купили еще ящик виски.
Глава 10
Прошли годы. Сезоны сменяли друг друга, обрывая недолгие жизни животных. Наступило время, когда не осталось уже никого, кто помнил бы прежние дни до Восстания, кроме Кашки, Бенджамина, ворона Моисея и еще нескольких свиней.
Мюриел умерла. Ромашка, Джесси и Ухват тоже скончались. Джонс, и тот дал дуба в приюте для алкоголиков, вдали от здешних мест. Снежка никто больше не помнил. Бойца тоже забыли, кроме тех немногих, кто знал его лично. Престарелая Кашка располнела, суставы у нее не гнулись, а глаза то и дело слезились. Она уже два года как должна была выйти на пенсию, но продолжала работать, как и все. Разговоры о том, чтобы отгородить угол пастбища для пожилых животных, давно прекратились. Наполеон заматерел и весил десять с лишним пудов. Визгун до того разжирел, что с трудом открывал глаза. Только старый Бенджамин почти не изменился, разве что морда чуть поседела, а после смерти Бойца он стал еще более замкнутым и молчаливым.
Население фермы выросло, хотя и не так сильно, как животные некогда ожидали. Для многих родившихся после Восстания само это событие было не более чем туманным преданием, передаваемым изустно, а другие животные, которых купили и доставили издалека, и вовсе никогда не слышали о нем. На ферме теперь работало, не считая Кашки, три лошади здоровые, крепкие кобылы, работящие товарки, но очень уж глупые. Ни одна из них не смогла осилить грамоту дальше буквы Б. Они верили всему, что слышали о Восстании, и всем положениям анимализма, особенно со слов Кашки, к которой относились почти как к матери; но едва ли они много осознавали.
Ферма теперь, можно сказать, процветала, хозяйство наладилось; животные даже прикупили два поля у мистера Пилкингтона. Ветряную мельницу, наконец, достроили, обзавелись молотилкой и стогометателем, и надворных построек добавилось. Клянчер купил себе дрожки. Однако электрический генератор на мельнице так и не поставили на ней мололи зерно, что приносило немалые деньги. Животные теперь трудились на строительстве новой мельницы; говорили, что вот уж на ней непременно установят генератор. Но о тех роскошествах, которые когда-то им сулил Снежок трехдневная рабочая неделя и стойла с электрическим освещением, горячей и холодной водой разговоров больше не велось. Наполеон заклеймил подобные идеи как противные духу анимализма. Истинное счастье, говорил он, состоит в упорном труде и скромной жизни.
Ферма каким-то образом богатела, чего нельзя было сказать о самих животных, кроме, разумеется, свиней и собак. Возможно, это отчасти объяснялось тем, что последних развелось слишком много. Не то чтобы они не трудились, однако работа их была весьма специфической. Они Визгун не уставал это объяснять занимались бесконечным надзором и организацией. Большая часть этой работы не была доступна пониманию других животных в их невежестве. Визгун, например, говорил им, что свиньи каждый день тратят уйму сил на таинственные занятия под названием «подшивки», «отчеты», «протоколы» и «докладные». Это были большие листы бумаги, которые требовалось плотно исписать, а как только они заканчивались, их сразу жгли в печке. Визгун объяснял, что это заключает в себе высочайшую важность для благополучия фермы. Однако ни свиньи, ни собаки накормить себя своим трудом не могли; а развелось их препорядочно, и аппетит у всех был отменный.
Что же касалось остальных, их жизнь, насколько они видели, была такой же, как и всегда. Они почти все время голодали, спали на соломе, пили из пруда, работали в поле; зимой они мерзли, летом страдали от мух. Иногда животные постарше ворошили смутные воспоминания, пытаясь понять, была ли жизнь в первые дни после Восстания, когда только прогнали Джонса, лучше или хуже, чем сейчас. Но тщетно. Им не с чем было сравнивать текущую жизнь, не на что опереться, кроме Визгуновых списков цифр, неизменно подтверждавших, что жизнь становится все лучше и лучше. Животным этот вопрос представлялся неразрешимым; так или иначе, у них и времени-то почти не было на подобные рассуждения. Только старый Бенджамин утверждал, что помнит каждый день своей долгой жизни и знает, что им никогда не жилось и не могло житься намного лучше или хуже: голод, труд и обманутые надежды были, по его словам, неизменным законом существования.