Д. Робертс. Иерусалим. (Цитадель с городской стороны.) 1839. Справа в глубине храм Гроба Господня
Иродов дворец и дом Пашкова суть знаки римского начала против Иерусалима и Москвы. Однако дом-дворец не вычитается из этих городов, как внешний знак, а пребывает в них как внутренний знак внешнего. Как обернувшаяся в город цитадель.
Дворец на западном холме, по версии Булгакова, есть образ овладения скорее чем владения по праву. Прислонясь ко внешней ограде Иерусалима, дворец глядит фасадом и заставкой географического запада и Западной империи, заморской власти. Можно сказать: фасадом моря, поскольку словом «море» нарицался запад, как в Книге Иезекииля. Что тьма от запада и тьма от моря одна и та же тьма, Булгаков знал.
Граница Рима с Иерусалимом у Булгакова проходит через Иерусалим, Рима с Москвой через Москву.
Место Давидово
Иерусалимская традиция считает Иродов дворец на западном холме древнейшим царским местом. Цитадель, оборонявшая и город, и дворец, как камень в перстень вправленная в городскую стену, слывет Башней Давидовой. На деле башен в Цитадели семь, Ирод построил три из них. Южнее Цитадели, также на Сионе, чтут Давидову могилу.
Отдавая Иродово Давиду, традиция, по сути, доверяет поздней Цитадели роль библейской крепости Сион, иначе города Давидова, первоначального Иерусалима. Ирод и Давид суть имена иерусалимской цитадели, обращенные внутрь и вовне. Давид как будто обращает цитадель к защите города, а Ирод против города.
Библейский, подлинный город Давидов занимает иное место южный мысовой отрог восточной, Храмовой горы, Офель (Офел). Имя Сион ушло с восточного холма на западный не позже I столетия от Рождества Христова. Иосиф Флавий называет его так в 70-х.
На склоне нового Сиона помещался Верхний город, облюбованный аристократией. Это была эллинизированная среда, наследница культуры македонского завоевания, господства Птолемеев и Селевкидов. Уже в этом смысле верхний город был Арбатом Иерусалима. Именно его венчали Иродов дворец и Цитадель.
Д. Робертс. Цитадель Иерусалима с внешней стороны стен, Башня Давида. 1839
Римляне Тита пощадили в Верхнем городе лишь Цитадель, расположив в ней новый лагерь. В восточной половине города были разрушены Антония и самый Храм.
Восточный холм, Храмовая гора, отождествляется, конечно, с Соломоном. Его дворец также стоял на Храмовой горе.
В новозаветной иерусалимской топографии Давид и Соломон яснее представляются на двух холмах, чтоб не сказать: как два холма. С восточного холма на западный яснее, чем ступенями восточного холма, видится перенос Ковчега из Скинии Давида в Храм.
Или Давид, словно согласный с Иезекиилем, уходит с восточного холма как места Бога, у Которого он только князь?
Иносказуя Иродов дворец, московский дом Пашкова по определению, во всяком случае булгаковскому, означает Башню Давида (Цитадель). Дому идет имя Давид.
Начальные холмы Москвы, восточный Боровицкий и западный Ваганьковский, спорят, как иерусалимские холмы об имени Давида. Оба спора о начальном месте города. Оба о царском месте. Оба между городом и замком.
Иерусалим и Рим сличаются холмами цитаделей, холмами знати. Напрямую и через сличение с Ваганьковским холмом Москвы. Башня Давида иерусалимский Капитолий.
Вселенское и местное
В разнообразно разделенном Иерусалиме, городе на строгом юге; в этом средокрестии Земли, где сходятся все доли мира, Булгаков усмотрел границу Запада с Востоком. Римской метрополии с равновеликой ей в духовном измерении провинцией. Языческого Запада, заката, моря с Востоком Ближним, горячей сушей единобожия в канун восхода христианства.
Однако не восточная, а западная половина Иерусалима, где Голгофа и Сион с Сионской горницей, стала и остается христианской. (С особым выделением армянской четверти.) Восточная же половина с Храмовой горой стала на четверть иудейской, на другую четверть мусульманской.
Христианский универсализм воспользовался римским. Провиденциальность Рима, приготовившего мир для проповеди Нового Завета, сознавалась проповедниками уже в первые века от Рождества Христова, много раньше Константина. Святой Григорий Богослов учил, что «Государство христиан и Римское государство выросли одновременно, и Римское превосходство зародилось с пребыванием Христа на земле, а до этого оно никогда не достигало монархического совершенства». «Рах romana создал не Август, а Христос», формулирует, ссылаясь на святого Григория, Иоанн Мейендорф.
Не слишком погрешая против строгой географии и точно следуя метафизической, Булгаков пропускает иерусалимский мировой меридиан через Москву, город на севере.
Москве как христианке трудно строить отношение вселенского и местного между своими старшими холмами. Конечно, дом Пашкова, нарядившись романо-европейцем, думает сказать, что Кремль наряжен слишком местно. Однако Кремль со времени Ивана III есть Рим; душа его соборов найдена однажды итальянско-русской.
Напротив, дом Пашкова произрос на почве самой местной почве княжеской, опричной собственности, государева удела.
Всякая опричнина, лучше сказать опричность, как опыт переоснования, трансляции столицы, строит оппозицию вселенского и местного. Неявный в грозненском побеге (церковь Петра и Павла Опричного двора), вселенский вектор явно вычерчен в петровском, петербургском бегстве. И в павловском, как русское мальтийство, проект соединения церквей под властью императора России.
Часть VII
Лица и жесты
Королевский жест
В 1818 году прусский король Фридрих Вильгельм, «этот деревянный человек», поднялся с сыновьями на высоту Пашкова дома, восстановленного после 1812 года, опустился на колени и со словами «Вот она, наша спасительница» сделал три земных поклона погорелой Москве.
Зная об этом эпизоде, философ Николай Федоров, четверть столетия работавший под той же крышей чиновником Румянцевской библиотеки, предлагал установить на высоте Пашкова дома памятник коленопреклоненному монарху.
Н.С. Матвеев. Король Прусский Фридрих Вильгельм III с сыновьями благодарит Москву за спасение его государства. 1896. ГТГ
Король на крыше, его жест по-новому одушевляют архитектурную жестикуляцию Пашкова дома. Дом и сам есть жест или, как ясно, два переменно противоположных жеста, фронды и смирения, но неизменно царственных. Жесты вращающейся цитадели.
Химера «Гоголь»
Король и принцы первые, но не последние в ряду фигур, являвшихся на крыше дома. Фигура короля, казалось бы ампирная, как восстановленный после пожара 1812 года бельведер, на высоте классического дома претерпевает странную метаморфозу: восходит в романтический регистр. Другой такой фигурой станет Гоголь, с высоты Пашкова дома, в сущности, простившийся с Москвой.
Вечером 22 августа 1851 года в бельведере находились несколько: Гоголь, Погодин, Снегирев Под крышей дома располагалась 4-я Мужская гимназия, а в ней учительствовал некто Шестаков, оставивший воспоминание:
«Помню, как он (Гоголь. Авт.), долго любуясь на расстилавшуюся под его ногами грандиозно освещенную нашу матушку Москву, задумчиво произнес: «Как это зрелище напоминает мне вечный город»».
Перекличка сцен и реплик столь разительна, что впору предположить знакомство Булгакова с воспоминаниями Шестакова, опубликованными в 1891 году.
Но если верно, что Булгаков, выговаривая тождество Ершалаима и Москвы, растождествляет Москву и Рим, то это возражение на Гоголя, на его мнение, произнесенное с той же возвышенной трибуны.
На этой высоте фигура Гоголя так неожиданно уместна. Плащ романтика и знаменитый птичий силуэт, готическая химеричность Гоголя на балюстраде классического дома так же органичны, как античные фигуры в колоннаде.
Другой раз Гоголь говорил известному мемуаристу предпринимателю Чижову: «Кто сильно вжился в жизнь римскую, тому после Рима только Москва и может нравиться».
Казалось бы, фигура Гоголя, даже изваянная для Арбатской площади, чужда Арбату как холму интеллигентской фронды, индивидуализма, парадоксально сбитого в кружки, личного творчества и личного счастья творящих. Гоголь лоялен, беспартиен, несчастливо одинок, пишет совершенно не интеллигентскую утопию, и в очаге его сгорает творчество.
Однако всем иным частям Москвы Гоголь предпочитал для жизни и предпочел для смерти именно Арбат. Арбат с центром на соименной площади, возле которой, в приходе церкви Симеона Столпника, его последний адрес. Арбат с периферией Девичьего Поля, где Николай Васильевич бывал и останавливался у Погодина; где в церкви Саввы Освященного он причащался.
Гоголь, как прежде Фридрих Прусский, одушевил способность Пашкова дома быть фигурой замирения Арбата и Кремля. Фигура Гоголя выводит дом из фронды. Даже сатире Гоголя дух фронды вчуже; тем она и выше иных сатир. Слывя сатириком, Гоголь, конечно же, поэт пара царю. Пара, удостоверенная тезоименитством. Между Николаями, поэтом и царем, нет электричества, какое было между Александрами, поэтом и царем; какое оставалось между Пушкиным и Николаем, вряд ли парными друг другу.
Иллюминация Москвы, которую смотрел из бельведера Гоголь, приурочивалась к четвертьвековому сроку николаевского царствования. Царь пребывал в Москве. Как пишет комментатор, Гоголь в этот час не мог не вспомнить пребывание царя шестью годами раньше в Риме, и тоже на его глазах.
Арбат посредством Гоголя пытается преодолеть себя, коль скоро Гоголь ставит на себе опыт преодоления интеллигенции. Живая проповедь, Гоголь нарочно подвизается в Арбате.
Есть Арбат славянофилов, которые сопровождали Гоголя на крышу и которые записаны в интеллигенцию лишь потому, что составляют полемическую пару западникам. Да, две партии заспорили над телом Гоголя (не умещавшегося в партии при жизни и не уместившегося после смерти) о месте отпевания; но если западники указали на Татьянинскую церковь Университета по соображениям действительно партийным и фрондерским, то славянофилы предпочли бы Симеоновскую церковь только как приходскую покойного.
Славянофилы, как и Гоголь, ставят опыт одоления Арбата, но парадоксально встроенный во встречный опыт нового, после опричнины, обособления, интеллигентской мифологизации, вестернизации Арбата.
Славянофилы и западники олицетворяют две стратегии Арбата как предместного холма: быть подле или против царского холма Кремля. Два положения предместной цитадели.
Александр и Николай
Зрелище замирения является смотрящему с моста через Москву-реку. Здесь видно больше города, всё говорит со всем. Виден Большой дворец в Кремле, постройка Николая I, от Боровицкой площади едва заметный, не смотрящий на нее. Здесь дом Пашкова заговаривает с ним.