Внутри был ребенок, и всепоглощающее чувство любви к этому чужому ребенку захлестнуло Панкратова, а значит, и Ромашова.
Картины мелькали все быстрей и становились все менее ясными, растворялись в кровавых волнах. Четко выступила одна: мальчик уже не младенец, а подросший, лет четырех, что-то сосредоточенно достает из-под печки в обугленных развалинах. Это тетрадка и медный крестик на тоненьком черном шнурке открывается страница, исписанная крупным, четким, торопливым почерком, и Ромашов глазами Панкратова пробегает несколько отрывочных строк:
«Хоть и сказал некогда Саровский Святой, что от молчания еще никто не раскаивался, я все же решил свое молчание, наконец, нарушить и описать то, что происходило тогда, в апреле 1927 года, в Сарове. К этому меня подтолкнули Вальтер и Лиза, самые близкие мне люди. Удивительно, до чего же четко все запомнилось, а ведь уже десять лет прошло!..
Перед тем как мы простились, Гедеон и Анюта показали мне место, где они спрятали то, что было нами похищено. Всего только несколько человек посвящены в эту тайну»
Потом этот же мальчик горько плачет на руках Тамары и прощально машет рукой, то ли Панкратову, то ли Ромашову, их сейчас не разделить; бомбы рвутся невдалеке, одна попадает в телегу с возчиком; люди, люди, окровавленные люди сменяют один другого на операционном столе, пока на нем не оказывается худой человек с покривившимся носом и синими, очень синими глазами. Ромашов видит самого себя и понимает, что его глаза что-то напоминают Панкратову, что-то пугающее, неприятное, давно, казалось бы, забытое, и доктор никак не может вспомнить, что именно, но все время пытается, пока оперирует этого человека, и не может отвязаться от мыслей о нем. И вдруг, резко вздрогнув, оглядывается, потому что совсем рядом раздаются выстрелы. Он видит брезентовую стену палатки, перечеркнутую странными, очень ровными дырочками, и не сразу понимает, что это след автоматной очереди. Медсестра, подававшая ему инструменты, вдруг срывает с лица маску, словно ей стало душно, и падает. Ее обычно строгое, как у монахини, лицо выражает сейчас только безграничное изумление, а халат покрыт кровью. И наконец он, доктор Панкратов, он, Ромашов, наваливается на стол, на раненого, который лежит на этом столе. Панкратову страшно, что он задавит этого беспомощного человека, он хочет попросить прощения, объяснить, что не может противиться той неодолимой силе, которая гнетет его и заставляет падать, однако на него вдруг нападает необъяснимая разговорчивость, и он рассказывает этому незнакомому раненому о себе, о Тамаре, о Сашке, который был ему дороже всех на свете, даже дороже Тамары с ее красотой, добротой, любовью, нежностью и самоотверженностью. Панкратов понимает, что умирает, что надо поберечь силы и помолчать, но ему так отрадно, что этот человек с радостью его слушает, что он не может остановиться и говорит, говорит, пока не осознает, что умирает.
В тот самый миг, когда жизнь покинула доктора Панкратова, стены красного, сочащегося кровью коридора наконец раздвинулись и Ромашов открыл глаза.
Из записок ГрозыВ сентябре 1926 года Артемьев сообщил, что в верхах принято решение о закрытии Саровского и Дивеевского монастырей, поскольку они являются истинным центром распространения религиозных предрассудков. Что и говорить в день памяти преподобного Серафима Святого (1 августа по новому стилю, 19 июля по старому), когда в Сарове проходили торжественные богослужения, там собралось до десяти-одиннадцати тысяч человек! Сводки ОГПУ сообщали: «Настроение верующих приподнятое. Состав их на 50 процентов интеллигенции разного толка, остальные темного городского и крестьянского населения. Были паломники, которые из Киева пришли пешком. В течение лета в Саровской пустыни[60] побывали до тридцати епископов, и все они служили. Посещаемость монастыря паломниками в этом году более многочисленна в сравнении с предыдущими тремя годами».
Тогда мы с Бокием впервые услышали о существовании такого мощного священного артефакта, как останки Саровского Святого. Напоминаю, что об участии Артемьева во вскрытии его мощей в 1920 году я узнал только после смерти моего старинного врага, а в то время он был еще жив, хотя и оставалось ему недолго.
Артемьев настаивал на том, что Спецотдел должен завладеть мощами праведника еще до того, как монастырь закроют. Бокий не мог приказать просто передать их в Спецотдел: какова бы ни была специфика деятельности такой нестандартной структуры, как наша, Глеб Иванович должен был действовать прежде всего в интересах ОГПУ[61], как в эти годы стала называться организация, к которой принадлежал Спецотдел. Дзержинский, который был дружен и с Артемьевым, и с Бокием, который очень им доверял, 26 июля умер, а пришедший ему на смену Менжинский больше прислушивался к мнению руководителя 6-го (антирелигиозного) секретного отдела ОГПУ Евгения Александровича Тучкова.
Тогда мы с Бокием впервые услышали о существовании такого мощного священного артефакта, как останки Саровского Святого. Напоминаю, что об участии Артемьева во вскрытии его мощей в 1920 году я узнал только после смерти моего старинного врага, а в то время он был еще жив, хотя и оставалось ему недолго.
Артемьев настаивал на том, что Спецотдел должен завладеть мощами праведника еще до того, как монастырь закроют. Бокий не мог приказать просто передать их в Спецотдел: какова бы ни была специфика деятельности такой нестандартной структуры, как наша, Глеб Иванович должен был действовать прежде всего в интересах ОГПУ[61], как в эти годы стала называться организация, к которой принадлежал Спецотдел. Дзержинский, который был дружен и с Артемьевым, и с Бокием, который очень им доверял, 26 июля умер, а пришедший ему на смену Менжинский больше прислушивался к мнению руководителя 6-го (антирелигиозного) секретного отдела ОГПУ Евгения Александровича Тучкова.
Тучков проводил линию на установление полного правительственного контроля над церковными структурами. Именно ему принадлежала идея «шпионской организации церковников»: в жертву этой идее был принесен патриарх Тихон[62]. Обвинение в «сношении с иностранными государствами или их отдельными представителями с целью склонения их к вооруженному вмешательству в дела Республики, объявлению ей войны или организации военной экспедиции» не оставляло никакой надежды на милосердие суда
Тучков проводил огромную работу по расколу православной церкви на различные течения. Особенно благоволил он к обновленцам. Они проповедовали полную поддержку нового режима, заменяли прежних архиереев и видных попов своими сторонниками.
Пензенские обновленцы страстно мечтали заполучить святые мощи из Сарова. Тучков предпочел бы выставить их в Страстном монастыре в Москве. Еще в 1922 году этот монастырь был захвачен обновленцами; вдобавок часть его была превращена в общежитие Коммунистического университета трудящихся Востока. Тучков мечтал устроить там Центральный антирелигиозный музей Союза безбожников СССР и уже заранее подбирал для него экспонаты.
Он был достаточно хитер и прекрасно понимал, что мощи Саровского Святого, побывав в руках обновленцев, будут для основной массы верующих осквернены и утратят часть своей священной силы.
Однако Артемьев пытался убедить Бокия любой ценой, пусть даже пойдя на открытый конфликт с Тучковым, завладеть мощами Саровского Святого. Он опасался, что, сделавшись музейным экспонатом, они окончательно утратят свою удивительную магическую силу и рано или поздно будут уничтожены. Именно тогда он сказал Бокию те слова, которые меня поразили: «Даже если для вас мощи Серафима Саровского только лишь еще один экспонат для вашей кунсткамеры, вы должны сделать все, чтобы они не пропали! Может быть, когда-нибудь история помянет вас добрым словом только за это!»
Это был сильный довод, однако он не вполне убедил Бокия, который все же не хотел ссориться с Тучковым. Он тянул время, тянул и внезапно вызвал меня к себе, чтобы сообщить: мне предстоит отправиться в Саров. Конфискация мощей назначена на апрель 1927 года. Я должен прибыть туда неофициально, среди многочисленных паломников, которые, конечно, не пропустят такого события. Однако сначала мне следует завершить некоторые срочные служебные дела и провести инструктаж у шифровальщиков в Орловском военном округе.
Я пробыл в Орле две недели. За это время произошли два события.
Умер Артемьев.
Бокий «привязал» к себе Лизу.
Ему помог Александр Богданов, который был одержим идеями изменения человеческого организма с помощью переливания крови. Слово «изменения» Богданов понимал очень широко.
Вернуть молодость.
Вылечить болезнь.
Создать между людьми нерасторжимую связь
В то время, когда я находился в одной из воинских частей Орловского округа, Лиза была насильно увезена в недавно открывшуюся клинику Богданова при его Институте, усыплена и между ней и Бокием произвели обменное переливание крови. Они стали опытным материалом для идеи фикс Богданова «физиологического коллективизма сочеловеков».
Он был убежден, что способен изменить сознание людей с помощью новой формы единства: ведь обновленная кровь влияет на мозг, потому что при одновременном переливании у двух людей на время возникает единая кровеносная система. Богданов мечтал преобразовать сознание населения Советской России так же, как мечтал об этом Артемьев.
Вылечить болезнь.
Создать между людьми нерасторжимую связь
В то время, когда я находился в одной из воинских частей Орловского округа, Лиза была насильно увезена в недавно открывшуюся клинику Богданова при его Институте, усыплена и между ней и Бокием произвели обменное переливание крови. Они стали опытным материалом для идеи фикс Богданова «физиологического коллективизма сочеловеков».
Он был убежден, что способен изменить сознание людей с помощью новой формы единства: ведь обновленная кровь влияет на мозг, потому что при одновременном переливании у двух людей на время возникает единая кровеносная система. Богданов мечтал преобразовать сознание населения Советской России так же, как мечтал об этом Артемьев.
Странно и чудовищно: оба этих убежденных большевика, отдавшие жизнь борьбе за идеи коммунизма и создание новой России, не верили в то, что народ может осознанно и по доброй воле принять идеи коммунизма. Богданов не сомневался, что для этого необходимо с помощью обменной гемотрансфузии создать коллективное сознание. Артемьев отдавал первенство массовому гипнозу. В конце концов методики Артемьева оказались более реально воплощаемыми и вошли в обиход обработки сознания жителей Советской России.