Проходов на городскую изнанку, которая в этой версии переживала эпоху хаоса, и изменялась до полной неузнаваемости примерно раз в полчаса, он в первый же год открыл так много, что сам не мог сосчитать. Причём большую часть нечаянно: Проходы открывались самостоятельно всюду, куда падал его мечтательный взгляд. Он часто туда заглядывал, но только полюбоваться, как люди ходят в музеи, потому что по милости каких-то загадочных взбрыков материи становился на изнанке невидимым и неслышимым, неосязаемым, неощутимым воплощённое не-присутствие, гораздо меньше, чем тень.
Но его и дома неплохо кормили, в смысле, без всяких изнанок отлично жилось. Был в восторге от нараспашку открытых Проходов и сияющих призрачных храмов, возникающих в сумерках на дальних холмах; от осмелевших оборотней с русалками и нахальных гостей из других реальностей, открыто гуляющих по городским площадям; от реки Нерис, по его подсказке научившейся превращаться в настоящее солёное море, иногда на целую четверть часа; от фантастических изумрудно-лиловых закатов, звёздных дождей и костров, разгоравшихся в оставленных им на земле следах; от черноголовых чаек, всюду летавших за ним по пятам, как привет от невозможного всемогущего друга, и туманов, доброй половиной которых был сам.
Но самое главное город был с ним очень счастлив и по уши в себя влюблён. Ликовал: я наконец-то волшебный, я самый прекрасный, как же мне с тобой повезло!
Как бы дальше ни обернулось, чем бы дело ни кончилось, но это уже получилось. Счастливый несбывшийся город без Стефана не сомнительная гипотеза, а неотменяемый факт. Не зря я, значит, на свет родился, думал он. И сюда тоже не зря попал.
Это постоянное, ровное, без малейшей тени сомнения ощущение смысла было наверное лучшим, что с ним за всю жизнь случилось. Пространство, где всё не зря, где усилия не напрасны именно так для него выглядел рай.
Он не нуждался в жилье, но иногда ночевал в дедовском доме, который здесь у него, по удачному совпадению, тоже был без какой-то особой причины, просто ради удовольствия вспомнить, как смешно прежде жил. Спал там почти совершенно по-человечески, смотрел свои старые детские сны, а просыпаясь, варил себе кофе и выходил с кружкой в сад.
Город удивлялся: ух, ты сколько всего умеешь! Даже человек из тебя получается зашибись. Но зачем тебе быть человеком? Демоном в сто раз веселей!
А он смеялся в ответ: старые навыки лучше иногда освежать. Мало ли, вдруг ещё когда-нибудь пригодятся.
Как в воду глядел.
Он долго не замечал, что чудесной силы в нём понемногу становится меньше; трудно поверить, что такую беду прохлопал, сам потом удивлялся задним числом. Хотя на самом деле, ничего удивительного: когда слабеешь медленно, постепенно, изменения почти невозможно заметить. В любой момент кажется, всё в порядке, ты примерно такой же, каким был вчера. А что настроение какое-то недостаточно демоническое, в смысле, подозрительно напоминает обычную человеческую печаль, так ёлки, говорил он себе, никто не железный. Я, между прочим, всех и всё, что любил, потерял. Нёхиси как-то признался, даже у всемогущих бывают минуты слабости; ай, да ладно, прорвёмся, фигня.
Даже когда нелепо, совершенно по-человечески простудился на каком-то злом сквозняке, не подумал дурного, только посмеялся, чихая: это, что ли, у меня ностальгия так проявляется? Честное слово, лучше бы напился и по бабам пошёл! День провёл, колотясь от озноба и люто сморкаясь, но ночью город потащил его на качели, и примерно после сорок третьего «солнышка» всё как рукой сняло.
Так и не заподозрил неладного. Когда не удавались с первой попытки какие-нибудь масштабные чудеса, думал: значит сейчас нам тут такого не надо; ладно, есть много других идей. Но такое бывало редко, обычно отлично всё получалось, потому что вместе с ним действовал город. Когда и дела, и желания общие, поди подсчитай, кто сколько силы вложил.
Летом двенадцатого года он стал почти ежедневно превращаться в туман. Не всегда по собственной воле, чаще получалось как-то само. Это его не тревожило, в прежней жизни так тоже бывало стоило устать, огорчиться, или просто крепко задуматься, и всё, привет рассеялся, заклубился, потёк. Туман был для него не то чтобы самой любимой, скорее наиболее простой и естественной формой существования. Став туманом, он мгновенно успокаивался, оправлялся от любых потрясений и лучше всего отдыхал. Правда, иногда так увлекался, что потом не мог снова собраться; прежде Стефан всегда его выручал, но теперь помощников не было. Поэтому, неизменно напоминал он себе, стекая с холмов и сладко клубясь в низинах, не расслабляйся, не отключай контроль.
Летом двенадцатого года он стал почти ежедневно превращаться в туман. Не всегда по собственной воле, чаще получалось как-то само. Это его не тревожило, в прежней жизни так тоже бывало стоило устать, огорчиться, или просто крепко задуматься, и всё, привет рассеялся, заклубился, потёк. Туман был для него не то чтобы самой любимой, скорее наиболее простой и естественной формой существования. Став туманом, он мгновенно успокаивался, оправлялся от любых потрясений и лучше всего отдыхал. Правда, иногда так увлекался, что потом не мог снова собраться; прежде Стефан всегда его выручал, но теперь помощников не было. Поэтому, неизменно напоминал он себе, стекая с холмов и сладко клубясь в низинах, не расслабляйся, не отключай контроль.
Это были не пустые слова. Он умел вести себя расчётливо и осторожно в тех редких случаях, когда сам хотел. А сейчас дожить до ноября двадцатого года было главной задачей, самой важной частью работы, которую ни в коем случае нельзя провалить. Стефан очень убедительно объяснил, что без него реальности не смешаются, а значит, все усилия в задницу. И он конечно не мог так жестоко всех, начиная с себя, обломать.
Но осторожность не помогла. Всё равно однажды не смог превратиться обратно. Причём не утратил контроль, не расслабился; то есть конечно расслабился, туманом поди не расслабься, но в меру, точно не сильней, чем всегда. И оставался туманом совсем недолго, ночь не успела закончиться, не о чем говорить, ерунда. Раньше после такого короткого отдыха собирался мгновенно, легко, без усилий, как просыпаются дети после дневного сна.
Он не испугался, конечно: туману неведом страх. Но растерялся, потому что у тумана хреново работает голова. Строго говоря, у тумана вообще нет никакой головы, и это огромное облегчение, пока всё в порядке клубишься такой красивый, отдыхаешь от собственного непомерно живого ума. Но проблемы без головы не решаются. Туманом их можно, максимум, осознать.
Долго стелился вдоль речных берегов, стараясь собраться и стать хоть чем-нибудь более-менее внятным, для начала любая стабильная форма сойдёт. Но чем больше пытался, тем хуже у него получалось. Таял, рассеивался, уставал. Сил не осталось даже на огорчение, ему стало почти всё равно. Рассеюсь, значит рассеюсь, подумаешь. Для того, кто когда-то родился простым человеком, шикарный конец.
Спасся чудом; смешно говорить о чуде, когда ты сам в этом мире главный источник чудес. Но чудом считается то, что лично для тебя невозможно, и в этом смысле с ним случилось первое настоящее чудо за всё время пребывания здесь: он услышал, как где-то вдали тихо, но вполне различимо звучит бубен Стефана. Невозможный бубен невозможного Стефана! Знакомый, много раз помогавший собраться ритм. С этим ритмом дело сразу пошло на лад, он больше не рассеивался, а сгущался. Сперва заполнил собой неглубокий овраг, а потом оказалось, что больше нет никакого тумана, зато в овраге сидит обалдевший, как пыльным мешком прибабахнутый, прозрачный, как привидение, условно говоря, человек.
Он так громко кричал: «Спасибо!» что в глазах потемнело, а окрестные псы с перепугу выли потом до утра. Очень хотел, чтобы Стефан его услышал, узнал, что всё получилось: не представляю, как ты это сделал, тебя нет, но ты всё равно меня спас.
Неизвестно, услышал ли Стефан, но город услышал и понял, что друг не просто так дурью мается, а с ним случилась беда. Окружил своим твёрдым каменным, хрупким стеклянным, живым земляным, зыбким речным, тёмным, сияющим, тёплым, тяжёлым телом, извлёк за шиворот из оврага и перенёс в какой-то закрытый на ночь кабак ешь и пей, что найдёшь, ты прозрачный, в тебя срочно надо добавить материи. Ух ты меня напугал! Больше никогда так не делай. Ты зачем исчезать собрался, как последний дурак?
В общем, всё тогда закончилось хорошо в том смысле, что он уцелел, не сгинул, не рассеялся навсегда. Но прежняя весёлая сила к нему не вернулась, так и остался собственной бледной тенью уже не волшебный демон, ещё не совсем человек.
Он был не на шутку зол эй, мы так не договаривались! Унесите сраный бурдюк с повидлом, верните блистательного меня! Что я сделал неправильно? В чём допустил ошибку? Какого хрена моя сила ушла?
Вспоминал, как Стефан рассказывал о пространстве, в котором хранятся знания. Думал: жаль, не спросил, какими путями туда приходят. Мне бы в эту вселенскую справочную хоть разок заглянуть!
Этот вопрос его грыз, не давал покоя, натурально сводил с ума, потому что он ненавидел ошибаться, проигрывать, а больше всего на свете не понимать. В поисках ответа иногда совершал посильные, совсем пустяковые чудеса превращал тупиковые дворы в проходные, стены домов в зеркала, менял местами двери и вывески, заставлял уличные фонари сиять пронзительным, неумолимым, невозможным в этой реальности синим светом, как Тонин Маяк. И внимательно следил, что при этом с ним происходит, куда девается сила. Однако толку особого не было: по ощущениям получалось, что в никуда. После каждой попытки его натурально мутило от слабости, а тело становилось прозрачным, словно было сделано из дымчатого стекла, но он не сдавался; он не сдавался вообще никогда.
Вспоминал, как Стефан рассказывал о пространстве, в котором хранятся знания. Думал: жаль, не спросил, какими путями туда приходят. Мне бы в эту вселенскую справочную хоть разок заглянуть!
Этот вопрос его грыз, не давал покоя, натурально сводил с ума, потому что он ненавидел ошибаться, проигрывать, а больше всего на свете не понимать. В поисках ответа иногда совершал посильные, совсем пустяковые чудеса превращал тупиковые дворы в проходные, стены домов в зеркала, менял местами двери и вывески, заставлял уличные фонари сиять пронзительным, неумолимым, невозможным в этой реальности синим светом, как Тонин Маяк. И внимательно следил, что при этом с ним происходит, куда девается сила. Однако толку особого не было: по ощущениям получалось, что в никуда. После каждой попытки его натурально мутило от слабости, а тело становилось прозрачным, словно было сделано из дымчатого стекла, но он не сдавался; он не сдавался вообще никогда.