Она просто вчера напилась, это все похмелье! пошутил я.
Правда? Засмеялась Аня, глядя на Хамин.
Не то слово! Она так обожает это дело, почти каждый день устраивает себе вечеринки!
Я опрокинул пару невидимых стаканов и посмотрел на Хамин. Она расслабилась и улыбнулась.
Да, именно так, подыграла мне она.
А вы сблизились! заметила Ирен.
Разве? Вообще, нет. Хамин посмотрела на меня и криво улыбнулась.
Весь прошлый день лил дождь, поэтому ветер был прохладнее обычного. Мы расстелили полотенца на пляже, загорали и слушали шум волн. Хамин в черном купальнике спала на животе. Ее полотенце было небольшим, поэтому ноги лежали на песке. Во сне она говорила. Казалось, что она вела с кем-то диалог иногда смеялась, иногда строила недовольное лицо. Она говорила по-корейски на языке, которого я не понимал.
Весь прошлый день лил дождь, поэтому ветер был прохладнее обычного. Мы расстелили полотенца на пляже, загорали и слушали шум волн. Хамин в черном купальнике спала на животе. Ее полотенце было небольшим, поэтому ноги лежали на песке. Во сне она говорила. Казалось, что она вела с кем-то диалог иногда смеялась, иногда строила недовольное лицо. Она говорила по-корейски на языке, которого я не понимал.
Когда я учил английский, профессор советовал нам привыкать думать по-английски. Я пытался, старался, но все равно думал по-португальски. Даже когда говорил по-английски, я все равно сначала мысленно строил предложение по-португальски. Так я понял, что, где бы я ни был, пока жив, я не смогу сбежать от португальского. Я думаю по-португальски, вижу сны на португальском я живу внутри португальского языка. Хамин тоже. Она думает по-корейски, видит сны на корейском и живет внутри корейского. Она находится в окружении тех, кто вообще не понимает ее родного языка, но все равно не может из него вырваться. «Да, наверное, это что-то вроде ограниченной настройки», однажды сказала мне она.
Мы оставили Хамин спать дальше и пошли купаться. Я присаживался на корточки, а девчонки вставали мне на плечи и прыгали в воду. Мы смеялись до колик в животе.
Я вспомнил, как и сам в детстве забирался на плечи взрослым и спрыгивал в море. Помню, что хотел показать родителям, как мне весело. Малыш Ральдо смешил всех своими глупыми, нелепыми и бессмысленными историями я изо всех сил старался хорошо отыгрывать вверенную мне роль. Но в результате все во мне разочаровались. Когда я думал об этом, казалось, кто-то пинал меня ногой в живот.
Отраженный от белого песка и морских волн солнечный свет слепил глаза. Я заметил, что Хамин проснулась и села. «Эй, Хамин, иди сюда!» Она посмотрела на нас и помахала. Вытянув ноги вперед, она устроилась поудобнее и теперь наблюдала за нами. С такого расстояния я не мог разглядеть ее лица, но было понятно, что она улыбалась. Я вдруг почувствовал бесконечную близость с ней всего на секунду, но тот миг миг, когда я смотрел на нее издалека, когда волна подхватила меня, вытолкнула вперед и я увидел ее открытую, направленную к нам улыбку, этот миг и это чувство больше не исчезли. Они навсегда остались внутри меня. Глядя на эту улыбку, я ощутил, как грудь плавится под жаром стремительно накатывающего чувства привязанности вроде той, которая возникает к родным людям.
Вечером, когда мы уходили с пляжа, у всех были красные щеки и плечи. Мы снова сели в джип и проехались по острову. Остановились у знаменитой скалы и подошли к краю. Отвесная скала упиралась в море. Мы стояли там, пугали друг друга и смеялись. Ведь всегда, когда страшно, становится смешно. Солнце медленно опускалось в море.
Мы сели на паром, но все настолько вымотались, что не стали подниматься на палубу, расселись в каюте и заснули. Я тоже уснул, но вскоре меня разбудила жажда. Солнце уже село, и снаружи было темно.
Я вышел на палубу и увидел стоявшую у перил Хамин. В белой ветровке с капюшоном она смотрела на тот путь, который проделал паром. Я решил ей не мешать и повернул в другую сторону, но она окликнула меня:
Ральдо!
Ты не устала? спросил я, приближаясь к ней.
Нет.
Ты всегда так. Не устала, не больно, все хорошо, все в порядке.
Я?
Ага.
Ты, наверное, думаешь, что я все время вру? Хамин посмотрела на борозды, которые рисовал на воде паром. На самом деле я просто не знаю, правда это или нет. Я, как это сказать Не очень хорошо понимаю, какое у меня настроение и что я чувствую. Наверное, я говорила так, чтобы не отвечать «не знаю».
Ты не могла не устать. Работаешь, учишься, постоянно говоришь на иностранном языке конечно, ты устала.
Мне нужно суметь обосноваться здесь. Хамин потерла глаза двумя руками.
У тебя была хорошая работа в Корее, почему ты уволилась?
Я никогда раньше не спрашивал ее об этом. Она задумалась на мгновение и ответила:
У нас была одна медсестра, и я ненавидела ее.
До такой степени, чтобы бросить работу?
Да.
Что в ней было ужасного?
Все. Она даже на человека не была похожа.
Все было настолько плохо?
Она снова потерла глаза.
В хоспис, где я работала, отправляли неизлечимо больных пациентов из других больниц. Тех, у кого не осталось надежды. Еще во время учебы я решила, что именно такие пациенты должны получать больше всего заботы и уважения. Им ведь осталось жить считаные дни. Это же так страшно и так одиноко.
Еще бы
Но та медсестра ужасно с ними обращалась. Она просто работала как робот. Она все делала быстро и никогда не ошибалась, поэтому ее репутация была блестящей. На этом все. Стоило пациенту потребовать от нее хоть малейшего сочувствия, как она отворачивалась от него. Сердца пациентов были для нее раздражающим фоновым шумом, слышать который она не желала.
Но?
Сначала она не была такой. Раньше она старалась выслушивать пациентов и улыбалась им. Но она долго работала в три смены, а работы было так много И однажды какой-то маленький рычаг в ее голове сломался. Он был совсем крохотным, но, когда его не стало, разрушилось что-то важное. Только она даже не заметила, что сломалась сама.
Бедняга.
У одного пациента случился приступ. Была ночная смена, но дежурный врач не отвечал на звонки. Тогда она позвонила другому врачу. Он стал кричать: «Ты что, не видела расписание дежурств?» Она ответила, что видела. «Почему ты тогда звонишь мне?» «Потому что у пациента приступ, а дежурный не берет трубку». Врач стал кричать еще сильнее: «Смотри в расписание! Разве это моя проблема? Говори свое имя!»
Хамин почесала плечо.
Такое часто случалось. Но ведь это не оправдание. Даже в таких условиях большинство медсестер продолжают уважать пациентов.
Бывают дни, когда работа накапливается. Когда невозможно даже присесть на секунду и приходится едва ли не бегать, чтобы все успеть. Не глядя на часы, нужно просто постоянно, без остановки работать. Был как раз один из таких дней. Поступила столетняя пациентка. С ней приехала дочь тоже восьмидесятилетняя бабушка. И эта бабушка попросила у той сестры перевязать пролежни ее матери. А сестра разозлилась и подумала: «Как же раздражают эти старики!» Сказала, что у нее много других дел, и попросила подождать. Она работала как сумасшедшая. Было очень много работы. Бабушка подошла снова. «Я же просила подождать!» «Мы ждем уже четыре часа», объяснила бабушка. «Подождите еще». «Но мама плачет, ей так больно» «Подождите», холодно ответила сестра. Она закончила все срочные дела и стала делать перевязку. Ее движения были быстрыми, но грубыми. Она думала: «Зачем ты дожила до ста лет и всех теперь раздражаешь? Почему ты так крепко цепляешься за жизнь?»
Хамин говорила сухо.
Не представляю
Она не разделяла эмоций даже самых тяжелых пациентов, тех, кто страдал, был всегда под кислородной маской, не мог спать и говорил, что мечтает лишь скорее умереть. Рядом с пациентами она повращалась в стену. В стену без глаз, без ушей и рта. Когда пациенты умирали, когда она доставала из их тел катетеры, капельницы и зонды даже тогда она старалась не смотреть на их лица.
Хамин замолчала и скрестила руки на груди. Она не смотрела на меня.
Откуда ты знаешь ее мысли? Догадалась, потому что так это выглядело со стороны?
Знаю.
Она повернулась ко мне. Ее волосы в хвосте разлетались на ветру. Она словно не решалась что-то сказать, но потом произнесла:
Потому что это была я.
Ее глаза покраснели.
Я пойму, если ты возненавидишь меня.
Хамин.
Я неуклюже подошел и похлопал ее по спине. Мы стояли рядом и молчали.
Все ошибаются, после долгих сомнений сказал я.
Да, но не все такие.
Она прислонилась к перилам, закрыла глаза и склонила голову. У порта корабль стал медленно сбавлять скорость и издал металлический скрежет. Была ночь, и кружившие там в полдень белые птицы исчезли. Сколько вещей на этом свете может познать одно человеческое существо? Я смотрел, как она стояла с закрытыми глазами, и не мог ничего сказать. Потому что ничего не знал. Потому что не мог сделать ничего, кроме как просто быть рядом. Я несколько раз позвал ее по имени, пока не осознал, что мне, не имевшему никакого отношения к ее боли, стоило бы молчать.
Но мне тоже было больно. Ведь и я знаю то чувство беспомощности, когда жизнь вдруг утекает в неправильном направлении, когда все, что у тебя осталось, лишь ненависть к себе, и ты даже не можешь утешить собственное сердце.
Хамин никого не просила даже о самой незначительной помощи. В том числе и меня, а если я сам пытался ей хотя бы немного помочь, она обижалась. Когда я спросил, почему она всегда пытается делать все сама, она ответила, что привыкла к этому с раннего детства.
«Ты так хорошо сама со всем справляешься!» такими словами ее хвалили взрослые. Она росла, слыша, что она прилежная, всегда уступает и старшему брату, и младшей сестренке, что она очень независимая. Еще Хамин сказала, что всю жизнь пыталась оправдать эти слова. Сказала, что ей нравились эти похвалы и она лишь хотела им соответствовать.
«Ты так хорошо сама со всем справляешься!» такими словами ее хвалили взрослые. Она росла, слыша, что она прилежная, всегда уступает и старшему брату, и младшей сестренке, что она очень независимая. Еще Хамин сказала, что всю жизнь пыталась оправдать эти слова. Сказала, что ей нравились эти похвалы и она лишь хотела им соответствовать.
Она поняла чем тяжелее твой багаж, тем громче аплодисменты, поэтому делала все возможное, старалась изо всех сил, поступала только правильно и этим хотела заслужить хотя бы малейшее одобрение, почувствовать, что ее любят. При этом она понемногу теряла надежду, что другие сделают что-нибудь для нее. «Не буду ни на кого полагаться», пообещала она себе еще в детстве и до сих пор жила в соответствии с этим обещанием. Жизнь для нее была той ношей, которую она должна была нести сама на своих плечах.