Вдруг Анюта потянула меня за рукав, кивнув в сторону. Тут и я заметил стоящего в стороне от приезжего начальства Матвеева, который делал нам знаки.
Мы подошли к нему. Вид у него был мрачнее тучи!
Теперь им конец, буркнул Матвеев. О ком речь идет, было ясно без пояснений. Не выйдут из церкви заживо сгорят. Я знаю Тарашкевича он от своего слова нипочем не отступит. К тому же и правда есть распоряжение: с протестующими не церемониться. Выйдут по одному повяжут и увезут в губернское ОГПУ. А у нас там разговор короткий за контрреволюционные выходки сразу к стенке.
Начальству вашему известно, кто именно в церкви заперся? спросил я.
Точно никто ничего не знает, но решили это вот как выяснить: пройдут по монастырю и присутствующих монахов перепишут. Кого в келье нет, тот, значит, в церкви. И тогда за их родню, если у кого она имеется, возьмутся, как в антоновщину брались. Никому спасения не будет
Я остро взглянул на Матвеева и вдруг понял, что в антоновщину ему тоже доводилось браться за родственников и семьи тех, кто ушел в леса, в отряды мятежников. Может быть, не по локоть, но все же руки его были в крови, он знал, о чем говорил!
Впрочем, сейчас мне до этого не было никакого дела. У Матвеева появилась возможность искупить очень многие свои грехи. Неужели он этого не понимает? Неужели не воспользуется случаем?
Ты бы, Анюта, ушла в Дивеево подобру-поздорову, говорил тем временем Матвеев. Ты Гедеону самая близкая родня!
Да ты, дядя Коля, ему тоже родня, вздохнула Анюта. Вот и уходи!
Никому никуда не надо уходить, возразил я. Анюта, ты незаметно скажи отцу Киприану, чтобы монахам велел разбрестись из монастыря на весь день, да поскорей. Тогда переписывать некого будет. Пусть по возможности не в кельях ночуют.
Ну и что? уныло взглянул на меня Матвеев. Всяко им придется возвращаться, не нынче, так завтра.
К завтрашнему дню Гедеон и остальные уйдут из церкви, уверенно сказал я. Этой же ночью уйдут.
Так ведь их у входа караулят, растерянно пробормотал Матвеев. Всех похватают!
Уйдут, ничего, кивнул я успокаивающе. Они скроются через часовню, где останки Марка-молчальника лежат. Часовня ведь соединена с церковью Живоносного источника. Нужно только с обеих сторон тайные двери открыть. Никто ничего и не узнает! И я повторил, делая упор на каждое слово и глядя в глаза Матвееву: Никто ничего не узнает!
Матвеев смотрел недоверчиво.
Условимся так, сказал я, если Гедеон и все прочие незаметно уйдут из монастыря, вы, Николай Дмитриевич, примете мой план и станете в нем участвовать.
Матвеев чуть ли не испуганно оглянулся на Анюту, но та смотрела без сочувствия к его колебаниям неуступчиво, холодно, с готовым прорваться презрением.
Ладно, буркнул наконец Матвеев. Уговорил. Положу голову на плаху!
Бросьте, мягко возразил я. Будете меня слушаться, никакой плахи и в помине не будет. Еще и прославят вас за хитрость и преданность Советской власти.
А вот ты, как я погляжу, ей не шибко предан, проворчал Матвеев, но я понимал: это был не упрек, а не что иное, как попытка отступить с достоинством.
Я ей вообще не предан, признался я спокойно. Просто служу, потому что нельзя иначе.
Никак не могу понять, почему ты нам помогаешь, тихо сказал Матвеев. Вроде бы истово верующим тебя не назовешь Неужто просто власти назло действуешь? Или тот человек, о котором Анюта с Гедеоном рассказывали и который тебя сюда послал, был для тебя первым другом и ты не мог ему в его просьбе отказать?
Тот человек был мне первым врагом, сдавленно ответил я. А здесь я потому, что хоть вынужден служить разрушителям святынь, но хочу быть причастным и к их грядущему обретению и восстановлению.
Мне самому эти слова показались сухими, казенными, неискренними.
Вопрос Матвеева задел самую чувствительную струну моей души. Если бы я только знал, зачем был некогда отмечен молнией! Если бы только я знал, как правдиво ответить Матвееву!
Не спрашивай, почему я здесь, пробормотал с болью. Какая-то сила ведет меня сила, которой я не знаю названия и цели ее не знаю, остается только верить, что я действую во благо!
Сей на благой земле, сей и на песке, сей на камне, сей при пути, сей в тернии: все где-нибудь да прозябнет и возрастет, и плод принесет, хотя и не скоро, вдруг проговорила Анюта, глядя на меня сияющими глазами. Так рек батюшка наш Серафим, и нам нужно только следовать его завету.
Ну что ж, c обреченной улыбкой кивнул Матвеев, пусть будет, что будет. Утром все подробности обсудим.
Да ты смеешься, дядя Коля?! гневно взвилась Анюта. Какое утром? Нынче ночью надо сделать то, что Митя предлагает! Неужели не понимаешь? Прошлую ночь упустили, так Гедеон со товарищи вам еще одни сутки у судьбы выторговал. Не иначе, сам Саровский Святой его надоумил. Но больше такой удачи не будет! Упустите ее уже не поймаете!
Мы с Матвеевым невольно переглянулись. Нам и в голову не приходило то, о чем сразу догадалась Анюта: ее брат пошел на самопожертвование не только от отчаяния, но отчасти и для того, чтобы исправить свою и Матвеева ошибку, дать мне понять: он согласен со мной и отныне будет действовать по моему плану.
Хорошо, хрипло сказал Матвеев. Я все понял, не кори, Анютка. Начинаем нынче же, повернулся он ко мне. Но ты скажи толком, что делать, а то у меня ум за разум от всего этого зашел!
Сначала Анюта поговорит с Киприаном, сказал я. А потом нам нужно срочно повидаться с отцом Маркеллином.
И я улыбнулся им обоим так, словно был чужд страху и сомнениям, словно твердо верил в удачу.
Впрочем, это была чистая правда. Я ничего не боялся и был совершенно уверен в успехе!
Горьковская область, 1942 годВ «Хейнкеле-111», принадлежащем специальной авиационной эскадрилье «Гартенфельд» и вылетевшем с псковского аэродрома, их было четверо. Колдун, Купец, Монах и инструктор разведшколы штаба «Валли» в Сулеювеке.
Инструктору предстояло вернуться. Остальным приземлиться в заданном районе, спрятать парашюты и дальше, до Горького, добираться самостоятельно.
Колдун должен был прыгать первым, чтобы показать пример Купцу и Монаху, которые не могли скрыть страх, хотя у каждого на счету уже было как минимум два тренировочных прыжка.
Он взялся за вытяжное кольцо, подошел к люку. Сзади раздался громкий голос инструктора чтобы перекрыть гул самолета, ему приходилось кричать:
Имейте в виду, Купец, и особенно ты, Монах: в точку приземления вы все равно попадете! Откажетесь прыгать пристрелю и выброшу из самолета! Понятно? Пошел, Колдун!
«Пристрелить, может, и пристрелит, но на землю, конечно, не выбросит: большая радость будет энкавэдэшникам, которые найдут два трупа с поддельными документами, при парашютах, да еще рацию!» успел усмехнуться про себя Колдун, прежде чем опрокинулся в люк и почувствовал, как всего обдало ледяной свежестью.
И сразу тело сделалось невесомым, легче стало дышать
И сразу тело сделалось невесомым, легче стало дышать
Еще в те времена, когда Павел Мец, он же Ромашов, служил в ГУГБ НКВД, лучше всего на тренировочных сборах ему удавались верховая езда, метание ножа и прыжки с парашютом. Стрелком, пловцом и бегуном был средним, зато кони ходили под ним как шелковые видимо, остатков его телепатических способностей хватало как раз для того, чтобы подчинять себе животное. Метание ножа было его самой сильной стороной, ему все завидовали. А в прыжках показывал отличную технику управления парашютом и точность приземления. При этом в воздухе Ромашов норовил продлить свободное падение, оттянуть тот момент, когда натянутся стропы парашюта и он снова почувствует себя связанным, ограниченным в движении, обязанным подчиняться Словом, таким, как на земле!
Когда в разведшколе проводились пробные парашютные прыжки, Ромашова всегда хвалил инструктор русский, из эмигрантов, носивший кличку Шило. Там все носили клички: настоящее имя курсанта было известно только начальнику школы или куратору группы.
У группы, которую составляли Купец, Колдун и Монах, было два куратора: Отто-Панкрац Штольце и Вальтер Штольц.
Сам Шило был очень худой, сухонький, с необычайно острым носом. Да и взгляд у него оказался острый, пронизывающий, колючий. Как самое настоящее шило! Инструктор словно бы протыкал человека насквозь и видел то, что тот безуспешно пытался скрыть.
Монаха так стали называть Гаврилу Старцева раньше, чем узнали его настоящее имя и фамилию, очень хвалил инструктор по радиоделу:
Можно подумать, он для этого рожден! Почерк четкий, отличная скорость!
Однако Шило, едва взглянув на Монаха, который, трясясь всеми своими поджилками, никак не мог решиться забираться в самолет, сразу сказал:
Почти безнадежен. Если после выброски останется жив, это будет просто чудом. Рекомендую забраковать.
Если бы все зависело только от школьного начальства, Монаха отправили бы в лагерь. Однако он, как и Колдун, был протеже Вальтера Штольца, поэтому Шилу было предписано Монаха натаскивать и натаскивать, пока хоть какой-то толк не выйдет!
Почти столь же печальное впечатление произвел на Шило и Купец эту кличку выбрал себе Андреянов. И его тоже Шило порекомендовал забраковать. Однако Андреянов, несмотря на это, был назначен старшим в новой группе и тоже неплохо показал себя на уроках радиодела, так что в случае чего мог заменить и радиста. К тому же именно от Андреянова зависело выполнение самых важных заданий, возложенных на группу: сбор данных о транспортных перевозках на дороге Горький Москва, о выпуске продукции оборонных предприятий, о расположении укреплений на территории Горьковской области.
Андреянов великолепно знал город и область. Благодаря своим обширнейшим знакомствам, приобретенным еще до ареста, когда он работал начальником крупной снабженческой конторы, Андреянов мог получить практически любую информацию, от самой важной до самой незначительной. Да, Абверу необходимо было знать не только о продукции заводов или о формируемых воинских подразделениях, но и о настроениях советских людей. Такую информацию могла дать только обширная агентура. Обеспечить ее работу должен был общительный, разговорчивый, веселый и безмерно обаятельный Андреянов который, в разведшколе отъевшись и успокоившись после концлагеря, превратился именно в такого человека.