Тон доверительной беседы и вовлечение читателя не только в объективный план путешествия, но и в стоящий за ним, временами приоткрываемый внутренний мир автора-путешественника уже присутствовал в литературе путешествий XVIII века[143]. Своеобразие отношения Булгарина к этой эпохе отмечает А. И. Рейтблат: «Характерно, что исток новой русской словесности Булгарин видит не в 18201830-х гг., а в конце XVIII начале XIX в., основателем ее считает не Пушкина, а Карамзина »[144]. Однако восходящие к данной традиции свойства стиля Булгарина развиваются в направлении бытового реализма наиболее доступной читателю, буквально понимаемой «правды» визуального и эмоционального характера.
Так, традиционно соотносимая с сентиментализмом эпистолярная форма, имеющая к 1820-м гг. свой эстетический ореол, в путевых заметках Булгарина одновременно представляет адресата и в его внеэстетическом, не условном выражении. В традиционной литературной персонализации вдруг обнаруживают себя свойства конкретных личностей, небезызвестных читателю, материализуемых в качестве субъектов общения. Читатель «заглядывает» в историю каких-то неизвестных ему, но имеющих место отношений между путешественником и адресатом «письма», наблюдает проявления понятного в первую очередь им двоим, но открытого также для остальных языка намеков, иносказаний, каламбурных комбинаций. Например: «Особенно злобные мухи надоедали мне, подлетая без шуму и жужжания . Правду сказать, безмолвные враги гораздо опаснее в свете и на Парнасе»[145]. Явная двусмысленность: Парнас «самая высокая гора» в Парголово и в то же время образ мифологической географии, место обитания поэтов с легкостью воспринимается широкой читательской аудиторией, вовлекая ее в игру «забавную и поучительную».
В этом путевом очерке адресат точно обозначен в подзаголовке: «Письмо П. П. Свиньину». Первая фраза выглядит репликой, извлеченной из частной переписки: «Благодарю вас за письмо с посылкою, т. е. с любопытным известием о Тульском оружейном заводе, и сожалею, что не могу вам отплатить тою же монетою». Но в конце «письма» выясняется, что оно в целом было риторическим жестом той доступной в литературных и приятельских отношениях «монетой», с помощью которой выражается признательность за доставленные пользу и удовольствие. Кроме того, как лукаво замечает сочинитель, подобные отношения послужили одной из мотиваций данного очерка. Завершенное описание поездки, таким образом, является и законченным актом общения, закрепляет «иллюзию интимности»[146], сокращая дистанцию между адресатом и путешественником, путешественником и читателем. Автор просчитывает момент создания пуанта, выражающего «особую интимность»[147] живого контакта с аудиторией во время передвижений по местности, знакомства с ее историей, природой и другими обязательными составляющими маршрута путешественника. Высшей точкой становится непосредственное обращение к адресату, «перекрывающее» условности литературного путешествия, прямо вводящее читателя в действительность и устанавливающее паритетность всех вступивших в общение. Повествователь неожиданно обращается к воображаемому «собеседнику» по имени-отчеству: «Прощайте, почтенный Павел Петрович, веселитесь в пути, собирайте важные материалы для своего журнала и не забывайте пересылать Пчеле на медок перелетных известьиц»[148]. Соответственно, читатель может вспомнить, что Свиньин и сам «путешественник», автор «Опыта живописного путешествия по Северной Америке» (1815) и других подобных сочинений; может мысленно коснуться журнальной и издательской сфер вовлечение читателя в круг профессиональных и личных интересов повествователя в результате расширяется и закрепляется на разных уровнях.
Прямой декларацией роли читателя-собеседника в путевых заметках открывается «Прогулка по Ливонии» Ф. В. Булгарина (печаталась в «Северной пчеле» в 1827 г.): «Уведомляю читателей, которые благосклонно принимали мои безделки, что я постоянно буду сообщать им мои мысли, чувствования, наблюдения во время моего странствования, а иногда волшебным жезлом воображения оживлять древность, вызывать тени рыцарей из развалин, поросших мохом, заставлять их рассказывать события старины»[149]. Очевидно, от читателя не только ждут благодарной заинтересованности в изложенном материале (с этой точки зрения Л. Н. Киселева отметила в тексте наличие «знающего» и «несведущего» читателей[150]), но и ищут в нем душевного отклика, интереса собственно к личности путешественника. После одного из «сообщений» читателю, явно входящего в сферу интересов Булгарина, о своеобразии проявления «народности» в разных национальных сообществах путешественник делает признание: «Простите мне, мои любезные читатели, за сие краткое отступление, с аллегорическими изъяснениями существенности. Мысли иногда невольно нижутся в строку, когда думаешь о предметах, а выбросить родившуюся мысль так же жалко автору, как скупому бросить полтинник нищему»[151].
Прямой декларацией роли читателя-собеседника в путевых заметках открывается «Прогулка по Ливонии» Ф. В. Булгарина (печаталась в «Северной пчеле» в 1827 г.): «Уведомляю читателей, которые благосклонно принимали мои безделки, что я постоянно буду сообщать им мои мысли, чувствования, наблюдения во время моего странствования, а иногда волшебным жезлом воображения оживлять древность, вызывать тени рыцарей из развалин, поросших мохом, заставлять их рассказывать события старины»[149]. Очевидно, от читателя не только ждут благодарной заинтересованности в изложенном материале (с этой точки зрения Л. Н. Киселева отметила в тексте наличие «знающего» и «несведущего» читателей[150]), но и ищут в нем душевного отклика, интереса собственно к личности путешественника. После одного из «сообщений» читателю, явно входящего в сферу интересов Булгарина, о своеобразии проявления «народности» в разных национальных сообществах путешественник делает признание: «Простите мне, мои любезные читатели, за сие краткое отступление, с аллегорическими изъяснениями существенности. Мысли иногда невольно нижутся в строку, когда думаешь о предметах, а выбросить родившуюся мысль так же жалко автору, как скупому бросить полтинник нищему»[151].
Таким образом, «перебойность» структуры путевых заметок Булгарина не равнозначна беллетристической пестроте так называемых «гибридных» путешествий. В традиционных произведениях данного типа, например, в сочинении Н. И. Греча «28 дней за границею, или Действительная поездка в Германию», 1835 (СПб., 1837), беллетризованный «вставной» материал дополнял «документальный» жанр, внося в него разнообразие и оживляя ход повествования. Что касается «путешествий» Булгарина, то прямые обращения к читателю, мысленный диалог с ним, исторические и житейские комментарии, излияния чувства и иные «фрагменты»[152] в основном необходимы для репрезентации участников диалога автора и окружающих его, сменяющих друг друга во время путешествия лиц. Показательно упоминание путешественника о пребывании в Пскове «проездом» и о том, на что были употреблены «несколько часов», проведенных им в незнакомом городе: «Я не имел времени осматривать ни церквей, ни каких-либо общеполезных заведений. Несколько часов, проведенных мною в этом городе, я употребил на то, чтоб осмотреть город и поговорить с жителями об их житье-бытье». Это лаконичное сообщение по своей главной задаче не информативно, а декларативно. Формулируется позиция путешественника: «Изустная статистика вернее печатной, и живой человек любопытнее древних стен»[153]. Примечательно, что заключительной части «псковского» фрагмента путешественник-повествователь дает заголовок «Отчет о виденном и слышанном в Псковской губернии», как бы соединяя две стороны путешествия: визуальную действительную и отчасти книжную и не менее действительную, но реализуемую в виде устной речи, апеллирующую к «слышимому» и запечатленному в звуках образу действительности. Сходным образом Булгарин спустя десять лет сформулировал в «Воспоминаниях» (18461849) право «говорить публично о виденном, слышанном и испытанном в жизни»[154], подтвердив тем самым мысль Т. Роболи о том, что «путешествие является разновидностью мемуаров »[155].
Для Булгарина преодоление дистанции между автором заметок и объективным миром осуществляется путем «вхождения» в него вымышленного героя-повествователя; эффект же пребывания в нем зависит от того, удастся ли повествователю понять «своего» читателя, сможет ли он, применительно к конкретной ситуации, найти с ним «общий язык». Посредством «жанровых сценок», диалогов, обращений, рассуждений на тему и т. п. читатель попадает в текст в качестве главного адресата речи либо персонифицированного собеседника-персонажа, с учетом которого выстраивается тот или иной «фрагмент». Со сменой читателя меняется и характер описательной и повествовательной частей текста, заметно трансформируется его дискурсивный план.
Так, в «Путевых заметках на поездке из Дерпта в Белоруссию и обратно, весною 1835 года» псковский «фрагмент» по способу подачи материала не равен, например, «фрагменту» белорусскому. Псковский «фрагмент» в большей степени закончен, монолитен, интонационно ровен, по-видимому, в силу того, что повествователю ясна история Псковской земли от самого «основания гражданственности или духовной культуры»[156] до периода времени, совпадающего с «реальным» путешествием. Актуален не столько процесс многовекового развития Пскова, сколько его результаты, которые изображает и оценивает повествователь-путешественник. Он может уверенно сравнивать «псковича» в современности и древности, дать рекомендации по части промыслов и торговли, делиться впечатлениями и делать выводы, основанные не только на непосредственных наблюдениях, но и на последующих размышлениях и заключениях: «Псковский народ есть средняя пропорциональная точка (говоря математически) между смолянами, белорусами и литвою, и великороссиянами, и равен, в нравственном и физическом отношениях, народу новгородскому»[157]. Воспроизводятся разговоры с псковичами, касающиеся их повседневной жизни, вопросы и советы путешественника, реакция местных жителей.
Так, в «Путевых заметках на поездке из Дерпта в Белоруссию и обратно, весною 1835 года» псковский «фрагмент» по способу подачи материала не равен, например, «фрагменту» белорусскому. Псковский «фрагмент» в большей степени закончен, монолитен, интонационно ровен, по-видимому, в силу того, что повествователю ясна история Псковской земли от самого «основания гражданственности или духовной культуры»[156] до периода времени, совпадающего с «реальным» путешествием. Актуален не столько процесс многовекового развития Пскова, сколько его результаты, которые изображает и оценивает повествователь-путешественник. Он может уверенно сравнивать «псковича» в современности и древности, дать рекомендации по части промыслов и торговли, делиться впечатлениями и делать выводы, основанные не только на непосредственных наблюдениях, но и на последующих размышлениях и заключениях: «Псковский народ есть средняя пропорциональная точка (говоря математически) между смолянами, белорусами и литвою, и великороссиянами, и равен, в нравственном и физическом отношениях, народу новгородскому»[157]. Воспроизводятся разговоры с псковичами, касающиеся их повседневной жизни, вопросы и советы путешественника, реакция местных жителей.