Женщины тогда ничего не поняли. А ведь всё сбылось и «написали» за год уже много, и «постучали» в самом конце апреля... И Татьяна Крестьянкина не увидела своего брата умерла в 1954-м, когда он был в заключении.
Догадывался ли батюшка о том, что его ждёт? Безусловно. Атмосфера вокруг него сгущалась, и после дикого случая с пасхальными свечами в том, как именно она разрядится, он не сомневался. Дошло до того, что новый настоятель откровенно пригрозил ему:
Ты что-то много молодёжью занимаешься, отправлю тебя отдыхать на Лубянку...
Помнил ли отец настоятель о том, что в середине 1930-х сам «отдыхал на Лубянке»?.. О том можно только догадываться.
О другом эпизоде вспоминал позже сам о. Иоанн: «Захожу в храм, уборщица усердно метёт пол, пыль столбом. Поздно заметив меня, смущённо заизвинялась. Говорю: мети, мети, мать, скоро меня так же выметут отсюда». Предупредил о недобром и друг по академии Анатолий Мельников, услышавший в алтаре Богоявленского собора диалог двух священников: «Крестьянкина сдавать надо». «Сдавай только после Вознесения, а то сейчас его заменить некем».
В 1950 году Вознесение Господне приходилось на 18 мая. Но срок о. Иоанна настал гораздо раньше 29 апреля, на двадцатый день после Пасхи. Видимо, что-то сдвинулось в планах, или нашлось, кем его заменить... Прокурор Москвы А. Н. Васильев поставил подпись под ордером на арест, и вечером 29-го возле дома 26 по Большому Козихинскому переулку остановилась «победа». Соседи по коммунальной квартире 1 молча смотрели на то, как офицер в погонах с синими просветами стучит в дверь комнаты священника. Они знали, что это значит, и ничему не удивлялись.
Батюшка должен был в тот день ехать к Ивану Соколову. Тот ждал его допоздна, а потом неожиданно сказал своим духовным чадам:
А Ванечку уже взяли. Он ведь как свеча перед Богом горит.
Скоро «взяли» и самого Соколова уже в третий раз в жизни и 11 августа на три года заточили в ленинградскую тюремную психиатричку...
Галине Волгунцевой запомнилась служба в храме Илии Пророка в Черкизове 30 апреля 1950-го, на следующий день после ареста батюшки. Службу возглавлял митрополит Николай (Ярушевич). «Заметили: что-то с владыкой случилось, вспоминала Г. Т. Волгунцева. Решили, что он заболел, и атмосфера в церкви была необычной, как будто бы все чего-то ждали. Вышел владыка с проповедью совсем другой, чем обычно, всегда он был бодрый, весёлый, а здесь столько грусти было в его глазах, таким мы его ещё не видели. Говорил он на тему о том, как всё призрачно в жизни, как всё непостоянно, что счастливы те, кто покинул грешную землю. А мы ещё должны продолжать свой путь в слезах и страданиях (конечно, владыка не так говорил, как написала я, но своей проповедью он вызвал у нас слёзы). Кончилась проповедь нашего Златоуста; как всегда, он всех с улыбкой, с какой-то на этот раз жалкой улыбкой, благословил и уехал.
Не помню кто сообщил: Сегодня ночью был арестован отец Иоанн Крестьянкин. Что это было? Это не гром среди ясного неба, это нечто другое, какой-то мрак затмил всё, какая-то безысходность».
Весть об аресте батюшки мгновенно облетела его паству. О том, кто именно его предал, знали все. П. В. Козина вспоминала: «Через два дня было воскресенье. Служил настоятель отец <...> На службу не пришло ни одного человека».
А для о. Иоанна начался новый этап учёбы в Небесной Академии. И если он и жалел о чём тогда, так это разве о том, что неоконченной осталась его дипломная работа о преподобном Серафиме Саровском.
Глава 6
«ГОСПОДИ, БЛАГОСЛОВИ!
ИДУ ДАЛЬШЕ!»
Дело на священника Ивана Михайловича Крестьянкина получило номер 3705. Словесный портрет коротко описывал арестованного:
рост средний (165-170 см),
фигура средняя,
плечи горизонтальные,
шея короткая,
цвет волос чёрные,
цвет глаз карие,
лицо овальное,
лоб низкий,
брови дугообразные,
нос большой,
рот малый,
губы тонкие,
А для о. Иоанна начался новый этап учёбы в Небесной Академии. И если он и жалел о чём тогда, так это разве о том, что неоконченной осталась его дипломная работа о преподобном Серафиме Саровском.
Глава 6
«ГОСПОДИ, БЛАГОСЛОВИ!
ИДУ ДАЛЬШЕ!»
Дело на священника Ивана Михайловича Крестьянкина получило номер 3705. Словесный портрет коротко описывал арестованного:
рост средний (165-170 см),
фигура средняя,
плечи горизонтальные,
шея короткая,
цвет волос чёрные,
цвет глаз карие,
лицо овальное,
лоб низкий,
брови дугообразные,
нос большой,
рот малый,
губы тонкие,
подбородок прямой,
уши большие,
особые приметы нет,
прочие особенности и привычки нет.
Квитанций на изъятые вещи и деньги в следственном деле нет. Но есть свидетельство о наличии в личной библиотеке батюшки 347 книг религиозного содержания. Это то, что было бережно собрано на протяжении 19301940-х годов, куплено с рук у стариков и старушек, спасено из разоряемых храмов, найдено из-под полы у частных букинистов. Сейчас всё это извлекалось из опечатанных мешков, встряхивалось, просматривалось, перелистывалось нет ли спрятанных писем, адресов, денег...
Владимир Кабо, тогда 24-летний студент МГУ, арестованный одновременно с о. Иоанном и позже встретившийся с ним в лагере, так описывал первые впечатления от Лубянки: «Лестницы, проволочные сетки, коридоры... Руки назад, идите... Человек с голубыми погонами крепко держит меня сзади... Лестницы, сетки, коридоры... Лифт... Крошечная комната, глухая, без окна, ярко освещённая электрической лампой, белёные стены, скамья... Потом я узнаю, это называется бокс. И вот я один. Сколько проходит времени? Другая такая же комната, со столом. Человек в сером халате, лицо-маска, молчаливый и отчуждённый, как служитель потустороннего мира. Короткие команды, методичные, уверенные движения. Разденьтесь... Все мои вещи падают на пол... Снимает с брюк ремень, вытаскивает шнурки из ботинок, отрезает металлические крючки, распарывает подкладку. Приходит другой такой же в халате. Парикмахерской машинкой, теми же методичными, отработанными движениями, он снимает мне волосы с головы, и они тоже падают на пол... Потом меня куда-то ведут, приказывают сесть на стул, передо мной ящик фотоаппарата: фас, профиль... Снимают отпечатки пальцев, плотно прижимая их к листу бумаги. Потом уводят, и снова я один... Эти люди-призраки как обитатели иного, кромешного мира... Потом опять куда-то ведут. Лестницы, сетки, коридоры, двери... И этот странный, жуткий язык служителей ада, на котором они переговариваются между собой, когда ведут меня по всем этим лестницам и коридорам ни одного человеческого слова, только птичий клёкот, громкое перещёлкивание языком или пальцами большим и средним, и все эти звуки гулко разносятся под сводами и замирают вдали...»
Через всё это довелось пройти и о. Иоанну, с той только разницей, что его не стали стричь. А ведь это один из первейших ритуалов, через которые проходят заключённые. Кто, почему решил сохранить священнику волосы поди догадайся. Жизнь в узилище начиналась с небольшого чуда.
(Впрочем, чудо это имело вполне логичное объяснение. Согласно правилам, арестованный священник имел право сохранять свою внешность в неприкосновенности. Так, в 1945 году успешно отстоял своё право не стричь бороду и не бриться о. Виктор Шиповальников, причём в конфликте с парикмахером лагерное начальство приняло сторону батюшки).
Сам о. Иоанн так вспоминал первую ночь за решёткой: «Когда меня взяли в тюрьму, оформление там долгое и тяжёлое водят туда-сюда, и не знаешь, что ждёт тебя за следующей дверью. Обессиленный бессонной ночью и переживаниями первого знакомства с чекистами, я совершенно измучился. И вот завели меня в какую-то очередную камеру и ушли. Огляделся: голые стены, какое-то бетонное возвышение. Лёг я на этот выступ и уснул сном праведника. Пришли, удивлённо спрашивают, неужели ты не боишься? Отвечать не стал, но подумал: а чего мне бояться? Господь со мной».
Первый допрос был помечен датой 29 апреля 1950 года. Значит, опомниться, отоспаться арестованному не дали, повели сразу. Следователь представился капитан МГБ Жулидов Иван Михайлович. Это не могло не вызвать невольную улыбку у о. Иоанна полный тёзка, да ещё и одногодок примерно. Только вот судьбы у двух Иванов Михайловичей были разные, как и взгляды на жизнь.
На первом допросе следователь спросил, верно ли, что во время богослужений о. Иоанн допускал «антисоветские выпады». На это батюшка твёрдо ответил:
В моё сознание никогда не входила мысль, чтобы сан священника использовать для проведения антисоветской агитации... Я прошу следствие это моё заявление проверить путём допроса моих сослуживцев по церкви, настоятеля, священника и диакона, которые всегда присутствовали при отправлении мною богослужения и в отношении меня ничего предосудительного сказать не могут.
Здесь необходимо сделать пояснение. Дошедшие до нас протоколы только отголосок живого голоса о. Иоанна. По многим из них становится очевидно, что протоколы эти заполнялись человеком, ничего не смыслящим в церковной жизни и вообще малограмотным. Поэтому воспринимать эти стенограммы как слова, буквально произнесённые арестованным на допросе, не стоит. На живую, простую основу «наматывались» косноязычные бюрократические формулировки, не говоря уже о том, что многое просто придумывалось следователем.
Второй допрос, 5 мая, начался с того, что следователь упрекнул арестованного в неискренности, а затем добавил:
Вот вы сами просили допросить ваших сослуживцев и были уверены, что они подтвердят вашу невиновность. Мы допросили их, и они дали показания против вас.
На самом деле показания эти были даны свидетелями ещё до ареста о. Иоанна 14 апреля (певчая), 19-го (священник-сослужитель) и 20-го (диакон). Причём настоятель храма, тот самый «Шверник и Молотов в одном лице», остался «за кадром». Стало ли для батюшки откровением то, что его братья во Христе следили за ним и оклеветали его?.. Вероятно, да, ведь на первом допросе он искренне полагал, что ничего плохого о нём они не скажут. А уже на втором допросе понял, что оправдываться бессмысленно его дело в любом случае доведут до суда. Значит, нужно было, смирившись с неизбежностью приговора, достойно обороняться, не прибегая притом ко лжи, чтобы облегчить свою участь, но и не усугубляя её излишней откровенностью.
На третий допрос узника вывели 12 мая 1950 года. Лия Круглик, общавшаяся с о. Иоанном в конце десятилетия, запомнила его рассказ: «На допросы, как правило, вызывали по ночам. Накануне кормили только селёдкой, пить не давали. И вот ночью следователь наливает воду из графина в стакан, а ты, томимый жаждой и без сна несколько суток, стоишь перед ним, освещённый слепящим светом ламп».
Под этим слепящим ледяным светом узнику было предъявлено обвинение по печально известной статье 58 Уголовного кодекса РСФСР 1926 года пункт 10, часть 1. В кодексе она звучала так: «Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или совершению отдельных контрреволюционных преступлений <...> а равно распространение или изготовление или хранение литературы того же содержания влекут за собой лишение свободы на срок не ниже шести месяцев». В сокращении этот пункт статьи называли АСА антисоветская агитация.
Отвергая это обвинение, на допросе 12 мая батюшка заявил (снова напомним, что протокол зачастую очень далёк от живой речи, а приводится он с сохранением особенностей орфографии оригинала):
Виновным себя признаю в том, что я как священник, исполняя религиозные обряды и в частности при произношении мною с церковного амвона публичных исповедей, при которых разъясняются «заповеди закона божьего» и при чтении так называемых проповедей, где освещается история религиозных праздников или текст содержания Евангелия, допускал такие высказывания, которые по своему содержанию носили антисоветский характер и прихожанами церкви могли быть восприняты как антисоветские проявления, хотя сознательного намерения проведения антисоветской агитации среди верующих людей у меня не было.