К старице отправились вдвоём. Она встретила Крестьянкиных приветливо, Ваню помнила ещё шестилетним пономарём. И вот перед ней стоял 21-летний юноша, собиравшийся покидать родное гнездо.
Ваня был готов к любому ответу матушки Веры, но всё же удивился, когда она без колебаний благословила его на переезд в столицу. Матери объяснила, что все происходящие с ним неприятности временны, бодрому духу они не вредят. А потом загадочно добавила, снова обращаясь к Ване:
А встретимся мы с тобой через много лет на псковской земле. Бог провожает, Бог и встречает. И слава Богу!
Над смыслом этой фразы Иван задумываться не стал: раз старица сказала, значит, рано или поздно всё прояснится. И домой возвращался одновременно в грустном и приподнятом настроении. Жаль было расставаться с родным городом, прощаться с матерью, братьями и сестрой. Но нужно было двигаться дальше. В Москву, в Москву, в Москву...
Самым ценным, что увозил он из дома, была икона Божией Матери «Знамение» та самая, которую мать отказалась продать в голодном 1922-м. Елизавета Илларионовна благословила его этой семейной реликвией. И последний орловский храм, который он видел из окон поезда, тоже был посвящён иконе Божией Матери Иверской. Красивейший этот храм хоть и был закрыт при обновленцах, но не снесён, и его одиннадцать золотых куполов ярко сияли на солнце, как в старые времена... Бог действительно провожал его.
Глава 3
МОСКВА ЗЕМНАЯ И МОСКВА НЕБЕСНАЯ
Курский вокзал в начале 1930-х по традиции многие ещё называли Курско-Нижегородским. Именно на его перрон вышел из орловского поезда невысокий кудрявый юноша в очках, навьюченный большим чемоданом, несколькими узлами и... пустым футляром от скрипки (подарок Афанасия Сайко Иван взял с собой).
Куда он, уставший после пятичасовой вагонной тряски, отправился с дороги?.. Можно предположить, что к друзьям-орловцам Москвитиным, которые уже вполне могли считаться столичными жителями. Старший, Василий, работал в торговле, а Александр, почти Ванин ровесник, после окончания учётно-экономического института трудился старшим счетоводом в 3-м конном парке. Несмотря на внешнюю встроенность в светскую жизнь, оба брата Москвитины продолжали вести и церковную. Так, Александр в 1930-м принял в Смоленске тайный иноческий постриг с именем Афанасия, а Василий постриг с именем Владимира. После почти повсеместного разгрома монастырей тайное монашество стало одной из форм церковной жизни в СССР. Внешне монах в миру ничем не отличался от окружающих, и его сослуживцы не подозревали о его постриге.
Конечно, присутствие земляков-друзей сильно помогало на первых порах, ведь в начале 1930-х «зацепиться» в Москве приезжему провинциалу было отнюдь не легче, чем сейчас. Конкуренция за рабочие места соседствовала с множеством ограничений, и главным была прописка. С 1925 года каждый гражданин СССР должен был быть прописан по месту жительства, штамп об этом ставился в удостоверение личности. После того как в декабре 1932 года ввели паспортную систему, штамп ставился уже в паспорт. Без прописки находиться где бы то ни было и тем более по-лучить работу было невозможно. Так что самыми главными хлопотами для новоявленного москвича стали поиски жилья и прописки.
Жилищный вопрос разрешился довольно скоро в Большом Козихинском переулке нашлась некая старушка по имени Анастасия Васильевна, которая согласилась сдать парню из Орла угол в комнате на первом этаже. Но по поводу прописки решительно воспротивилась: «Приведёшь мне тут девку, и что я с ней делать буду?» В конце концов нашлась возможность прописаться в другом месте. А московская жизнь Ивана Крестьянкина началась здесь, в Большом Козихинском, дом 26, квартира 1[5], бывшей дешёвой гостиничке, в 1901 году принадлежавшей Ивану Ильичу Шапошникову, а в 1917-м разбогатевшему крестьянину Сергею Степановичу Виноградову...
Это самый центр Москвы, но до сих пор тихий. Переулок идёт от Большой Бронной к Садовому кольцу параллельно Малой Бронной. По соседству, всего в одном квартале, находятся Патриаршие пруды (в 1924-м они были переименованы в Пионерские, но название не прижилось, и в обиходе их продолжали звать по-старому). Таким образом, приехавший из Орла юноша поселился в одном из самых «булгаковских» мест столицы Берлиоз попал под выдуманный Булгаковым трамвай примерно напротив 42-го дома по Малой Бронной, то есть буквально в двух минутах ходьбы от 26-го номера в Большом Козихинском, если идти напрямую через двор; и, по идее, истерические женские крики и свистки милиции, огласившие место происшествия, должны были быть хорошо слышны в комнате Вани Крестьянкина. Но в те годы никаких ассоциаций с героями «Мастера и Маргариты» у москвичей это место не вызывало, ведь и сам роман ещё не родился на свет. Да и Ивана, узнай он об этом, такое соседство, конечно, не обрадовало бы.
Время от времени, как любая московская улица, Большой Козихинский переулок нёс потери на месте старых домов появлялись либо новоделы, либо просто пустоты, поджидающие застройщика. На месте дома 26 сейчас как раз такое поросшее деревьями «пустое место», к которому слева примыкает величественный доходный дом постройки 1913 года, принадлежавший А. А. Волоцкой и возведённый автором первого московского небоскрёба Эрнстом Нирнзее (современный адрес Трехпрудный переулок, 11/13). В 1930-х пустота была занята сразу двумя не сохранившимися ныне домами 26 и 24. Напротив, через переулок, и сейчас высится монументальная пятиэтажка 27, построенная в 1911-м в стиле «модерн» В. И. Рубановым для домовладельца А. И. Себрякова. В этом доме жили создатель общества «Бубновый валет» художник Аристарх Лентулов и дочь основателя Спасо-Влахернского женского монастыря Ирина Головина.
Сам по себе Большой Козихинский ещё с конца XIX столетия продолжал нести отчётливый богемно-студенческий отпечаток. Когда-то здесь в непрезентабельных доходных домах, которые без лишних церемоний называли «Адом», снимали квартиры бедные московские школяры, а потом их понемногу сменили актёры. Самым знаменитым уроженцем переулка был поэт Аполлон Григорьев, а самым знаменитым жильцом «Бетховен русского театра», звезда Малого, глухой актёр Александр Остужев (жил в доме 12; в 19591993 годах переулок носил его имя).
Жилище Вани было, откровенно говоря, убогим. В углу покрытая салфеткой тумбочка, табуретка и сундучок, служивший жильцу постелью. В изголовье сундучка канализационная труба, начинавшая работу в пять утра. Нашли своё место многочисленные привезённые из Орла иконы, футляр от скрипки Афанасия Сайко. От остального пространства комнаты угол отделяли ситцевая занавеска и шкаф. После родного дома такие условия могли показаться спартанскими кому угодно, но Иван не роптал. В конце концов, в подобных (или ещё похуже) условиях тогда ютились и многие москвичи, не говоря уж о жителях других городов и весей.
С помощью братьев Москвитиных работу молодой бухгалтер нашёл сравнительно быстро. Спрос на профессионалов в финансовой сфере был стабильным, особенно на небольших предприятиях, которых в Москве начала 1930-х хватало. Итак, отныне он счетовод финансово-счётного отдела Московского областного союза потребительских обществ, как сокращали в справочниках тех времён, МОСПО. Размещался МОСПО на Мясницкой, 43, в изящном одноэтажном особняке постройки конца XVIII столетия доме князя А. И. Лобанова-Ростовского, где нередко бывал в своё время Пушкин. Далековато от Большого Козихинского, но что поделаешь. Правда, в мае 1935-го в быт москвичей вошло метро, а от станции «Кировская» (нынешние «Чистые пруды») до 43-го дома на Мясницкой (в то время улицы Кирова) идти уже не очень долго.
С получением работы разрешился ещё один немаловажный вопрос продовольственный, ведь Москва до 1935-го продолжала жить по карточкам, и свою законную норму (хлеб 400 граммов в день, мясо 100 граммов в день, крупа 750 граммов в месяц, селёдка 250 граммов в месяц, сахар кило в месяц) Иван мог получать, только будучи прикреплённым к «своему» магазину. Конечно, можно было покупать продукты и на рынках, но для обычного служащего поход на базар был невообразимой роскошью. А ведь нужно было доставать ещё и носильные вещи. Пару ботинок тогда можно было раздобыть за 30 рублей, пальто, если повезёт, за 70. А зарплата московского счетовода не превышала сотню рублей. Правда, с годами Иван понемногу «рос» в должностях (бухгалтер, затем помощник главного бухгалтера), но «хлебной» его работу по-прежнему назвать было сложно.
Впрочем, на самых первых порах московской жизни все мытарства переносились легко. Во-первых, Иван Крестьянкин всегда был крайне неприхотливым в быту; в одном из писем он писал: «Я с самых первых, ещё юношеских лет усердно тружусь и всегда, довольствуясь своим честным трудовым заработком, не позволял себе ничего излишнего сверх требуемого для поддержания физической жизни. Я всегда стремился помогать другим чем только мог, и при этом сам всячески избегал того, чтобы жить за счёт труда других. Такова моя принципиальная жизненная установка». А во-вторых, в юности вообще любые тяготы переносятся легче, а Ваня Крестьянкин был молод, всё вокруг было для него новым и необычным, и вчерашний орловец не избежал самого простого человеческого очарования огромным городом, в котором поселился. Конечно, в первую очередь он посетил все православные святыни Москвы (многих уже не было Иверскую часовню снесли в июле 1929-го, храм Христа Спасителя в декабре 1931 -То, а сколько было других разрушенных храмов и монастырей!). Но были ведь и музеи, и старинные здания, и расположенный по соседству сад «Аквариум», где недавно начал работу театр оперетты... Вспоминая себя в молодости, о. Иоанн с улыбкой говорил, что «был франтом». Не раз бывало так, что молодой человек в начищенных зубным порошком белых парусиновых туфлях возвращался с прогулок по столице далеко за полночь. Но эту практику быстро прекратила квартирная хозяйка. И, поразмыслив, Иван был ей только благодарен за это. Ведь искушения и соблазны светской Москвы могли завести его куда угодно.
Вообще отношения между Анастасией Васильевной и её постояльцем сложились своеобразные. Хозяйка скоро удостоверилась, что никаких грехов, за вычетом поздних возвращений, за юношей не водится «девки» в его углу не гостевали, спиртным и табаком постоялец не баловался. Но и другими делами, которыми, по её мнению, должны были увлекаться молодые люди, Иван не занимался: не слушал радио, не работал в спортивных секциях и кружках, даже не был комсомольцем и членом МОПРа. Рано уходил на работу, а когда возвращался читал и молился. Мягко отказывался от попыток хозяйки свести его с какой-нибудь достойной москвичкой... Убедившись в его домоседничестве, старушка начала досаждать Ване «задушевными» разговорами, особенно по вечерам. Могла обратиться к нему когда угодно и во время молитвы тоже, причём нередко срывала на юноше свои усталость и злобу, накопившиеся за день. Но тот выслушивал монологи Анастасии Васильевны спокойно и даже с улыбкой, за что получил от неё раздражённое прозвище «чурбан с глазами».