Морэ думает, что предала тебя, сказал Конму. Ну, сегодня она хотя бы хорошо ела. В прошлый раз она только делала вид. И поправилась немного.
Да?
Она придет в норму. Она захочет, чтобы мы видели, как она поправляется.
Он погладил засохшую траву. Я смотрела на него и думала о его чувствах и чувствах Морэ. Чувствах, про которые я ничего не знаю. Конму хочет, чтобы Морэ поправилась, так же, как я, или по-другому?
Я надеялась, что у вас с Морэ все сложится, призналась я.
Он улыбнулся, словно все понимал.
Лучше так, как сейчас.
Она бы ушла, узнав, какой я человек. Я не выдержу, если она узнает, какой я, и уйдет.
Он обхватил колени.
Думаешь, сейчас ей лучше?
Конму спрятал лицо в коленях и помотал головой. В тот день он отдал свой фотоаппарат мне.
Дома я достала фотоаппарат. Он хранился у Морэ, а Конму пользовался им во время отпусков, поэтому их снимки были перемешаны и понять, где чьи, было невозможно. Их фотографии были слишком похожи.
Многое было снято с высоты. Много крыш домов и крохотных макушек прохожих. Ханган, снятый со Здания «63». Закат в серии из нескольких десятков кадров. Много фотографий похожей на белую точку на небе луны и облаков, ползущих по синеве небес. Много растений и деревьев метасеквойи, платаны, форзиции.
В кармане чехла я нашла другую карту памяти и просмотрела фотографии на ней: ручей, каменная лестница, грунтовая дорога, бамбуковый лес, старая каменная крепость, пустырь с редкими пучками травы. На снимках были и сфотографированные из автобуса пейзажи. Казалось, кто-то провел по ним ладонью и размазал. Ни облака, ни луна, ни лес не смогли выиграть схватку со скоростью и размякли в кадре. Смазанная луна тянулась в небе ярким росчерком. Это были неправильные фотографии: чтобы запечатлеть эти объекты, не хватило ни фокуса, ни света.
Потом началось море. Небо было серым, а волны высокими. На песчаном пляже валялись бурые водоросли и мусор. Вдалеке виднелся волнорез и маяк. Я присмотрелась и заметила перед маяком человека. Разрешения не хватало, поэтому сколько бы я ни приближала, детали фигуры четче не становились. Человек напоминал аппликацию, выложенную из квадратиков цветной бумаги. Это была последняя фотография моря.
Я вставила еще одну карту памяти. На первом снимке была наша школа. Было видно и главное здание, и учебное, и трибуну, и стенд, и стадион как будто, чтобы сделать кадр, камеру подняли на школьный забор. На фотографиях появлялись магазинчики перед школой, автобусная остановка, улицы, по которым мы молча гуляли, кампус университета Конму, ноги Морэ в коричневых сандалиях, рынок перед старым домом Конму. После них было фото каменной стены. За стеной виднелась дорога, дома и магазины. Я приблизила и увидела табличку «Зал бракосочетаний Сувона».
Следующие фотографии напоминали снимки спешившего туриста. Фотографии озера без людей вокруг, спины детей в школьной форме, фотографии уличных кошек День на снимках постепенно темнел. На экране появился полицейский участок в миг, когда солнце еще не село, но в небе уже висела похожая на тонкий лист бумаги луна.
Дальше до самой темноты продолжались фотографии участка. После десяти таких фотографий показалось фото участка в ночи. В каждом квадратике окна горел свет. На этой фотографии я заметила стоявшего на крыше человека. В темноте был виден лишь его силуэт. На следующем снимке человека уже не было. Это была последняя фотография на карте.
В конце весеннего семестра четвертого курса Морэ впервые за долгое время пришла ко мне домой.
Ты спала?
Ага. Заснула, пока ждала тебя.
Поспи еще. Я тоже подремлю рядышком.
Мы лежали на матрасе в моей комнате. Когда я пожаловалась на боль в спине, Морэ велела мне перевернуться на живот и стала массировать ее. Напряженные мышцы приятно расслабились, мне полегчало, и я заснула в той же позе. Открыв глаза, я увидела лицо Морэ она лежала рядом и смотрела на меня. Смотрела своим теплым взглядом.
Что так смотришь?
Она не ответила и молча провела рукой по моим волосам. Я закрыла глаза и позволила ей гладить меня по голове. При каждом движении ее руки слышался шорох одеяла. Я медленно дышала, пока она трогала мои волосы.
Тяжело учиться и работать, сказала Морэ. В выходные только спишь, ни на что другое даже времени нет.
Я кивнула.
Неважно, близко ты была или далеко, я часто думала о тебе.
Я слушала ее с закрытыми глазами.
Ты всегда была для меня примером. Все делала сама. Не ныла, как я. Мы ровесницы, но я всегда воспринимала тебя как старшую сестру, Морэ впервые говорила подобное. Но ты обычный человек. Просто не показывала, что тебе тяжело. Я не понимала этого, потому что была совсем ребенком.
Я открыла глаза и посмотрела на ее лицо. Ее длинная отросшая челка лезла ей в глаза.
Вместо того, чтобы обо мне беспокоиться, лучше сама ешь нормально.
Подружка!
А?
Я люблю тебя.
Да что ты вдруг начала!
Я села, посмотрела на нее и засмеялась: она была в футболке, надетой задом наперед. Морэ как ни в чем не бывало вытащила руки из рукавов и перевернула футболку.
Скоро ведь твой день рождения!
Морэ стала доставать из сумки разные вещи: альбом Файст, роман Исабель Альенде, первый сборник стихов Чхве Сынчжа и пять огромных, размером с лицо Морэ, печений, завернутых в пленку.
Что это такое?
Морэ распаковала одно и протянула мне кривое, бесформенное шоколадное печенье.
Я сама приготовила.
Давай напополам.
Я достала тарелки и налила два стакана молока. Ее печенье было чуть солоноватым и сладким. Когда я откусила, зубы едва не слиплись таким тягучим оно было. Мягкое, вязкое, оно не рассыпалось во рту. Морэ жевала, держа двумя руками половинку печенья. Я давно не видела, чтобы она ела с таким аппетитом.
Морэ улыбалась полумесяцами глаз, пока я хвалила ее печенье. Интересно, какие мысли были в ее голове в тот миг.
Печенька казалась мне огромной, но мы и оглянуться не успели, как съели ее.
Это тебе, Морэ протянула мне обернутый в несколько слоев цветным скотчем конверт.
Было около девяти вечера. Морэ пальцами расчесала свои непослушные волосы и собралась уходить. Свободная футболка скрывала ее худобу, хотя она и в самом деле немного поправилась. Надев кроссовки, она стояла у полки для обуви. Зеленая футболка с пальмами, длинные джинсы, растрепанные волосы до плеч. Она держала в руке свой неизменный белый рюкзак и молча смотрела на меня.
Конму позвонил в полночь.
Сонми!
Я поднялась, села и прижала телефон к уху. Слушая его сбивчивое дыхание на другом конце провода, я догадывалась, что он пытался не заплакать.
В тот день мы не смогли сказать друг другу слов утешения. Ни один из нас не смог заплакать, мы лишь обменивались оборванными фразами. Следующие несколько месяцев я не различала даже собственных эмоций. Конму я не писала, а он мне не звонил.
Когда ночи стали невыносимо жаркими, я впервые испытала сонный паралич. Даже с закрытыми глазами я все видела и слышала, но пошевелиться не могла. Когда паралич проходил, я поднималась с трясущимися руками. Уснуть снова было невозможно. Не одну ночь я просидела в темной комнате, глядя в пустоту и дожидаясь рассвета.
Осень наступила лишь после того, как я доела все хранившиеся в морозилке печенья Морэ и несколько раз перечитала сборник стихов Чхве Сынчжа. Только осенью я смогла сделать несколько звонков Конму. Я ходила на занятия, сдавала экзамены, подрабатывала и слушала онлайн-лекции по подготовке к TOEIC. В сумке я всегда держала купленные в книжном второй и третий сборники Чхве Сынчжа, и даже выучила любимые стихи. В его стихах было все и грязная набережная у реки, и закоулки, по которым слонялись мы с Морэ и Конму. В ту осень меня поддерживали, будто держали под руки люди, бродившие по тем местам за двадцать лет до нас.
В день демобилизации Конму я ждала его у полицейского участка. Было солнечно и морозно. Мы поели куриные крылышки, поднялись на Сувонскую стену и долго шли вдоль нее. С умиротворенным видом Конму присел в тени на скамейку. Такое умиротворенное выражение присуще лицам тех, кого закалило время и невзгоды. Он смотрел на меня глазами, в которых не осталось ни ожидания, ни страха. Глазами человека, из жизни которого вырвали юность.
Я решил не восстанавливаться.
Как это?
Буду заново поступать. Хочу стать машинистом поезда. Правда, придется опять к экзаменам готовиться.
Я решил не восстанавливаться.
Как это?
Буду заново поступать. Хочу стать машинистом поезда. Правда, придется опять к экзаменам готовиться.
Можно, конечно, оставить все как есть, но я не гожусь для работы с сердцами других людей. Поэтому решил, что продолжать не буду.
Но ты ведь можешь найти и другую работу со своей специальностью.
Так будет лучше.
Конму улыбнулся. Я не стала спорить и отдала ему фотоаппарат и карты памяти.
В тот миг я еще не знала, что после выпуска не смогу устроиться на работу. Не знала, что возьму большой кредит и поступлю в магистратуру, что там впервые заведу роман, что получу степень и начну работать, что после переживу расставание после долгих отношений и что в этот период жизни не смогу засыпать без алкоголя. Не знала, что даже не замечу, как разменяю четвертый десяток, что буду вести себя так, будто мне всегда было столько, что о себе в ту пережитую вместе со стихами Чхве Сынчжа двадцать вторую осень буду думать, как о изнеженном ребенке.
Не знавшая ничего этого двадцатидвухлетняя я сидела рядом с Конму на скамейке на Сувонской стене. Но даже та юная я понимала, что теперь мы будем понемногу отдаляться друг от друга, пока время совсем не разведет нас.
Я не стала читать письмо Морэ сразу. Было страшно вскрывать плотно обернутый скотчем конверт. Я не знала, что увижу в этом письме, поэтому открыть его не решалась. Я прочитала его только на следующий день.
Наби[2],
Я написала твое имя и задумалась: что я должна тебе сказать? Что бы я ни сказала, это станет лишь оправданием, но, раз уж так, я попробую хотя бы оправдаться как следует.
Помнишь, я однажды спросила у тебя, почему ты взяла такой никнейм? Ты ответила, что так называют всех безымянных кошек. Рассказала, что тебе нравится слышать, как оно звучит, когда люди подзывают бездомных котов. Ты говорила, что это слово никогда не произносят злым или рассерженным тоном. Наверное, поэтому и я сама, обращаясь к тебе, звала тебя нежно, Наби.
Ты считала себя бездомной кошкой? Ты считала себя одной из тех бедняг, которым приходится мокнуть под дождем, рыться в мешках с мусором, когда голодно, и терпеть, когда их обижают просто за то, что они бездомные?