У истоков спора о безо́бразном мышлении лежала научная программа Вундта и экспериментальные исследования содержания сознания в терминах представлений, а также внелабораторные методы изучения рационального мышления и суждения. Сотрудники лаборатории Вундта подтвердили, что визуальное восприятие пространства включает в себя ощущения, связанные с движениями глаз, и что кинестетические ощущения являются опорными для восприятия пространственной глубины. А опыты с грузами при исследовании чувств напряжения и расслабления, напрямую связанных с мышечными ощущениями, позволили сделать вывод о соответствующих измерениях сознания[169]. Однако при изучении мышления, как считал Вундт, должны применяться иные методы, а именно методы, разработанные им в рамках Völkerpsychologie (букв. «психология народов, этнопсихология», что, может быть, лучше перевести как «культурная психология»). Резкий контраст такому подходу составили исследования так называемой Вюрцбургской школы, в ходе которых мышление подвергалось лабораторному эксперименту. Ученые установили, что суждение (например, о том, что один груз тяжелее другого) формируется интуитивно в отрыве от каких-либо психологических представлений. Можно ли на этом основании говорить о существовании «ненаглядной», безо́бразной мысли? По этому поводу мнения разошлись. Но вюрцбургским психологам удалось показать, что на восприятие влияют предварительные «установки сознания», в том числе «установки», или «положения», сформированные осознанными или неосознанными ощущениями или представлениями, связанными с движением.
Титченер и Уошберн воспользовались этим понятием для описания «диспозиции» состояния и положения тела, участвующего в формировании и познании перцептивных процессов. Таким образом, кинестезия как представление о телесной диспозиции становится элементом всякой вообще когнитивности. Уошберн утверждала даже, что «мышечные сокращения [и, следовательно, мышечные ощущения] <> сопровождают всякое осознанное внимание» (Washburn, 1916, p. xiv).
Титченер английский эмпирик, ученик Вундта, перебравшийся в США, где возглавил научную лабораторию в Корнеллском университете. Там он разработал и применил строго экспериментальный подход к анализу самонаблюдения, или метод аналитической интроспекции. По его убеждению, фундаментальной составляющей нашей психической жизни является действие, поскольку именно в результате действия складываются кинестетические представления: «Из всех возможных форм [источников представлений] <> особенно важны две: кинестезия и вербальные образы» (Titchener, 1909a, p. 176). Кинестетическое чувство в эволюционном отношении примитивно это первичная основа психики как человека, так и животных. «Мы те же животные локомоторные организмы; и потому в нашем опыте постоянно воспроизводится общая моторная установка, экзекутивный тип внимания; и поскольку такая установка намного древнее ее усложненной альтернативы, она и намного глубже укоренена» (Titchener, 1909a, p. 176).
Уошберн, развивая идеи Титченера, высказала мнение о том, что та активность, которую психологи именуют безо́бразным мышлением, «слагается из кинестетических и органических ощущений центрального или периферического происхождения» и, значит, по факту, не является «безо́бразной» (Washburn, 1916, p. 194). Свои рассуждения она проиллюстрировала цитатой из очерка Анри Бони о «глубинных ощущениях», автор отталкивался от работы Спенсера, написанной двадцатью пятью годами раньше; тем самым Уошберн подтвердила преемственность своих аргументов в свете прежних теорий и свою неколебимую убежденность в том, что активность и двигательные ощущения лежат в основе психической деятельности. «Мышечные ощущения участвуют не только в других наших ощущениях, но и в наших восприятиях, идеях, чувствах, эмоциях словом, во всей нашей психической жизни; и с этой точки зрения можно, не покривив душой, сказать, что чувство движения есть простейший и самый универсальный из всех психических элементов» (Beaunis, 1889, p. 121; цит. по: Washburn, 1916, p. 196). Для Спенсера, Бони, а позже и для Уошберн определение элементарной природы чувства движения было очевидным и базовым положением.
Можно долго рассказывать об исторической роли кинестезии для понимания связи между речью и когнитивностью. Я обозначу лишь основные вехи этой истории.
В 18601870-х годах Бастиан, Ферьер, Сеченов и многие другие врачи и психологи ставили перед собой амбициозную цель объяснить мышление как функцию мозга и локализовать различные измерения психологических функций в разных отделах большого мозга (cerebrum). Основная часть исследований, с опорой на солидный клинический материал, сосредоточилась на локализации речи. Строились догадки и относительно центра регуляции движений[170].
Много раньше Белл поражался тончайшей настройке контроля за движениями кисти руки, и можно было бы ожидать, что исследователей не меньше заинтригует тонкий двигательный контроль грудных мышц, голосовых связок, языка и губ всего, что согласованно работает при устной речи и пении, и что именно в этом направлении и пойдут исследования мышечного чувства. Но, насколько мне известно, несмотря на обширную литературу по афазии (потере речи), анализу мышечных ощущений уделялось крайне мало внимания[171]. Справедливо это заключение или нет с точки зрения истории, в любом случае интерес к речи способствовал тому, что ученые заинтересовались моторной стороной психических и мозговых процессов. Так, например, Бэн полагал, что процессы мышления являются психическим сопровождением эфферентных нервных импульсов от мозга к мышцам, ответственным за речь, а если так, то и само мышление относится к активной, моторной стороне жизни (Bain, 1869). По Бэну, есть несомненная связь между осмысленным извлечением звуков благодаря активации речевых мышц и сознательными психическими процессами: человек учится мыслить в процессе артикуляции. Невролог Дж. Х. Джексон, вторя Бэну, сформулировал это так: «Невозможно не прийти к выводу, что в нервной организации органа разума присутствует не только сенсорный, но и моторный элемент, который слабо разряжается всякий раз, когда мы думаем о том или ином предмете» (Jackson, 1958а, p. 54). Бастиан, напротив, считал, что, когда мы думаем, то воспроизводим исходно бессознательные афферентные ощущения от речевых мышц и ассоциативно связываем их со звуками речи; когда же мы говорим, то произвольно вызываем в памяти слова, а не работу мышц» (Bastian, 1869a, c). Ферьер и Сеченов пошли еще дальше, предположив, что мышление можно в общем и целом определить как форму задержанной, или заторможенной, речи. Это означало существенный пересмотр ментальной активности, которая понималась теперь как процесс, сопряженный с моторной стороной нервной системы, из чего следовало, что мышечные ощущения необходимая составляющая речи и познания. «Мы вспоминаем вещь как идею, про себя называя ее по имени», говорил Ферьер (Ferrier, 1876, p. 285)[172]. По Сеченову, «мысль есть первые две трети психического рефлекса», иначе говоря, в мысли содержится начальное ощущение и срединное связующее звено, и только завершающая, моторная реакция заторможена (Сеченов, 1942, с. 117; в оригинале разрядка). Спустя несколько десятилетий, в начале XX века, психологи «перевели» догадку о срединном звене на язык кинестетических образов и воспоминаний об ассоциативных движениях в процессе мышления. Титченер и Уошберн ясно продемонстрировали это в своих рассуждениях о чтении и речи. Именно чтение Титченер приводит в качестве иллюстрации «постоянного присутствия в нашем опыте» кинестетического аспекта. И тут же формулирует позитивистскую теорию смысла, то есть по сути ставит перед психологией философскую проблему о природе смысла (значения). По его мнению, «смысл страницы печатного текста, возможно заключается в слухо-двигательном сопровождении внутренней речи» (Titchener, 1909a, p. 177)[173]. Уошберн в своих обобщениях смело утверждает, что «вся внутренняя жизнь коррелирует с телесными движениями и зависит от них» (Washburn, 1916, p. xiii)[174]. На ее взгляд, совершенно «очевидно, что кинестетические возбуждения присутствуют постоянно, это непрерывный общий фактор всего нашего опыта» (Washburn, 1930, p. 89). И, словно воспроизводя постулаты Сеченова или Ферьера, она видит нервную основу мышления в реактивации двигательных процессов: «Нервная основа всякой идеи как сознательного процесса центрального возбуждения есть пробное движение, которое первоначально возникло в ответ на внешний стимул и которое возрождается, как только возникают другие пробные движения; вместе все эти пробные движения складываются в определенную систему» (Washburn, 1930, p. 87)[175]. Уошберн придавала большое значение постоянному, непрерывному присутствию кинестетических факторов, предположив, что процесс мышления скорее всего сопровождается «незначительными, но вполне реальными мышечными сокращениями» (Washburn, 1916, p. 32), в первую очередь это касается глаз и артикуляционного аппарата. Вся когнитивная активность подразумевает движение и чувство движения.
Свидетельством широкого признания важности кинестезии для всей психологической жизни могут служить описания человеческих типов, выявленных в ходе изучения индивидуальных различий людей. Это направление вызывало большой интерес и сыграло решающую роль в том, что психология как сфера профессиональной деятельности получила общественное признание. К тому времени психологи установили значительные индивидуальные расхождения по степени участия кинестетических образов в планировании (действий), мышлении и воображении. Например, Уильям Джеймс, идя по следам новаторских исследований индивидуальной дифференциации Фрэнсиса Голтона (Гальтона), писал о людях преимущественно моторного восприятия, с сильно развитым двигательным воображением. В литературе стали появляться упоминания «типов» людей и соответствующие характеристики двигательного, слухового и зрительного типов воображения[176]. Однако работа по дифференциации и детальному изучению кинестетического воображения постоянно сталкивалась с трудноразрешимой проблемой: вся сенсорная жизнь пронизана двигательными ощущениями, а для того чтобы выяснить, в чем состоит их специфическая роль, необходимо было сперва обособить их для исследования в условиях научного эксперимента.
В 1911 году У. Б. Пилсбери посвятил свое президентское обращение к Американской психологической ассоциации обзору текущего состояния научной мысли по поводу чувства движения, поскольку, как он заметил уже во вступительном предложении, «все согласятся
что за последние годы самого заметного успеха психологическая теория достигла в объяснении психических процессов в свете той роли, какую играет в них движение, и чем дальше, тем эта роль представляется нам все более значительной» (Pillsbury, 1911, p. 83). Отметив общую приверженность тенденции объяснять восприятие пространства, времени, ритма, памяти и познания преимущественно в терминах моторной стороны сознания, Пилсбери предложил задаться вопросом, возможно ли объяснить таким образом все разнообразие и все нюансы сознания. При этом он признал, что изучение чувства движения помогло сместить акцент с ментального содержания на ментальные события. Организующими единицами сознания являются акты, и следовательно, в фокусе исследования должны быть функции, а не структуры. «Взаимоотношения, контекст, установка вот что теперь кладется в основу всех форм объяснения психики, а не элементы или сущности» (ibid., p. 98).
В итоге кинестетическое чувство стали понимать как определенную психомодальность, которая присуща самому что ни на есть базовому измерению психической жизни, а именно жизни деятельной. Ниже я кратко остановлюсь на этом моменте, с тем чтобы связать свой исторический очерк с некоторыми более свежими исследованиями.
К вопросу о современном понимании чувства движения
В ходе научных дискуссий психологи постепенно пришли к мысли, что вряд ли возможно рассматривать роль тела в некой психической «установке» как продукт осознанного восприятия вследствие присущего человеку кинестетического «чувства». Скорее этот телесный компонент следует отнести на счет бессознательной проприоцептивной системы, которая выступает в форме своеобразного знания тела о себе самом о своем положении и движении. Вероятно, подобная аргументация способствовала тому, что после 1915 года интерес к кинестезии в психологической литературе пошел на убыль. (Другая причина заключалась в вышеупомянутой непростой, мягко говоря, задаче экспериментального исследования кинестезии в ее чистом, беспримесном виде.) Как уже говорилось, ученые, исследовавшие проприоцепцию в XX веке, стояли на позициях физиологии, не слишком вдаваясь в проблемы осознанного восприятия и сознания[177]. Слово «кинестезия», разумеется, по-прежнему использовалось профессиональными психологами и просто образованными людьми, особенно если сфера их интересов и образ жизни (например, занятия спортом или танцами) предполагали осведомленность о правильной и эффективной работе тела[178].
После Первой мировой войны в Соединенных Штатах, а после Второй мировой отчасти и в Европе многие ученые примкнули к бихевиористскому направлению и перестали пользоваться такими понятиями, как ментальные схемы или ментальные образы. Даже когда в 1960-х годах все кинулись изучать познание (недаром говорят о «когнитивной революции»), главными вдохновляющими идеями были искусственный интеллект и новые подходы к обучению, а не интерес к живому, существующему в плоти моторному организму. В наши дни ситуация существенно изменилась: в центре внимания оказалось «воплощенное» сознание, соответственно, многие исследования вновь сфокусировались на кинестетических процессах. Таким образом, нынешние психологи возродили прежние научные интересы, объединив их под рубрикой моторного познания. Почетное место в кругу актуальных научных тем занимает теперь кинестезия или, шире, так называемая гаптическая чувствительность все ощущения, связанные с телесной активностью тактильного и двигательного характера.
В итоге кинестетическое чувство стали понимать как определенную психомодальность, которая присуща самому что ни на есть базовому измерению психической жизни, а именно жизни деятельной. Ниже я кратко остановлюсь на этом моменте, с тем чтобы связать свой исторический очерк с некоторыми более свежими исследованиями.