В школе она была самой умной. На месячных срезах она получала либо сто баллов из ста, либо допускала всего пару ошибок. Мне с моими семьюдесятью баллами по всем предметам до таких оценок было далеко. Несмотря на то, что особенно отстающей ученицей я не была, родители все равно беспокоились за мою успеваемость. Мама купила мне толстый задачник «Банк упражнений», по которому я должна была заниматься, но я спотыкалась на сложных заданиях, не понимала их даже после объяснений и лишь сильнее мучилась.
Мама постоянно стыдила меня, свою дочь, перед другими людьми. Если она хвалила Хёчжин в разговоре с ее мамой, то обязательно в довесок к похвалам преподносила и мои недостатки.
Чуён у нас уже и по задачнику занимается, но все равно даже восьмидесяти баллов не получает. Хоть они и проводят вместе дни напролет, с головой ей, конечно, повезло гораздо меньше. Если Чуён уже сейчас так отстает, то потом точно за вашей Хёчжин не угонится.
А девке-то на кой учеба? отвечала мама Хёчжин. Девки это ж домашний капитал. Пускай вот сидит не рыпается, деньги в дом приносит, покудова замуж удачно не выйдет уж и то радость. От них же ж никакой пользы. Бросайте вы изводиться, чего тут обсуждать вообще.
Мама называла Хёчжин беднягой и сочувствовала тому, что ей приходится жить с такой матерью. «Неужели такие семьи еще существуют? Разве кто-то может до сих пор называть дочерей бесполезными?» сокрушалась она.
Мой отец был старшим среди своих братьев и сестер, поэтому мама, за десять лет брака родившая только меня, в кругу его родственников всегда становилась объектом скрытого осуждения. «Эта старшая сноха бросает дом ради работы, хозяйство ведет кое-как, даже сына родить не может, выскочка» все эти гнетущие, скользкие фигуры речи предшествовали имени Ким Мичжа так звали мою маму. Какой-то частью себя она понимала, что все эти слова несправедливы, но другая, более весомая ее часть, облачалась в них, словно в тюремную робу. Сбросить эту тяжелую метку женщины, которая не родила сына, было невозможно. И когда мама Хёчжин в очередном разговоре о детях принижала свою дочь, ее слова на самом деле метили и в мою не родившую сына маму, и в меня, которую, как ни воспитывай, все равно останусь лишь «девкой».
Между нашими с Хёчжин семьями ни разу не произошло ни одной ссоры из тех, что часто возникают между соседями. Родители приносили друг другу угощения, улыбались, встречаясь в коридоре, и всегда обменивались хотя бы парой фраз. На самом же деле в те времена так было принято, и они лишь следовали минимальным правилам соседского этикета, не испытывая друг к другу особенно теплых чувств. Эксцентричная тяга соседей к шумным семейным посиделкам вызывала у папы немое изумление, а мама поеживалась от невежественности соседки. Однако при всем этом мои родители высоко оценивали Кичжуна, мол, он и со взрослыми вежлив, и учится хорошо. Они были правы: Кичжун всегда приветствовал старших поклоном, вел себя бойко и всем угождал.
Когда мы с Хёчжин перешли в третий класс младшей школы, ее брат был уже во втором классе средней. О том периоде у меня сохранились более отчетливые воспоминания. Над столом, за которым всегда сидел Кичжун, висела газетная вырезка со статьей об ученике, получившем высший балл за выпускные экзамены, и атмосфера вокруг этого стола была гнетущей и напряженной. Кичжун обзывал сестру и при родителях, и в их отсутствие. Он ругал ее не за какие-то конкретные действия, а, скорее, просто по привычке словно не мог себя сдерживать, как нельзя сдержать приступ боли или судорогу.
Как-то раз мы сидели за столом у них на кухне. Кичжун стукнул Хёчжин по голове.
Дармоедка паршивая, бросил он, проходя мимо нас к холодильнику. Молоко мое ты выхлебала?
Он снова подошел к сестре и стал бить ее по голове. Хёчжин густо покраснела и опустила глаза, чтобы не встретиться со мной взглядом. Он отвешивал ей один подзатыльник за другим.
Ну, я! Я выпила, и что? закричала она, вскочив со стула.
Кичжун посмотрел на нее, потом перевел взгляд на меня и ухмыльнулся.
Их мать наконец отвлеклась от телевизора и зашла на кухню.
То-то она разоралась! Ой, разоралась! Чего горло дерешь? недовольно спросила она. Нрав у тебя никудышный, разве ж кто к такой в женихи посватается?
С тех пор как Кичжун перешел в старшую школу, мать относилась к нему как к взрослому. Она не просто жаловала его, как равное себе существо, а прислуживала ему так, будто он превосходил ее по статусу. Кичжун отчитывал ее и кричал, будто считал своей подчиненной. Он выглядел точь-в-точь, как уменьшенная копия их отца тот общался с ней точно так же. В такие моменты она оценивала настроение сына и кротко улыбалась. Лишь потом я стала понимать, что эта улыбка служила выражением ее полного и неприкрытого повиновения.
Время шло, и я все реже приходила к ним домой. Меня саму Кичжун ни разу не обижал, но, когда он травил Хёчжин или грубил своей матери, я чувствовала исходившую от него неприязнь и по отношению ко мне. В его агрессивном поведении было что-то безобразное.
В четвертом классе мы с Хёчжин впервые стали учиться вместе. Несмотря на то, что творилось у них дома, в школе она блистала все ярче и ярче. В классе она резко выделялась среди остальных учеников. Она прекрасно училась, была хороша в спорте, отлично рисовала, но самое главное обладала неким врожденным обаянием, которое притягивало окружающих. Попав в один со мной класс, в стенах школы она стала общаться со мной так же, как и с остальными подружками. Ее взгляд, ее реакции на мои слова казались мне такими же чужими и холодными, как и ее безупречный сеульский диалект. Но как только заканчивались уроки, она звонила в нашу дверь и болтала со мной, как раньше.
На одном из уроков нам задали подготовить рассказ о наших семьях и семейных девизах. Под приклеенной на альбомный лист фотографией фломастером я написала текст про нашу семью, добавила наспех придуманный мамой семейный девиз, упаковала лист в пленку и принесла в школу. Помню, как неловко я себя чувствовала, рассказывая о том, что и папа, и мама работают, а братьев и сестер у меня нет. Листок с рассказом о моей семье поместили на доску в классном уголке.
Хёчжин сделала отличный доклад. Если я дрожащим голосом еле-еле выдавливала из себя слова, то в ее непринужденном рассказе было столько остроумия, что одноклассники от смеха лупили парты. Демонстрируя листок с текстом о семье, она докладывала:
Мы приехали из Чхильгока, с провинции Кёнсан-пукто. Дома все говорят на кёнсанском диалекте, кроме меня одной, рассказывала она с выраженным провинциальным акцентом.
Слушая ее выступление, одноклассники рыдали от смеха. По ее рассказу таким родным, как у нее, можно было лишь позавидовать: прямодушный и незаурядный отец, безоговорочно любящая ее мама, веселый брат, который относится к ней, как к подруге.
Ее невозмутимое выражение лица ясно говорило о том, что она сама верила в свой рассказ по крайней мере в тот миг. Ни один нерв на ее лице не дрогнул, пока она врала, и за это я ее презирала, но ничего другого, кроме как понять ее, мне не оставалось, поэтому я просто сидела и смотрела на ее выступление. Хёчжин закончила доклад словами о том, что раньше она не понимала, как все это ценно любовь и внимание родных действовали ей на нервы. Но впредь она будет хорошей дочерью и хорошей сестрой.
Фотография, приклеенная к классной доске, выглядела так, будто на ней был запечатлен момент из жизни идеальной семьи. Со снимка из луна-парка смотрели четыре ослепительно улыбавшихся лица. Хёчжин казалась самой счастливой из всех.
Фотография, приклеенная к классной доске, выглядела так, будто на ней был запечатлен момент из жизни идеальной семьи. Со снимка из луна-парка смотрели четыре ослепительно улыбавшихся лица. Хёчжин казалась самой счастливой из всех.
В тот год на зимних каникулах мы впервые стали брать в прокате манхва-журналы «Винк» и «Минк» и читали сборники Ли Миры, Вон Суён и похожих авторов. Огромные глаза персонажей блестели сиянием звезд, а сами они принадлежали прекрасным вселенным, бесконечно далеким от обыденной грязи и серости. Читая эти истории, мы словно отрывались от земли и уносились в гордый и волнительный мир старшеклассниц.
Мы все реже и реже встречались у Хёчжин в гостях, и к тому времени я почти перестала приходить к ней. С тех пор, как Кичжун перешел в старшую школу, смех и громкие разговоры попали в их квартире под запрет. Вдобавок к этому я и сама сторонилась их дома с его тяжелой аурой. Как и раньше, раз в месяц у них собирались мужчины в заношенных костюмах. Они совершали поминальные обряды, но пьянствовать до ночи уже не могли: это мешало Кичжуну заниматься.
Как-то раз я встретила его по дороге домой. Правильные черты его лица вызывали симпатию, и выглядел он вполне миролюбиво, когда с застенчивой улыбкой уворачивался от в шутку задиравших его друзей. «Познакомься я с ним вне стен нашего дома, то наверняка первая в него и влюбилась бы», подумала я тогда. В моей голове не укладывалось, как человек с таким добрым лицом может войти в дом и броситься с оскорблениями на мать и сестру, а потом еще и колотить ее, когда ему только приспичит.
А еще были ночи, когда моя мама плакала. Я слышала лишь, как включалась вода в ванной, и кто-то сморкался, но мне было известно, что почти каждую ночь мама плачет. Несмотря на молчание родителей, я смутно догадывалась, в чем причина.
Моя тетя, у которой было две дочери, спустя семь лет после замужества родила сына. Разговоры, которые, казалось бы, уже затихли, потому что мама слишком долго не заводила второго ребенка, после тетиных родов снова стали свободно и неприкрыто гулять между родственниками. Мама поздравляла тетю и умилялась новорожденным, но улыбка на ее лице была пропитана стыдом за свое положение.
Ты должна хорошо себя вести, чтобы твоя мама родила сына, наставляла меня бабушка на глазах у мамы.
Я почувствовала, что эти слова обижают маму, но сразу не нашлась с ответом и просто разозлилась на бабушку еще сильнее. Мама попала в тиски этой новой атмосферы. Смеясь над отсталыми взглядами соседки, в глубине души она уже согласилась с мнением старших о том, что сына нужно родить обязательно.
Она сказала, что постоянно получались девочки, поэтому приходилось делать чистку. Да. Говорит, два раза чистилась. Говорит, что нужно было продолжить род хотя бы так. А дедушка-то души не чает в своем первом внуке Да. Чуён уже спит
Нет, я не спала. Разговоры о моем теплом прелестном новорожденном кузене были самым бессердечным и тягостным из всего, что я когда-либо слышала. В конце концов, таков был окружавший ее мир, хотя сама она всю жизнь вопрошала: «Да к чему этот сын?» Взрослые рассказывали мне, что нет на свете родителей, которые не любили бы своих детей, но даже эта истина не была непреложной. Те самые взрослые, которые учили меня никому не вредить и не брать чужое, ради того, чтобы заиметь сына, были готовы на все.